Уважаемые пользователи Голос!
Сайт доступен в режиме «чтение» до сентября 2020 года. Операции с токенами Golos, Cyber можно проводить, используя альтернативные клиенты или через эксплорер Cyberway. Подробности здесь: https://golos.io/@goloscore/operacii-s-tokenami-golos-cyber-1594822432061
С уважением, команда “Голос”
GOLOS
RU
EN
UA
natabelu
6 лет назад

Анна, стихи и мужчины

«Мой Коля собирается, кажется, приехать. Он пишет мне непонятные слова, и я хожу с письмом к знакомым и спрашиваю объяснение. Всякий раз как приходит письмо из Парижа, его прячут от меня и передают с великими предосторожностями. Затем бывает нервный припадок, холодные компрессы и общее недоумение. Это от страстности моего характера. Он так любит меня, что даже страшно».

Это из письма молодой Анны Ахматовой. Письмо в своём роде выдающееся. Подобное могла бы написать чеховская дамочка из рассказа «Загадочная натура»: «Жизнь моя так полна, так разнообразна, так пестра... Но главное — я несчастна! Я страдалица во вкусе Достоевского...» И невозможно не вспомнить «Демоническую женщину» Надежды Тэффи: «Кавалеру, провожающему её с бала и ведущему томную беседу об эстетической эротике с точки зрения эротического эстета, она вдруг говорит, вздрагивая всеми перьями на шляпе: «Едем в церковь, дорогой мой, едем в церковь, скорее, скорее, скорее. Я хочу молиться и рыдать, пока ещё не взошла заря».

С годами этот панический восторг перед перипетиями отношений с противоположным полом несколько поутих, до холодных компрессов дело уже не доходило. Однако страстность и великая серьёзность по отношению к самой себе Ахматову не покидала; иронию она допускала разве что для контраста, и это была великая ирония, ирония со шлейфом (она учила величию, как выразился Бродский).

К слову, привычка показывать знакомым письма "и спрашивать объяснение" тоже никуда не исчезла. Лидия Чуковская в «Записках об Анне Ахматовой» приводит забавный разговор с Анной Андреевной: "Я хотела проверить, какое впечатление производит на вас это письмо. К какому разряду писем, по-вашему, оно относится?" — "К любовному, — сказала я. — Типичное любовное письмо". — "Ах так? Даже типичное? Значит, мне не показалось?" — и т.д. Ахматовой было уже лет семьдесят.

Анна Ахматова была великой женщиной: она создала великий миф о себе как о поэте. И заодно — как о прекрасной даме (при том, что действительно была прекрасна). Вольнослушатели с удовольствием поверили, что ею увлекался Блок, а Пастернак трижды делал ей предложение — чего, конечно, в действительности не было; эти легенды Ахматова распространила после смерти фигурантов.

Также ей без особенного труда удалось закрепиться в почётном качестве единственной музы Гумилёва. В представлении читающей публики она навсегда осталась его скорбящей вдовой и матерью его единственного ребёнка, хотя на момент гибели Гумилёва женой ему Ахматова не приходилась. После развода с Ахматовой Гумилёв женился на другой. И у него было ещё двое "лишних" детей.

Как поэт Ахматова столкнулась не только с внезапно свалившимся на неё обожанием, переходящим в дрожание и подражание (всё это вызывало у неё неудовольствие, чаще демонстративное), но и со скепсисом, и с насмешками, и с более или менее дружескими подтруниванием. Злые смешливые люди называли Ахматову Лохматовой. Перенявших её манеру дразнили подахматовками (слово придумал Гумилёв). А некоторые собратья по перу не удержались от пародирования. Одну из самых удачных пародий сочинил в двадцатые годы критик Константин Мочульский:

Он пришёл ко мне утром в среду,
А всегда мы были враги.
Не забыть мне эту беседу,
В передней его шаги.
Я спросила: «Хотите чаю?»
Промолчав, он сказал: «Хочу».
Отчего, я сама не знаю,
По ночам я криком кричу.
Уходя, шепнул: «До свиданья».
Я стала ещё светлей.
А над садом неслось рыданье
Отлетающих журавлей.

Неоднократно доставалось её «Сероглазому королю». Начало положил Маяковский, со сцены спевший "Слава тебе, безысходная боль! Умер вчера сероглазый король" на мотив "Ехал на ярмарку ухарь-купец" (чего Ахматова ему не простила). Значительно позднее тему закрыл Михаил Ардов, сын подруги Ахматовой: стишок "у попа была собака, он её убил" он завершил неожиданной эпитафией "а за окном шелестят тополя: нет на земле твоего кобеля". По-моему, это уже не переплюнуть. «Сероглазый король» в конце концов был Ахматовой забракован, она даже называла это стихотворение "смрадным".

Ахматова сочла удачной эпиграмму, которую приписывали Бунину:

Увы, но от любви Ахматовой
Ты всё ж откажешься с тоской:
Как ни люби, как ни обхватывай,
Доска останется доской.

Сохранились, однако, свидетельства, что Бунина она ненавидела. Возможно, за стихотворение "Поэтесса". Этим стишком Бунин Ахматову (по её словам) уничтожил в девятнадцатом году — хотя вообще-то оно было написано раньше:

Большая муфта, бледная щека,
Прижатая к ней томно и любовно,
Углом колени, узкая рука...
Нервна, притворна и бескровна.

Все принца ждёт, которого всё нет,
Глядит с мольбою, горестно и смутно:
«Пучков, прочтите новый триолет...»
Скучна, беспола и распутна.

Литературные предпочтения самой Ахматовой были несколько, как бы это сказать, салонными, дамскими. Интересно, что она очень не любила Льва Толстого (за то, что он убил Анну Каренину). И терпеть не могла Чехова; для неё всё это было слишком мелко, слишком заурядно. Уже в очень зрелые годы она говорила, что в прозе Чехова "не блещут мечи". Мечи не блещут! Это удивительно.

В пятидесятые она с тревогой взялась за набоковского "Пнина", уже зная, что в этом романе героиня-поэтесса ей подражает. Ахматова сочла книгу пасквилянтской, хотя подобное стихотворение вполне могло выйти из-под её собственного пера:

Я надела тёмное платье,
И монашенки я скромней;
Из слоновой кости распятье
Над холодной постелью моей.
Но огни небывалых оргий
Прожигают мое забытье,
И шепчу я имя Георгий —
Золотое имя твое!

Художница Ольга Делла-Вос-Кардовская в апреле пятнадцатого года записала в дневнике: «Во вторник вечером была у Ахматовой. Она встретила меня в халате с растрёпанной шевелюрой. Закуталась в платок и съёжилась на кушетке. Для неё это характерно. Она много говорила и про себя, конечно, и про других. <...>
Я любовалась красивыми линиями и овалом лица Ахматовой и думала о том, как должно быть трудно людям, связанным с этим существом родственными узами. А она, лёжа на своем диване, не сводила глаз с зеркала, которое стоит перед диваном, и на себя смотрела влюблёнными глазами. А художникам она все же доставляет радость любования — и за то спасибо!»

Годом раньше она написала этот прелестный портрет Ахматовой:

Дочь художницы заметила: «...всё же считаю, что Ахматова <...> передана не на этом портрете, а на портрете работы Альтмана». И сама Ольга Людвиговна была, в общем, того же мнения, хотя на картине Альтмана Ахматова казалась ей страшной: «Ахматова там какая-то зелёная, костлявая, на лице и фоне кубические плоскости, но за всем этим она похожа, похожа ужасно, как-то мерзко в каком-то отрицательном смысле…»

Портрет работы Натана Альтмана:

И ещё об одном портрете. Однажды Ахматова попросила Евгения Рейна привезти рисунок Тышлера (рисунок был, кстати, чужой собственностью); вооружившись ластиком и карандашом, она тут же стёрла лишнее — и провела правильную линию, доведя собственный образ до идеального. Впрочем, исправила только нос.

Судя по воспоминаниям её друзей и знакомых, она и в молодые годы чаще лежала, чем сидела. И не всякий раз вставала, когда кто-то приходил; бывало даже, что укладывалась специально ("барышня легли и просють"). Николай Пунин, проживший с Ахматовой, сколько смог, написал, что она «невыносима в своём позёрстве, и если сегодня не кривлялась, то это, вероятно, оттого, что я не даю ей для этого достаточного повода». Цитата из него же: «Аня, честно говоря, никогда не любила. Всё какие-то штучки: разлуки, грусти, тоски, обиды, зловредство, изредка демонизм. Она даже не подозревает, что такое любовь».

Стремление непременно быть героиней значительной любовной истории настигало её и в постбальзаковском возрасте — "ей даже мерещилось, что все в неё влюблены, то есть вернулась болезнь её молодости" (Н.Я. Мандельштам).

Однажды в Ленинград приехал Исайя Берлин, тридцатишестилетний сотрудник британского посольства. Он поговорил с Ахматовой, которой в ту пору было пятьдесят шесть. Берлин слушал её несколько часов, мучаясь от неуместного желания посетить туалет — но невозможно было прервать потоки сокровенного ("я не посмел"). Её монологи он потом тщательно пересказал: «Пастернак время от времени делал ей предложение, но она к этому никогда серьёзно не относилась, они любили и обожали друг друга... » и так далее.

Берлин стал героем её воображаемого романа, адресатом любовной лирики, предметом таинственных обсуждений. Он не сразу понял, что мышеловка захлопнулась, и многие годы объяснял литературным кругам, что не настолько всё запущено. «Ахматова на меня рассердилась под конец, потому что я женился: я не имел права этого делать. Она считала, что между ней и мной какой-то союз. Было понятно, что мы никогда друг друга больше не увидим, но всё-таки наши отношения святы, уникальны, и ни она, ни я больше ни на кого другого, понимаете ли, не посмотрим. А я совершил невероятную вульгарность — женился».

Прошли годы, и Ахматова придумала, что на западе хлопочут о выдвижении её на Нобелевскую премию, причём хлопоты затеял именно Исайя Берлин (который был ни сном ни духом); многие охотно верили.
Что это, если не талант? Возможно, это даже своеобразная гениальность.

Продолжение воспоследует.

0
163.222 GOLOS
На Golos с June 2017
Комментарии (19)
Сортировать по:
Сначала старые