Нестеренко и Гиголашвили: виртуозы чернушного диалога

Мало кто умеет писать о грязи с таким блеском. Чтобы говорить о преступниках, наркоманах, сектантах, продажных ментах и прочей нечисти, надо иметь на это голос. Пробовать говорить может любой. Но фактура и так уже достаточно тошнотворна - а если рассказывать о ней фальшивя, слушать будет и вовсе невыносимо. И, наоборот - если каждой строчкой бить точно в цель, грязь неким алхимическим способом превратится в магнит для читателя.

В русскоязычной литературе есть два чудесных писателя - один с украинской фамилией Нестеренко (хоть это и псевдоним), другой с грузинской фамилией Гиголашвили (вроде настоящая). По жанру они...проще выразиться через англицизм: близки друг другу, как два полюса. Михаил Гиголашвили кладет романы, как кирпичи. Владимир “Адольфыч” Нестеренко отстрелялся от читателя двумя киносценариями и стайкой рассказов.

Однако есть у них и кое-что общее. Во-первых, вышеупомянутое сходство тематик. Во-вторых, блистательный навык диалогоплетения. Чревовещание, перенесенное в буквенный формат.

В “Чертовом колесе” Гиголашвили на протяжении всего нехуденького романа героинщики варят мак, а менты насилуют осведомительниц. Словно бы извинения ради, в этот мрачняковый эфир радиопомехой вклиниваются главы о светлых душой детях и обретшем дзен бесе. Честно говоря, ни к месту там вообще эта сюжетная линия про детей - ощущение такое, будто сын и дочь ворвались на кухню, пока там мама папе вены перетягивает.

Если дверь на кухню захлопнуть, там начнутся изумительные диалоги. В этом аспекте, для любого романиста задача №1 - отучить персонажей говорить его языком и подарить им их язык. Задача №2 - если речь идет о субкультурах, каждого персонажа надо лингвистически загнать в загончик его соцпрослойки. Задача №3 - совокупность голосов всех персонажей должна звучать как оркестр, а не как игра бензопилой то по дровам, то по консервным банкам. Гиголашвили проходит все три уровня с такой легкостью, что кажется, будто он по очереди реинкарнировался в каждого своего антигероя и записал каждого вербатимом.

У Нестеренко в сценариях “Чужая” и “Огненное погребение” вообще все держится только на диалогах. В первом случае речь идет о бандитах, которых отправляют на розыски проститутки - а она и так уже в розыске (со стороны полиции) за убийство. Во втором - конкурирующие стороны пытаются разрулить вопрос наследства с помощью перестрелок и черной магии.

То есть, черт возьми, это вербатимы разговоров маргинальнейших маргиналов о мерзейших делах - а рвотных позывов не возникает. Ощущения от картинки, которая визуализируется в голове при чтении, противоречат ощущениям от слов. И дело не только в остросюжетности, динамизме и экзотическом (для нормального человека) антураже. Дело в достоверности, точности попадания.

Отторжение текста возникает не от фактуры текста, а от его качества. Это сейчас не о Гиголашвили с Нестеренко, а в принципе. Если есть зазор между описываемой реальностью и тем, как автор эту реальность переводит в зазеркалье текста - всё, привет, читатель куксится. Даже если эта реальность существует только в голове автора (Нарния та же), но он хромает и заикается при ее прорисовке - это все равно чувствуется. Чувствуется ложь автора самому себе, недосказанность. И, наоборот, когда тень соответствует предмету, а слово соответствует образу, запускается алхимическая реакция.

Гиголашвили, надо сказать, провернул любопытный эксперимент в своем романе “Толмач”. Главный герой работает переводчиком в тюрьме. В этом замечательном заведении и проходит львиная часть действия, циклично наматывая один и тот же сюжетный маршрут: очередной потенциальный эмигрант является к чиновнику и пытается убедить его выдать вид на жительство. Почти ни у кого не получается - но не в этом суть. “Толмач” по жанру роман, а не сценарий. Но когда на одной и той же локации повторяется одна и та же беседа - конструкция текста удерживается в первую очередь за счет той самой достоверности интонации. За счет индивидуального звучания каждого голоса, за счет диалоговой неповторимости каждой личности. Впрочем, по сравнению с “Чертовым колесом” “Толмач” блекнет.

Есть тексты, при чтении которых воображаешь себя участником происходящего. Либо ставишь себя на место одного из персонажей и смотришь на действо его глазами, либо мысленно вписываешь себя в сюжет как молчаливого стороннего наблюдателя. В случае Гиголашвили и Нестеренко фокус не получается. Наблюдая за жизнью этого социального дна, нелегко сообразить, в какой уголок нуарового мироздания приткнуть свое читательское альтер эго. Герои произведений плотно отделены от аудитории тем, что в театре известно как “четвертая стена” - сцена замкнута сама на себе, зритель не берется в расчет. Диалог же выступает тем средством, которое делает четвертую стену прозрачной, а скрытую за ней картинку - одушевленной. И, честное слово, в исполнении таких виртуозов пера герои подчас звучат живее живых людей.