Елочный снег

"В белом плаще с кровавым подбоем..." - и дальше, чеканно, как бы задом наперед, неправильно. Шутливое балагурство до этого, мещанский язык, советскобытный, фикса и кепочка, как бы с издевочкой, и враз как топором перед носом, - серьезно, с печальной прищурью из страшной стародавности, с таким прочувствием событий, что вперишься в небо в окне расширенными зрачками и леденеешь: значит, есть оно, что-то вне нас. Только оно может дать писателю такое знание. Только оно может дать ему такую речь.

Почему от этого предложения - мурашки по коже, и взгляд цепенеет, и вслушиваешься в себя. Откуда-то из глубин твоей никчемной сущности ( а до этого ты очень много о себе мнила ) всплывает раболепие, доисторические, кондовое. Рухнуть ниц перед мощью таланта, окровянив коленки, впечататься лбом в пыльный пол, да так и остаться валяться в ничтожестве.

Булгаков. Голгофный камень остался от человека. Елена Сергеевна озаботилась, поняла, что они единосущны - Голгофа и Булгаков. Потом, со временем, и она легла рядом, мученица, озорная кокетка, еврейская жена русского гения.

И я еще осталась. В большой любви, пока еще в памяти и разуме. Лет тридцать уже, кажется, кормлюсь душой, подпитываюсь, держусь на плаву.

Осволочишься, загрубеешь, депрессия вползет в мозг жесткой гадиной, и начнешь трястись, сбрасывая с себя прилипшую оболочку скотства, - нет, нет, нельзя, ведь есть Булгаков, есть его Иешуа.

Жизнь гнобит всех. Каждый спасается по-своему - бутылкой, наркотой, поножовщиной, религией. Ничего не хочу. Ни опьянения, ни поповщины, ни крови. Просто взять с полки серенький томик, открыть наугад и подниматься, подниматься к этому сияющему свету, что носит такое простенькое гоголевское имя - Михаил Афанасьевич.