На речке, на речке, на том бережочке...
(Этюд в продолжение «Затесей»)
В маршрутном пазике, ведомом лихим киргизом, которому более бы подошёл реальный степной жеребец, а не железный автохлам, подпрыгивающий на колдобинах, пахнет свежей речной рыбой. И мне хочется оглянуться, чтобы среди немногих пассажиров вычислить того успешного рыбака, кто возвращается к обеду непременно с уловом. Где ловил — это, разумеется, его большой секрет! Но ведь и этот разбитый автобус везёт меня на реку, стало быть, я тоже скоро вживую увижу, как трепыхается на прибрежной гальке побеждённый обитатель иного, подводного мира и обдаёт тебя привнесённым оттуда запахом придонного ила...
Енисей встречает хмуро, неприветливо; с крутого берега, каменно нависшего над глубокой поймой реки, это особенно заметно — угрюмый вид зеркальной глади почти сливается с мрачноватыми обложными тучами. Кажется, они совсем прикрыли собой и полдневный свет, и былую утреннюю лазурь, а в итоге сейчас не видать ни проблеска: хмарь на небе несусветная, а временами даже чуть-чуть пробрызгивает.
И только небольшая моторка, что оставляет после себя блестящий волнорезный клин, да люди в ней в оранжевых жилетах, точно огненные бутоны таёжных жарков, вносят разнообразие в унылую картину. Рыбаки в надувной лодке забрались на самую середину, идут строго по фарватеру, у прибрежных же заводей промышляют те, кому с водным транспортом не особо повезло.
Это сколько же нужно простоять на студёной быстрине, чтобы в один прекрасный момент какой-нибудь оголодавший ленок вдруг соблазнился на приманку и клюнул?! Два одиноких рыбака — как две забитых в воду сваи, с крутизны их и не воспринимаешь как-то иначе, по-другому. Вот бы многим из нас такое упорство в достижении цели, но здесь не столько цель, сколько спортивный интерес и охота, которая, как известно, пуще неволи…
Искал, но нигде не нашёл подтверждения, чтобы сибирский классик, подобно суворовским «чудо-богатырям», спускался вниз той тропой, по которой сейчас осторожно продвигаюсь я. Он только сетовал на то, что была когда-то прибрежная дорога (её проложила братия монастыря), да наводнение на реке, случившееся ещё в начале двадцатого века, слизало всё холодным языком. Суров он, Енисей-батюшка!
Видимо, здесь, глядя вниз с крутизны, нависшей над водой буквально в нескольких шагах от городской квартиры писателя, он однажды философски заметил: «Реки — что человеческие судьбы: у них много поворотов, но нет пути назад».
Помню, как я откровенно обрадовался, что смогу показать этот кратчайший путь в обитель случайной незнакомке, которая, словно горная козочка, весело прыгала на своих высоких ботинках вплоть до середины маршрута. А потом на неё нашёл страх, она замерла над обрывом, торопливо объясняя, что у неё, оказывается, слабая нога: как назло, подворачивается в самой холке; стало быть, теперь моей спутнице придётся передать пакет, где лежат испечённые накануне куличи, столь дорогие ко Христову дню.
… Я стоял внизу, с грустью смотрел на удаляющуюся фигурку незадачливой прихожанки и думал, что дело, собственно, вовсе не в субтильной женской ножке, а в том лукавом шансе что-то переиграть в самый последний момент, который в качестве свободы выбора всегда имеет каждый из нас. Может быть, и впрямь измельчал современный человек? Он живёт бок о бок с великой природой, но почему-то не берёт пример с могучих рек — уж они-то ни за что не согласятся повернуть назад!
В тот пасхальный день немного взгрустнулось о том, что мне не удалось похристосоваться с хрупкой спутницей, зато я помолился за рабу Божию Татиану, которая умеет печь куличи и однажды всё-таки кратчайшим путём придёт в храм, но это уже будет другая затесь в дань уважения большому мастеру слова.
Николай ЮРЛОВ,
КРАСНОЯРСК
