Форшмак по рецепту Марины Ивановны

В последнем сочинении Самуила Лурье («Обмокни») один пассаж меня озадачил до некоторого душевного упадка; когда я чего-то не могу понять, я падаю духом. Лурье помянул цветаевское письмо режиссёру Завадскому, написанное году этак в девятнадцатом (в нехорошем году); «об эту пору Цветаева устроилась ненадолго в какое-то советское учреждение. Вроде бы переводила вырезки из иностранных газет. Естественно, обстановка учреждения угнетала её. Среди других раздражающих факторов имелся и такой: за столом напротив работала похожая на селёдку жидовка. Или жидовка, похожая на селёдку, – не проверять же». Далее Лурье пишет, что до этого он слово «жидовка» слышал только один раз, в детстве, в пятидесятом году, от уличного хулиганья.

Неожиданность цветаевской «жидовки» – сознательная подтасовка или аберрация памяти: нереально было не слышать прежде этого слова, причём как раз в культурном пространстве. Любой образованный и имеющий уши человек знал, например, об опере Галеви «Жидовка» (она же «Еврейка», она же «Иудейка», она же «Дочь кардинала»); до сих пор жива историческая память о том, что в России в начале двадцатого века она ставилась под названием, которое тут не в скобках.

Кроме писем Цветаевой есть, скажем, письма Чехова, который тоже не скупился, причём зачастую без всякого негативного окраса, «как говорится, машинально» (у них в Таганроге просто этак было принято). И чеховского «Иванова» из собрания сочинений не изымали, и иногда ставили на советской сцене; крик Иванова («Замолчи, жидовка!») не было никакой возможности вымарать из пьесы, то есть не было и никакой возможности его не услышать, как и реплики других персонажей – «взглянул я сейчас на эту виолончель и... и жидовочку вспомнил... ».

У Ярослава Смелякова, автора бессмертного (благодаря комедии Гайдая) «хорошая девочка Лида на улице Южной живёт», есть стихотворение «Жидовка» («Прокламация и забастовка, пересылки огромной страны. В девятнадцатом стала жидовка комиссаркой гражданской войны... »). Жизнь  давала много шансов встретиться с жидовкой не только в злополучном томике цветаевских писем.

И это лишь то, что я с ходу вспомнила. А вообще – почти вся русская литература отличилась. Если задаться целью вычистить из неё антисемитизм, настоящий или воображаемый, начать придётся как минимум с Пушкина – «ко мне постучался презренный еврей» и т.п.

Тем не менее, Лурье предъявил гамбургский счёт именно Цветаевой – присовокупив, что на том свете он от неё отвернётся. Этот странный выбор субъекта для демонстративного загробного неуважения меня смутил больше, чем игнорирование всех прочих «жидовок»; были ведь настоящие, махровые, пошлые и жирные антисемиты, а Цветаева в данном случае просто психанула. Кроме того, она и так постоянная жертва общественных обвинителей (её традиционно обвиняют в смерти Ирины) и добровольцев, бичующих её многочисленные особенности (например, эротическую привязанность к сыну; это выдумка, но многие верят). А уж на заре советской власти Цветаева была совсем, мягко говоря, не в духе, и, разумеется, обстановка советского учреждения оптимизму, здравомыслию и толерантности не способствовала; несчастной женщине жидовку-селёдку в частной переписке можно было и извинить.

Я, честно говоря, не люблю Цветаеву. Но настолько меня этот тёмный момент беспокоил, что я обратилась к филологическому товарищу (который к тому же знал Лурье лично) и попросила как-то это всё мне разъяснить. Товарищ предположил, что Лурье выбрал Цветаеву вполне сознательно, решив не прощать проявлений антисемитизма даже самым уязвимым, безумным, блаженным, несчастным, измученным, доведённым до отчаяния, поскольку вышеперечисленное не может служить оправданием. Да, тут есть резон; и раз уж это объяснение было единственным, я сочла его единственно верным. Лурье, когда всё это писал, как будто мерил самой строгой предсмертной мерой; загробная (теоретически возможная) встреча с Цветаевой и прочими была не за горами, а идеи примирения, непротивления и прочей божьей одуванчиковости были ему, видимо, абсолютно чужды. Поразмыслив, я этим вполне удовлетворилась. Жить стало легче.

Не поленилась, кстати, и проверила, что конкретно было написано Цветаевой в злополучном письме Завадскому. И оказалось, что там не просто селёдка; там целый форшмак! Досталось всем, кто имел несчастье маячить перед ненавидящими цветаевскими глазами, – цитирую Марину Ивановну:

«Здесь есть столы: эстонский, латышский, финляндский, молдаванский, мусульманский, еврейский и т.д. Я, слава богу, занята у русского. Каждый стол чудовищен. Слева от меня (прости, безумно любимый Израиль!) две грязных унылых жидовки – вроде селёдок – вне возраста. Дальше: красная белокурая – тоже страшная – как человек, ставший колбасой – латышка. <...>
Дальше, рядом со мной – двое (восточный стол). У одного нос и нет подбородка, у другого подбородок и нет носа...
За мной – семнадцатилетнее дитя – розовая, здоровая, курчавая, как белый негр, – слава богу, русская!
Ещё – тип институтской классной дамы («завзятая театралка»), ещё жирная, дородная армянка, еще ублюдок в студенческом, еще эстонский земский врач, сонный и пьяный от рождения... Ещё (разновидность) унылая латышка, вся обсосанная. – И я».

И я, говорит, в белом пальто стою красивая. Надеюсь, латыши и армяне цветаевскими письма не интересуются.

Между прочим, я давно заметила: в интеллигентной среде тыканье мордой в национальность – не самоцель; оно служит, как правило, делу укрепления общей мизантропии и всяческого нигилизма, либо добавляет красок конкретной ненависти к конкретному человеку. «Грузин порядочным человеком быть не может!» – говорил кто-то из родственников Довлатова; само по себе звучит нехорошо, но говорилось такое о Сталине, а это уже смешно.

С письмом же Цветаевой может достойно конкурировать любимое многими (и часто цитируемое, некоторыми людьми даже в качестве "кредо") стихотворение нежного питерского поэта Александра Кушнера:

Не люблю французов с их прижимистостью и эгоизмом,
Не люблю арабов с их маслянистым взором и фанатизмом,
Не люблю евреев с их нахальством и самоуверенностью,
Англичан с их снобизмом, скукой и благонамеренностью,
Немцев с их жестокостью и грубостью,
Итальянцев с плутовством и глупостью,
Русских с окаянством, хамством и пьянством,
Не люблю испанцев, с тупостью их и чванством,
Северные не люблю народности
По причине их профессиональной непригодности,
И южные, пребывающие в оцепенении,
Переводчик, не переводи это стихотворение... – и так далее.

Почти Шекспир, сонет 66: «Зову я смерть. Мне видеть невтерпёж еврея, что пиликает на скрипке...» (Шутка, у Шекспира не так.)

Возможно, чем-то стихотворение Кушнера принципиально лучше цветаевской эпистолярной брани про обсосанность, ублюдочность и селёдкоподобность. Но я уже не улавливаю – чем... Должно быть, тем, что поэт записал эти штампы о народах мира интеллигентно и в рифму, в расчёте на публикацию и явно не под влиянием момента: вряд ли его доставали своими национальными особенностями чванливые испанцы или благонамеренные англичане (не припомню, чтобы перечисленные когда-либо оккупировали Ленинград, понаехавши). Он просто встал с дивана, залез на табуретку и всем предъявил ряд общих мест. Это стишок сытого человека, невзлюбившего человечество. Да, можно переложить ответственность на лирического героя, но Кушнер всегда писал только о себе (как и Цветаева, по-моему, и в стихах и в прозе; а она была человеком голодным, что не извиняет, но добавляет).

Впрочем, нет никакого смысла в том, чтобы нарушать покой честных литературных контрабандистов. Что написано пером, с тем уже ничего не поделаешь.

***