Марк К. - Письма старшего брата
В начале февраля исполнилось 75 лет со дня окончания Сталинградской битвы. В этой связи решил рассказать на Голосе о письмах, которые были опубликованы мной в ЖЖ в 2005 году с разрешения моего друга Алексея. Им более тридцати лет. А рассказывают они о событиях ещё более давних — о той большой войне, которая выпала на долю нашим дедам.
Предваряя публикацию, Алексей тогда пояснял, что его старший брат Марк считал себя кем-то вроде архивиста или летописца семьи и очень этим гордился. Эти письма о военном пути их деда Марк писал, когда Алексей служил в армии. Алексей сохранил письма и даже переправил обратно домой. После этого они много лет пролежали у родителей. В 2005 году, перебирая старые бумаги, Алексей на них наткнулся. Я был у него в гостях, мы начали читать и не смогли оторваться до сумерек.
Как результат появилось решение не только сохранить эти записи в электронном виде, но и сделать их доступными для всех. Почему? Да, наверное, потому, что это будет дань памяти не только его деду и брату (Марк умер в 2005 г.), но и дань памяти всем тем людям, которые, вернувшись с той войны, смогли стать дедами в своих семьях в своей стране, и дань памяти тем, кто не вернулся и никогда не смог стать дедом для своих внуков. И ещё потому, что письма эти представляют как бы два пласта истории: военное время и его оценку непосредственным участником событий и попытку осмыслить всё это, предпринятую через поколение. Некоторые акценты и оценки событий сейчас не совсем укладываются в наше нынешнее восприятие, но это нисколько не умаляет их значения в упомянутом выше смысле. Мы не стали менять структуру писем, оставили всё, по возможности, как было, местами даже орфографию.
Ниже воспроизводится фрагмент, имеющий отношение к событиям лета 1942 года, предшествовавшим Сталинградскому сражению.
<...> Твоё письмо понравилось мне. Хорошо, что мои письма о деде заинтересовали тебя. Был он, конечно, не большим человеком, но в великих событиях того страшного времени есть частица и его ратного труда. Казалось бы, какой ещё может быть труд, да на войне? А там как раз и был труд. Вся война для деда и миллионов других была очень тяжким трудом. Ведь война — это не столько бои и баталии, сколько очень трудная и тяжёлая работа. Ведь миллионы солдат нужно обуть, одеть, накормить, перевезти, вооружить и т.п. И когда я слушал рассказы деда, то, помню, всё удивлялся тому, что в войне ему запомнились не столько бои, а всё больше движение. То туда, то сюда, да впроголодь, да в дождь или снег, иль в зной. Вот и лето 1942-го года, а точнее, май запомнилось ему жарой.
Стояли они в районе Купянска, строили оборону. В мае немцы разбили наши армии, наступавшие под Харьковом, и фронт вновь приблизился к ним. Погода стояла ясная, солнечная. Кругом лесостепь и степь, а над ней, как коршуны, кружатся юнкерсы и мессершмиты. Часть, где был дед, по тому времени вооружена была очень хорошо. Все командиры — от отделения до комбата — имели автоматы ППД и ППШ. В каждой роте были бронебойщики — люди, вооружённые противотанковыми ружьями. Бойцы были вооружены трёхлинейками, винтовками СВТ, ручными пулемётами ДП, гранатами, бутылками с горючей смесью. Были в полку и миномёты и орудия до калибра 76 мм. Но танков и авиации в армии было ещё очень мало, и не хватало автомашин.
Летом 1942-го немцы начали новое крупное наступление на юге. Часть, в которой служил наш дед, командир отделения младший сержант Кугушев, пешим маршем выдвинулась в район Оскола. Там начались сильные бомбёжки, а затем атаки немецких танков и мотопехоты. Начался отход на юго-восток. Попали под бомбёжку вновь. Всё перемешалось. Артиллерия и штабы отошли раньше, чем стрелковые соединения, а тех разметали по степи танки. Вновь дед оказался в кутерьме отступления.
«Народу по степи шло много: беженцы, перемешавшиеся части. Постепенно, спасаясь от бомбёжек, все разбрелись кто куда, сохранив лишь направление отхода на восток, юго-восток, юг. Причём к югу (в Донбасс) уходить было спокойнее: немцы не преследовали так сильно, как тех, кто подался к востоку. На том направлении кипели прямо-таки бои (и днём, и ночью). В степи наткнулись на группу работников какого-то штаба армии, тоже отступавших. Среди них был один генерал. Человек был смелый, шёл в форме с орденом и медалью. Немцы обнаглели. Их самолёты гонялись над степью даже за малочисленными группками бойцов, обстреливая их из пулемётов и пушек. Несколько раз гитлеровские бронетранспортёры подъезжали к группе. Обстреляют из пулемётов, поорут: "Рус, сдавайс!" и уезжают. Видимо, немцы знали, что где-то здесь отходит группа штаба, но только не знали где точно. Да и подъехать к нам близко они не решались, ведь их было немного: два-три транспортёра, не больше. А у нас было два противотанковых ружья. Идём, бывало, в сумерках, видим: вдали огоньки показались — едут. Сразу все залегли цепью и — "К бою!" Они приблизятся на полкилометра и давай палить в нашу сторону. Мы дадим разок залп (патроны экономили), и они развернутся, уедут. Тоже жить хотят, боятся лезть. Вообще-то, вояки они были сильные, но лезли тогда только, когда их было больше. За всю войну я не помню случая, чтобы они меньшими силами лезли к нам. И ещё что запомнилось: если в 1941-м году многие в окружении или при неясной обстановке на фронте просто бежали кто куда, то в то лето чего-то никто не смылся из нашей группы. Понимали, видимо, что в одиночку в степи пропадёшь.
Дошли до переправы через Айдар. Там штабисты сделали попытку остановить бегство. Ходили среди отступавших, уговаривали их стать, дать бой немцам. Но не смогли. Все бежали к Дону и на юг в Донбасс. Подвернулись какие-то машины, и штабисты укатили. А у нас появился новый комбат. Он себя сам в него произвёл. Капитан, Сашкой его звали. Приказал нам идти на северо-восток, вести бой с немцами, сдерживать их. С ним мы и вошли в станицу донского казачества Мешковскую. Её сильно бомбили: пожары, развалины, трупы. Из станицы уходили последние наши части. За время пути нас стало человек 200-250, люди прибивались по дороге. В станице были недолго и двинулись прямо по степи на восток. Днём сидели в какой-то балке, прятались от авиации. Где-то южнее нас громыхала канонада. Кто спал, кто чистил оружие, кто ел, а тут спор возник о сдаче нашими Воронежа и Севастополя. Кто-то потрясал газетой и доказывал, что не на восток нам идти надо, а на юг: мол, там Дон ближе, а по нему, видать, теперь фронт проходит. Спор разросся, и его услышал капитан. Подошёл, узнал, о чём митингуют, стал говорить. Сказать по-честному, географию мы знали плохо. Вот Сашка-то нам и растолковал, что Севастополь далеко от нас на море, а Воронеж тоже — к северу не меньше, чем за полтысячи километров. А к Дону мы, так или иначе, скоро выйдем, просто он здесь делает большую излучину, и мы в ней как раз оказались. Но нам нужно не просто убежать от немцев, а дать им бой, задержать их на подступах к Дону, чтобы наши успели там закрепиться. Пока местность не позволяет нам дать этот бой — танками сомнут, но всё равно готовиться к нему надо. Тут же началось партсобрание. Членов партии было всего восемь. Меня выбрали парторгом, а нашу группу решили именовать отдельной ротой. Нас было в той роте 244. Проверили оружие. Было два противотанковых ружья, пять ручных и один станковый пулемёт, почти 400 гранат, патроны, сапёрные лопатки, каски.
В сумерках двинулись дальше. В степи увидели танковую колонну немцев: те разбили бивак, горланили песни. Нас они не заметили. Шли всю ночь и всё утро. Пришли на какие-то высотки, меж них петляла полевая дорога. У подножья одной из высоток был старый колодец. Капитан приказал вокруг высоток занимать круговую оборону. Копать сплошную траншею у нас не было ни времени, ни сил. Касками, лопатками, штыками, руками стали отрывать себе норы в земле. Над дорогой прошли два "мессера" и спикировали на нас. Все побросали работу и начали в них палить из винтовок, автоматов и пулемётов. Один из самолётов не вышел из пике и упал на землю, другой улетел. Побежали к горящему самолёту. Пилот выскочил из него и убежал в степь. Кто-то погнался за ним и убил. Принесли его пистолет и какие-то бумаги. Капитан обошёл наш куцый рубеж и собрал всех командиров взводов и отделений. "Колодец немцам нужен будет до зарезу. У них и танки и машины — все на водяном охлаждении. Значит, сюда они непременно припрутся. Нам нужно до ночи выдержать. Наберите себе в запас воды, а колодец подорвём. Если меня убьют, то всё равно до ночи не отступать", — сказал он. Распределились по секторам, кто где в бою будет находиться. Разделили противотанковые гранаты, договорились о связи (капитан свистел нам команды свистком). Разошлись.
Сижу в своём окопчике, вокруг степь, травами пахнет, солнышко припекает — до того хорошо, что умирать не хочется. Мне тогда 39-й год ещё шёл. Бойцы лежат, головы высовывают из земли, перекликаются меж собой. У кого еда была, едят. Кто курит. И тишина такая стоит, даже не верится, что война идёт. И что сейчас нас убивать придут. Вот тогда и стало мне как-то не по себе. Думалось, зачем всё это? Что мешало жить этим фашистам в ихней Германии, про которую многие мои бойцы и не знают даже, где она находится? А тут гул по небу прошёл: летят, гады. Заорали: "Воздух!" И из поднебесья на нас стала падать девятка юнкерсов. И закружили они над нами свою карусель смерти. Грохот, дым, в рот земля попадает, и хочется только одного — раствориться в этой земле, чтобы не попал он в тебя. А немцы беснуются: отбомбились, стали летать и из пулемётов по нам бить. Но летали они низко, и мы открыли по ним огонь. Сразу взмыли они вверх и стали уходить. А один летит всё низко, вдруг задымил и так с дымом и ушёл. Кричим, радуемся. Многие оглохли от взрывов, орут во всю ивановскую. Еле-еле людей успокоили (санбатов у нас не было). Так полуконтуженные и сидим опять по окопам. Видим, пыль над степью стелется — немцы пришли...»
Тот бой у степного колодца, как вспоминал дед, был одним из самых тяжких в его жизни (страшнее был бой под Сталинградом).
«Появилась немецкая колонна. Танки вперемежку с машинами, мотоциклами — пеших немцев не было. Встали примерно в километре от нас. Высыпали немцы, и было их видимо-невидимо. Повалили по склону нашей высоты нестройной толпой. Видать, после бомбёжки уже считали нас мертвецами. И шли за своей смертью. Лежим, ждём свистка капитана. Идут кто в мундире, кто без — в штанах и в майках, в трусах. Рыгочат. Прямо на мой окопчик идёт офицер в расстёгнутом кителе, курит. Пуговицы на солнце у него блестят. Приблизились метров на триста и для собственного успокоения дали в нашу сторону несколько очередей из автоматов. Мы смолчали. Они уже рядом, вот-вот увидят наши головы в окопах, и тут свисток. Все высунулись из своих нор и начали стрелять. От наших очередей выкашивались целые ряды в наступавших шеренгах. Крики, пыль, грохот. Склон высоты покрылся трупами. Немцы побежали назад. А там уже танки ревут, и началась пальба. Садили из пушек вверх по склону, не жалели ни своих мертвецов, ни возможных раненых. На высотку сразу пошло до 30 танков. За ними пехота, очень густыми цепями. Капитан вновь свистит: мол, бей по пехоте! Земля ходуном ходит от разрывов. В тот день я вновь простился с жизнью. Духота, грохот, пот заливает глаза, пыль клубится. Снаряд ударил в гору трупов — так куски человеческих тел в воздух полетели. И кровью пахнет, и сгоревшим тротилом.
По склону поднимались танки. Один ехал-ехал и вдруг как выпустит фонтан огня перед собой: казалось, аж воздух горит. Огнемётные танки мы ещё не видели. Но выпустил он струю рано — до окопов она не достала. А наши бронебойщики бьют по нему. Он как вспыхнет. Видим только море огня, и возле него фигурки по земле катаются. Подёргались и исчезли в пламени. Немцы не выдержали, и их танки стали пятиться. А три танка подбитых так и пылают. Отошли они к дороге. Тут фашисты стали с машин миномёты стаскивать и открыли по высоте огонь. Воют мины, сижу, как мышь, в окопчике; земля осыпается, набиваю в магазин патроны, а в голове только одна мысль: только бы не в меня! Но тут ударил наш станковый пулемёт. Он доставал до миномётчиков. Они заметались, засуетились и — по машинам. Отъехали километра за три от нас. Туда уже и пули наши не долетают. Колонна развернулась по степи. А танки вновь пошли в атаку.
Немцы за танками бегут, норовят за бронёй спрятаться. Ребята стали по ним стрелять (я не стрелял — из автомата на такой дальности ни в кого не попадёшь). В общем, залегла их пехота, а танки стреляют и идут. Наши бронебойщики бьют по ним, но танки идут. Вдруг сразу два танка стали, потом ещё один. Танки стали высоту обходить. Загорелся ещё танк. Четыре танка подошли к самому колодцу и стали возле него в каре. Башни развернули и бьют по склонам. Пулемёты у них заливаются. В воздухе аж гул от свинца стоит. Но кто-то умудрился бросить в сторону колодца несколько бутылок с адской смесью. Немцы их расстреляли, но загорелась земля у гусениц. Танки стали уходить. Вижу, ползёт прямо на меня. И встать нельзя, чтобы гранату кинуть: воздух от пуль свистит. И понял, что пройдёт он или надо мной, или рядом. В окопе лежала связка гранат и бутылка с бензином. Окоп задрожал, стала земля осыпаться. Танк прошёл чуть ли не в метре от меня. Тут я бутылку в него и кинул. Она разбилась о броню, а танк ревёт, уходит. Схватил связку гранат, дёрнул у одной чеку, выпрыгнул из окопа и бегу за ним. Метнул, а сам бросился на землю. Но тут был склон, и я по земле качусь, а в меня с другого танка как очередью дадут! Аж земля фонтаном поднялась рядом. Тут странная вспышка, в глазах белым огнём полыхнуло, и грохот. Меня приподняло и оземь ударило, но зато больше не качусь. Лежу на животе, лицом к нашим окопам, а спиной к немцам и ничего не слышу. В ушах звон стоит. И вижу: второй танк, который меня обстрелял, кружится на месте возле окопов и горит. Поворачиваю голову и вижу, что "мой" тоже горит, но продолжает сползать по склону. Сползал-сползал и встал; до него от меня метров 150, и вижу, как от него побежали два немца, аж дымятся, но убежали. Вдруг из другого танка сбоку открывается люк, и выползает из него немец. Чёрный весь, и горит на нём одежда. Орёт что-то и покатился по склону прямо на меня. Пробую из кобуры наган достать, шарю сзади рукой, а кобуры нет. Срезало пулей. А немец недалеко от меня за что-то зацепился и затих. Стал я на руках подтягиваться к своему окопу.
Меня колотит всего, дрожат руки и ноги, встать не могу, но вроде цел. Стали откуда-то из глубины звуки до меня доходить. Слышу, страшно кричит кто-то в соседнем окопе. Стал я туда переползать. Подполз, а там сидит наш боец и уже мёртвый. А одной руки у него нет, рукав весь в крови, и кость белеет. В окопе винтовка и граната противотанковая лежат, и патроны рассыпаны. Втиснулся я в этот окоп, уж сил не было к себе ползти. Подвинул мертвеца, а выбросить его сил нет. Так и сидим бок о бок, а на дне окопа как грязь от крови. Смотрю по склону: немцы отошли, лишь танки пылают. Жарко. Рядом танк горит, снаряды в нём рвутся, слабость во всём теле, кожа на лице саднит, сбоку мертвец, а меня какой-то смех обуял. Стал я хохотать. Вдруг вижу, подползает к моему окопу капитан. "Живой?" — орёт. И стал он меня водой из фляжки поить. Перестал я смеяться. Вынул он мертвеца, сползал за моим автоматом и говорит: "Миша, нам бы до ночи продержаться. Держись. Мало нас осталось, но надо". Оставил мне фляжку с водой, уполз. Сижу, как пьяный.
Смотрю, а гады опять зашевелились. Теперь перебежками стали двигаться, и вновь ударили танковые пушки. Опять пошли на нас танки. Но теперь всего пять. Прав был капитан — нет у них воды для охлаждения моторов, вот и вцепились за нас. И другая мысль у меня мелькнула: "Всё, конец теперь будет. Немцы нас пока не убьют всех, отсюда не уйдут". Схватил винтовку и стал палить. Расстрелял обойм двадцать, не меньше. Танки подошли к самым окопам и ползают метрах в пятидесяти, а ближе не идут, боятся. Мы палим по пехоте, а им тоже ничего сделать не можем. Стали танки вокруг высоты обходить. Пехота приблизилась. Взял я автомат, подождал, подошли они ближе. Вот залегли, встали, и тут ударил по ним. Бежало по склону человек шесть-семь с пулемётом, хотели, видать, вклиниться между высоток, да так и легли навеки. Смотрю, новые бегут справа. А у меня диск кончился. Решил, что конец. Винтовкой их не удержишь.
И тут то ли страх мне силы придал, то ли, действительно, утопающий хватается за соломинку, но выполз я из окопа и покатился вниз по склону к убитым немцам. Винтовка меня бьёт в бок, ору что-то и вкатываюсь прямо меж трупов. MG лежит с коробом, я его перевернул и дал очередь по немцам. Бил, пока весь короб не расстрелял. Они залегли. Смотрю, а немец передо мной лежит и дёргается. Я в него из винтовки выстрелил — он всё дёргается. Опять выстрелил — дёргается. Понял, что не живой он, а это немцы по мне бьют, и он от их пуль трясётся. Рядом с трупами лежали железные коробки с ручками: в них немцы носили ленты. Достал край ленты, вставил в пулемёт и опять стал стрелять. Вдруг у немцев ракета взвилась, и они стали уходить. Взвалил пулемёт на плечи, взял коробку с лентами и поковылял к окопу. Никто не стреляет, тихо. Чего-то не по себе мне стало. Бросил пулемёт в окоп, решил в свой старый окоп сходить, запасной диск к автомату взять, мешок. Иду, как пьяного, шатает, но что удивительно — жив! Взял свои манатки, перенёс в окоп. Сижу, пробую цигарку скрутить и слышу — гул в небе. Идут самолёты. Ещё подумалось, что на нас, мол. Точно, стали бомбить.
И завертелся над нами хоровод смерти. Одна девятка отбомбится, другая прилетает, за ней третья. Вой, грохот. Окопчик трясёт. Сижу, боюсь выглянуть. Всё заволокло землёй. Враз и упал в мой окоп осколок. Хочу его выкинуть, а он горячий, руки обжёг. Но вот улетела крылатая смерть, и я выглянул наружу. Что твориться! В том месте, где был мой старый окоп, дымилась воронка. Все склоны высоты прямо перепаханы бомбами, подбитые танки уже не горят, а валяются: который на боку, а иной вообще перевёрнуло. И трупов немецких не видать: всё поразрывало и с землёй перемешало. Но мы-то живы! Орёт мне кто-то с фланга, зовут. Кое-как добрёл. Там в окопе сидит капитан, рука и шея у него перевязаны, но говорит. Велел идти считать живых на всех высотках. Взял с собой бойца Юру, и пошли. Никакой стрельбы, немцы вдали видны. Стали ходить по высотке. Если видим, откапывается кто-то — подойдём, спросим, что надо, и дальше. Возле колодца увидели людей. Из касок обливают друг друга. Подошли, напились. Смотрю, старшина среди них. Пошли с ним к капитану. Осталось нас в строю чуть больше сорока человек. Почти половина — раненые. Капитан указал, как надо разместиться для обороны. Тут немцы завели свою волынку и стали требовать, чтобы мы сдались. Мол, вы храбрые, смелые, но кончайте бессмысленное сопротивление, война проиграна и т.п. Долго распинались. Капитан радовался этому: "Боятся они нас. Вон, какие силы бросили. Мы ведь у них не меньше полтысячи набили сегодня".
Тут начался артобстрел. Все расползлись по своим норам. Немцы под прикрытием артогня обтекли степью высоту и пошли в атаку. По всему периметру разгорелся бой. Идут перебежками, без танков. Лица злые. В касках, а одеты кто в чём: кто в трусах, кто в галифе и майках, только офицеры в расстёгнутых кителях. По окопам кричат: "Бей по офицерам!" Приладил я пулемёт и стал бить по цепи короткими очередями. Всё равно идут. Опять команда: "Гранаты к бою!" Расстрелял я у пулемёта все ленты, взялся за автомат. Немцы подошли уже близко. Встанут они — стреляю, залягут — молчу. Стали они подползать. Пули над головой свистят, перед окопом фонтанчики взбивают. Наши стали гранаты метать. Кончился диск в автомате. Схватил противотанковую гранату и метнул. Взрыв. Не выдержали немцы, стали отходить. Только мы им ползком уйти дали. Сменил я диск и тоже весь расстрелял. Ушли они.
На склонах со всех сторон трупы бугорками лежат, раненые стонут, орут. Стали мы себя в порядок приводить. Тут немцы стали по полю ползать, своих раненых выносить. Мы по ним не стреляли, они в нас тоже. К вечеру вытащили они всех, кого могли. Разожгли по степи костры вокруг высоты, ракеты пускают, изредка из пулемётов постреливают. Позвали к капитану. Он уже сильно плох был. "Рвите колодец и уходите", — хрипит. Собрали какие были гранаты и подорвали колодец. Пробиваться решили в самую темень — в час ночи. Немцы, когда взрыв услышали, аж целыми гроздьями ракет накидали, но постепенно успокоились, затихли. Капитан до прорыва не дожил, умер. Закопали мы мёртвых прямо в окопах. Взяли оружие, раненых. Кто идти не мог, несли на себе. Отошли от высоты примерно с километр. Тут недалеко горели костры. Стали между ними проползать. Немцы выпустили ракеты. Началась стрельба. Бил из автомата на вспышки выстрелов у костра. Потом бежал. Нас не преследовали: видать, страшно довольны были, что мы ушли.
Шли остаток ночи и утро строго на север, к Дону. Увидели вдали дымы. Стали попадаться балки, поросшие кустами и деревьями. В одной балке бил родник, там и стали. Упали все на землю и спали. На часах стояли, считая до десяти тысяч, потом менялись. Солнце уже стало садиться, когда двинулись дальше. Смотрим: большая река. Спустились к берегу, а там ничего нет плавающего. Пошли вниз по реке, думали найти лодку или плот. Вдруг видим, вдали по берегу ходят немцы. Спрятались в кустах. Там лежали брёвна, видать, с половодья остались. Привязали к ним раненых, оружие и тех, кто плавать не умел. Решили ночью сплавляться вниз по течению, постепенно выгребая к левому берегу. Поплыли. Немцы над нашими головами несколько очередей дали из пулемёта по другому берегу, но нас они не видели. Плывём, плывём, стало холодно. Кричу, чтобы гребли к берегу, а то судороги пойдут — утонем. Толкаю бревно. А с другой стороны боец плыл, его судорога свела, ушёл на дно. Вдруг почувствовал дно, встал, а ноги уже не слушаются, еле добрёл до берега. Стали вылезать остальные на берег. А нас осталось только семнадцать человек. Автомат да пять винтовок переправили. Остальные люди и оружие утонули. Стали бегать по кустам, чтобы согреться. Раненых растирали руками и тряпками. Вдруг из кустов высыпали бойцы — наши! Стали обниматься. Уже светало. Повели нас к дороге. Там раненых посадили в телегу и увезли в госпиталь. Нас повели в станицу Вешенскую. Она горела, многие дома были разбиты. Спросил у какого-то старика-станичника о Шолохове (читал я перед войной его книги). Тот показал груду обломков от дома. В воздухе летали какие-то бумажки, пахло гарью. Солдаты сильно переживали, что писатель погиб…»
Лишь через много лет дед узнал, что тогда писатель не погиб — Шолохов тогда был на фронте, а погибла его мать. Потом был марш вдоль Дона до реки Хопёр. Там дед стал командовать отделением в новой части (судя по карте, это была линия обороны 21-й армии). И до августа стояли на Хопре. А в конце августа 1942 года перешли в наступление на правый берег Дона. Переплавлялись ночью на лодках. Немцы сильно били артиллерией. Поднялись на крутой откос. Начали наступать. Ворвались в окопы. Крики, стрельба. Из дедова отделения боец поймал пленного. Смотрим, а это не немец, а чёрт знает кто. Оказалось, итальянец. Они стояли там фронтом против нас. Их ещё не видели, и все ходили смотреть на этого пленного, как на зверя в зоопарке. Начались бои за расширение плацдарма. В конце августа 1942 года деда ранило очень тяжело…
Полностью письма здесь: http://www.livejournal.com/users/rualev/168103.html
Если ГОЛОС поддержит эту публикацию, все вырученные средства будут переданы волонтёрской группе помощи инвалидам и пожилым людям, живущим в домах престарелых и психо-неврологических интернатах. С 2011 года она зарегистрирована как благотворительный фонд. Деятельность фонда охватывает более 70 домов престарелых в различных субъектах Российской Федерации. Сайт фонда: https://starikam.org