Зубовязка

Самое стрёмное, что может случиться с писателем, поэтом, или любым другим художником – это, конечно, неискренность. Пишет он, пишет, старается, растекается мыслью по древу, а в сухом во всех смыслах остатке имеет фальшивую и неискреннюю фигню. И добро бы, если художник мог бы вовремя опомниться, сжечь фигню в печи и поспешить на свою смену в супермаркете «Пятёрочка», как честный человек труда. Нет, ничегошеньки подобного.

Нет, ведь на фигню потрачено время. Силы. Творческая энергия. Фигня причёсывается (в самом лучшем случае) и преподносится на суд общественности. В серой же массе этой самой общественности обязательно найдутся деятели, которые неискренность почувствуют и которым фигня встанет поперёк горла. Потому-то художника и может обидеть каждый.

Но то здоровый художник. Психически больному ничто не угрожает, хотя он подчас и терзается больше других. Вот яркий пример в лице В. Водорацкого (пёс бы его знал, кто он таков, но не в этом дело). Ознакомьтесь с этой пространной цитатой:

Вступление

Прошу прощения у дражайшего читателя заранее, так как потом поздно будет, и вот почему: тойпройтар, на котором мне приходится работать, уродливый и старый, стыдливо лишен фирменного названия, черные потроха его страшны и усажены пылью; все, что на нем печатано когда-либо — вздорные тексты приказов. Очень не хочется жаловаться на то еще, что мне грозит постоянная опасность со стороны возможных нарушителей моего ночного уединения: не удивлюсь, если ворвутся грабители и, не обращая внимания на мои выстрелы, растерзают стрелка, вложив в этот отвратительный акт отчаяние и боязнь страшного суда. Пометавшись в поисках места сокрытия тела, они устанут, неожиданно успокоятся — настолько, что сядут за мой стол, выпьют чайку, стараясь не смотреть на содеянное критически, и, скорее всего, ужаснутся, прочитав пророческое описание своего преступления — настолько, что, захватив только деньги, убегут и станут известными проповедниками Билли и Джо. Плохое влияние пишущей машинки — это полбеды; куда опаснее то, как я начал извиняться перед так называемым “дражайшим читателем”, ведь написанное может попасть в руки человека властного и весьма практического, а такой не простит “прошу прощения” и неправильно поймет. Я совсем не ему адресовал эти два сакраментальных шипения, по мне так пусть он хоть читать и писать разучится и станет записывать свой бред на мерзкий новый диктофон, охотящийся не столько за буквой и духом, сколько за визгом неудобного кресла и хриплым идиотским смехом писателя. А слуга потом, морщась и шепча анафему, перепечатает. Дети “дражайшего” в его отсутствие вскроют диктофон перочинным ножом, затем соберут, предварительно вложив между красной и зеленой штучками немного свинины, достаточной для того, чтобы читателя, через неделю с небольшим вновь поддавшегося графомании для написания романа о том, как он прогуливался с принцем Н. вдоль железнодорожного полотна, вывернуло прямо на перчатку принца, со смехом указывающего на переодетых егерями и грибниками телохранителей, перебегающих от дерева к дереву с замаскированными под букетики багульника револьверами. Само сочетание “дражайший читатель” и манера начинать повествование с него являются замаскированным под букетик багульника оскорблением, и получи я письмо, содержащее эти два флажка, я не стал бы читать дальше, даже если бы знал, что ниже последует поздравление с Валентиновым днем или предупреждение об опасности. Эта глупая и пошлая традиция —начинать книгу с подобной гадости — восходит к юности человечества, когда пугливые охотники до медвежьего мяса перед умерщвлением зверя просили у последнего прощения, а добившись своего, унижались перед другом рощ в меховом платье снова, опасаясь возмездия. Так же и в литературе: получив мясо и шерсть доверчивого человека, от скуки раскрывшего найденную на помойке книгу сказок, автор снова называет вышепоименованного “дражайшим”, а то и “благосклонным”. Я мог бы еще много об этом говорить, но боюсь потерять самоконтроль и, следовательно, аудиторию, бросив обвинение в человеконенавистничестве таким влиятельным товарищам, как Пушкин, Толстой и Н. В. Гоголь. Я начал свое детство с рождения, а эту книгу — со слов “так как потом потом”, так как терпеть не могу начал вроде “дражайший”. Я хотел этим подчекнуть возможность нравственного вырождения или войны инстинктов внимающего. Последняя, как и всякая война, обновляет. Если некто вознамерится лично воспрепятствовать моей машинописи, прочитав меня, то не сможет, натолкнувшись на инстинкт самосохранения, и непременно нравственно выродится; это и станет его обновлением. Понадеявшись на благосклонность, я допустил несколько ошибок, но о них дражайший читатель узнает из первой главы поэмы “Зубовязка” на русском языке, которой было предпослано это вступление.

Поскольку аутентичная «Зубовязка», похоже, не состоялась, я создаю соответствующий тэг. Дело робкого и неуверенного Водорацкого должно жить в веках.