От смешного до великого; или приколы великих иногда перекликаются

В школе я не любил Достоевского. Потому как совершенно не знал его. После прочтения сцены убиения старушки-процентщицы – сцены, которая, непонятно в каких воспитательных целях в советской школе читалась в классе непременно вслух и громко, – хотелось, чтобы Раскольникова не далее как на следующей странице расстреляли, а мы бы все быстренько написали сочинение про нелегкую судьбу лишних людей в царской России (таковой оказалась бы, конечно, убиенная старушка), про то как после 17-го года все лишние стали нужными (особенно бабушки-процентщицы), и на этом закончили знакомство как с преступлением, так и с наказанием...
После всего этого тихого ужаса я был абсолютно уверен, что никогда больше не прочту ни строчки из мрачного Федора Михайловича. И уж тем более не думал, что когда-нибудь он станет одним из моих любимых писателей.
Так вот - у Достоевского в «Идиоте» есть такой эпизод, который надо читать вслух, громко и, главное, взахлеб:

Сестры на нетерпеливые расспросы мамаши отвечали очень подробно, и, во-первых, что "ровно ничего, кажется, без нее не случилось", что князь приходил, что Аглая долго к нему не выходила, с полчаса, потом вышла и, как вышла, тотчас же предложила князю играть в шахматы; что в шахматы князь и ступить не умеет, и Аглая его тотчас же победила; стала очень весела и ужасно стыдила князя за его неуменье, ужасно смеялась над ним, так что на князя жалко стало смотреть. Потом предложила играть в карты, в дураки. Но тут вышло совсем наоборот: князь оказался в дураки такой силы, как... как профессор; играл мастерски; уж Аглая и плутовала, и карты подменяла, и в глазах у него же взятки воровала, а все-таки он каждый раз оставлял ее в дурах; раз пять сряду. Аглая взбесилась ужасно, даже совсем забылась; наговорила князю таких колкостей и дерзостей, что он уже перестал и смеяться, и совсем побледнел, когда она сказала ему наконец, что "ноги ее не будет в этой комнате, пока он тут будет сидеть, и что даже бессовестно с его стороны к ним ходить, да еще по ночам, в первом часу, после всего, что случилось". Затем хлопнула дверью и вышла. Князь ушел как с похорон, несмотря на все их утешения.

Вдруг, четверть часа спустя как ушел князь, Аглая сбежала сверху на террасу, и с такою поспешностью, что даже глаз не вытерла, а глаза у ней были заплаканы; сбежала же потому, что пришел Коля и принес ежа. Все они стали смотреть ежа; на вопросы их Коля объяснил, что еж не его, а что он идет теперь вместе с товарищем, другим гимназистом, Костей Лебедевым, который остался на улице и стыдится войти, потому что несет топор; что и ежа и топор они купили сейчас у встречного мужика. Ежа мужик продавал и взял за него пятьдесят копеек, а топор они уже сами уговорили его продать, потому что кстати, да и очень уж хороший топор. Тут вдруг Аглая начала ужасно приставать к Коле, чтоб он ей сейчас же продал ежа, из себя выходила, даже "милым" назвала Колю. Коля долго не соглашался, но наконец не выдержал и позвал Костю Лебедева, который действительно вошел с топором и очень сконфузился. Но тут вдруг оказалось, что еж вовсе не их, а принадлежит какому-то третьему мальчику, Петрову, который дал им обоим денег, чтобы купили ему у какого-то четвертого мальчика "Историю" Шлоссера, которую тот, нуждаясь в деньгах, выгодно продавал; что они пошли покупать "Историю" Шлоссера, но не утерпели и купили ежа, так что, стало быть, и еж и топор принадлежат тому третьему мальчику, которому они их теперь и несут вместо "Истории" Шлоссера. Но Аглая так приставала, что наконец решились и продали ей ежа. Как только Аглая получила ежа, тотчас же уложила его с помощью Коли в плетеную корзинку, накрыла салфеткой и стала просить Колю, чтоб он сейчас же, и никуда не заходя, отнес ежа к князю, от ее имени, с просьбой принять в "знак глубочайшего ее уважения". Коля с радостию согласился и дал слово, что доставит, но стал немедленно приставать: "Что означает еж и подобный подарок?". Аглая отвечала ему, что не его дело. Он отвечал, что, убежден, тут заключается аллегория. Аглая рассердилась и отрезала ему, что он мальчишка, и больше ничего. Коля тотчас же возразил ей, что если б он не уважал в ней женщину и, сверх того, свои убеждения, то немедленно доказал бы ей, что умеет ответить на подобное оскорбление. Кончилось, впрочем, тем, что Коля все-таки с восторгом пошел относить ежа, а за ним бежал и Костя Лебедев; Аглая не вытерпела и, видя, что Коля слишком махает корзинкой, закричала ему вслед с террасы: "Пожалуйста, Коля, не выроните, голубчик!" - точно с ним и не бранилась сейчас; Коля остановился и тоже, точно и не бранился, закричал с величайшею готовностью: "Нет, не выроню, Аглая Ивановна. Будьте совершенно покойны!" - и побежал опять сломя голову. Аглая после того расхохоталась ужасно, и побежала к себе чрезвычайно довольная, и весь день потом была очень веселая.

Говорят, Блок начал поэму «Двенадцать» с фразы: «Уж я ножечком полосну, полосну». Уж больно ему понравилось это двойное «ж» – просто в форменный восторг привело. В свое время я настолько проникся этим удивительно простым и элегантным объяснением рождения великой поэмы, что неосознанно подкорректировал фразу и в результате незаметно для себя самого умудрился даже усилить эффект – некоторое время был убежден, что у Блока было не два, а аж три «ж»: «Уж я ж ножечком полосну».

Достоевский же, в совершенно чудесном на мой взгляд по звучанию отрывке, со всеми этими «еж», «мужик», «ужасно» и так далее, явно перещеголял Блока. Задолго до 3G, пардон, 2G последнего.

К чему это я? Мне кажется, что сей, совершенно безыдейный, не нагруженный сложными психологизмами, которыми так славится и одновременно отпугивает Достоевский, эпизод и стоило бы читать в школе как вводный в творчество незабвенного Федора Михайловича – тут в полной мере явлены и «плоть» языка писателя, и его замечательное чувство юмора. Уверен, Александр Блок меня бы поддержжжал.