Конкурс прозы 3
На свету.
Тень пасмурного свода накрыла всю пустынную окрестность вместе с выпуклой (из-за краснобокого «Икаруса») автобусной остановкой.
Остановка именовалась черной буквой «А» плюс надпись «конечная» на блестящем, омытом от пыли желтом жестяном квадратике, прибитом к деревянному столбу. Если не знать, что совсем рядом, левее, за шумными от дождя кленовыми зарослями расположился небольшой автопарк, то столб с буквой мог показаться вполне бессмысленным изваянием.
Путь к этому месту - метров сто пятьдесят,- был проложен от поселка через поле, отданное под строительство: несколько гектаров вывороченной глины, валяющиеся беспризорные бетонные сваи, какие-то блоки, с торчащими из них железными арматурами, как пальцы замурованного протестующего монстра, геологического хранителя этой земли, а за полем тягостно и мокро раскачивался смешанный осенний лес.
По грязи, да еще в дождь, идти такой, хотя и недолгой дорогой тяжело, но терпеливый народ одолевал ее, чтобы без сутолоки занять места в автобусе, а не трястись после, стоя в нервной толкотне. Первая, настоящая, цивилизованная остановка находилась в самом поселке, рядом с универмагом, но там людей уже собиралось много больше, и в выходные дни они, как правило, с объемными сумками, полными гастрономических товаров, плотно набивались в салон и разъезжались по дачам. Этот же день был обыкновенный вторник, и прилива пассажиров не предвиделось, но я все равно спустя минут 15 ходьбы в резиновых сапогах, медленно ступая по скользкой глине «короткой дороги», груженный в рюкзаке барахлом, - вещами, необходимыми в стройотряде, (кроме теплой одежды, дешевыми папиросами и сгущенкой) - добрался до столба с желтым квадратиком, сбросил на неожиданно чистую асфальтовую пришоссейную полосу рюкзак и сел на него, как в кресла.
Я сидел на рюкзаке, стирая ладонями с лица дождевую воду, так как бейсболка лежала глубоко среди вещей, и доставать ее было лень, а передо мной черными двойными еще не испачканными передними колесами возвышалось смешное икарусное чудовище - выкатилось из автопарка с прозрачным лобовым стеклом и светило фарами, хотя время было непозднее. Над автобусом парила пасмурная завеса, похожая на гигантскую слепую птицу. «Серая птица долго парит в поднебесье. В земли Доля и Тосканы она принесет наконец-то зеленую ветвь». Птица кружила над землей, не зная, куда лететь, и медленно взмахивала крыльями, сбрасывая с них влагу - кажется, метров с десяти.
Пассажиры, небольшая группа, в основном пожилые люди в темных сельских одеждах, дисциплинированно стояли возле дверей автобуса, но водитель не торопился и курил, выпуская дым в приоткрытое окошко, не обращая внимания на то, что народ мокнет. В глуши шоферы любят быть педантами.
Там же, в толпе, я разглядел молодую женщину с девочкой трех лет - обе они выделялись зелеными прозрачными дождевиками с капюшонами. Они стояли в полоборота ко мне, и я видел, что голову женщины еще покрывала легкая вязаная коричневая шапочка, из-под которой вились рыжие локоны и касались щек, а над головой девочки под капюшоном уместился огромный бант, словно бабочка, накрытая сачком. Бедная бабочка! Все же лучше, чем летать в дождь и мокнуть.
Я не знал точного часа отбытия, - только примерно, - и приготовился к томительному зябкому ожиданию, как вдруг сквозь стекла «Икаруса» в водительское окошко высоко в дождь порхнул рыжий окурок, и, опускаясь, пропал за сгорбленной фигурой шофера, а двери поползли в стороны. Наконец-то.
Дождь усилился, но мне не хотелось сразу идти и занимать место. Однако мертвое помещение автобуса ожило, наполнилось человеческим шумом, вещами, и я тоже встал, подошел к передней двери, поднялся по скользким ступенькам в салон, вошел последним: заплатил водителю, выставил рюкзак впереди себя и двинулся по узкому коридору. Как раз свободно было рядом с женщиной с ребенком, которых я приметил на остановке. Девочка сидела у матери на коленях. Обе они скинули за спину капюшоны, и теперь отогревались в тепле. Еще свободные места были в глубине салона, но я случайно встретился со взглядом женщины, и почему-то уже неловко было идти-садиться куда-то еще. Я спросил разрешения , услышал «пожалуйста» и сел, еле устроив громоздкий рюкзак в ногах.
- В стройотряд едешь? На картошку? – Женщина улыбнулась.
- Да, в Ш. – Я утвердительно кивнул попутчице. Девочка ерзала у матери на коленях и сосала конфетку, держа ее за обертку, но пальцы девочки все равно слиплись.
- А вы? - спросил я. Вы – ты. Сложный момент.
- Мы – дальше, в Н.
- А до Ш. долго ехать?
- Часа два. Я скажу. Я там была однажды. – Миловидные черты лица женщины вдруг огрубели. – В стройотряд ездила, как и ты. Теперь – замужем. Время мое прошло. – Неожиданно подытожила она и замкнулась в себе.
Тучи загустели, и дождь громко застучал по крыше автобуса, громче заработал мотор, а мы, легонько качнувшись, тронулись в путь.
- Я не хотел доставить Вам... – Сказал я, не зная, как закончить мысль.
- Ничего, тебя это не касается. Любая жизнь, в конце концов, лучше, чем наоборот.
- Наверное, в Н. есть что-нибудь привлекательное? - Женщина пожала плечами.
- Кому как. У меня все понятно: муж – прапорщик, квартира маленькая. Когда я была в твоем возрасте, я ездила в стройотряды, ходила в клубы, участвовала в самодеятельности. Теперь этого будто и не было вовсе.
- Вы говорите о прошедшей молодости... это звучит не очень понятно…Вы…
- Что за комплименты в автобусе! – Воскликнула женщина насмешливо.
- Ладно тебе, я знаю, что тридцать - не двадцать. - Сказала она миролюбиво.- Природа берет свое, хочется замуж и привет. – Женщина слегка приподняла беспокойную дочь, как маленький мешочек, нежно встряхнула и вернула ее к себе на колени.
- И неважно, кто твой муж, ты идешь на это бессознательно, хочется, а потом понимаешь, что из этого уже не выбраться, что веселье закончилось.
- Ну... – возразил я,- продлись это состояние, Вам стало бы также грустно, как и сейчас!
- Не поняла?
- Я говорю о кружках, о самодеятельности, о стройотрядах и т.д. Просто вертишься в кругу большого числа одногодок, но все это также не очень понятно, как и замужество.
- Тебе легко рассуждать, ты молод, красив, у тебя прекрасное будущее. А у меня что?
- Мое будущее, которое, на Ваш взгляд прекрасно, оно тоже станет прошлым. – Я не успел покраснеть из-за слова «красив».
- Ладно, поймешь меня только в моем возрасте.
- А это?
- Что?
- Не все у Вас черно.– Я кивнул на голову в бантиках. Белая бабочка, сидевшая смирно лишь несколько мгновений, взлетела, поднялась над пушистыми волосами, махнула на них, взлохматила большими крыльями и села обратно, как на светлую полянку. Нет, наверное, бабочку привлек аромат, источаемый конфетой, но она, осмотревшись, так и не поняла, куда лететь?
– Да. Дочка, дочурка.
- Светленькая, светленыш.
- Скажи еще: крысеныш! – Я поежился.
- Почему же крысеныш!
- А я – большая рыжая крыса.
- Вы меня пугаете. – Я усмехнулся и замолчал. Светленыш вгрызался в остатки конфеты, а автобус пробирался по своему маршруту сквозь ливень.
Весь остаток моего пути мы не сказали больше ни слова – это около часа. Когда проехали какой-то поворот, автобус миновал ряды высоких деревьев, будто выскочил из тоннеля, и нам открылся сельский унылый вид затемненных небом широких полей.
- Тебе скоро сходить, - сказала женщина. Я посмотрел в запотевшее окно. Тут же механический голос из динамиков объявил, что следующая остановка Ш. Вероятно, лицо мое имело тревожный вид,- я не хотел выходить в неизвестность.
- Не бойся, я знаю эти места, пройдешь от остановки прямо по движению минут пять-десять и сразу увидишь сараи, покрытые соломой, там уже спросишь. Подскажут. Там все ваши отряды студенческие.
- Спасибо, - ответил я и помялся, не решаясь вот так сразу покинуть своих знакомцев.
- Иди уже. – Ее голос отдал тепло.
Я благодарно кивнул в ответ. Взял рюкзак и встал с кресла.
- До свидания. - Она подняла глаза, улыбнулась, зачем-то сняла со своей головы шапочку и встряхнула огненными кудрями.
Я смотрел на нее сверху вниз, но автобус сильно качнуло, и я на миг растерялся: вдруг не обнаружил ни верха, ни низа, а только где-то глубоко во тьме вспыхнула крона солнечного дерева, правда, я видел лишь его корни, прорастающие в мир, придавшие воздуху вначале синий, а затем голубой цвета. Корни тянулись масляными мазками, часто вспыхивая, рисуя пламенем на различных попадающихся им поверхностях, пробуя их на безопасность, а затем стремительно овладели мной.
- Всего доброго. – Я пошел, покачиваясь от автобусной тряски, к двери. За спиной я услышал голос девочки.
- Мама, кто этот дядя?
- Не знаю, дочка, не знаю. – Ответила ее мать.
Эти слова («не знаю, дочка») неприятно задели меня. Ведь мы общались хотя и всего-ничего, но все же как добрые приятели, и ей не стоило говорить «не знаю». «А впрочем, - подумал я, когда автобус остановился, и я покинул его салон, - она и вправду не знает меня, так что ж обижаться на нее, красивую огненную крысу!»
Я вышел, и дождь стал тише, а уже через несколько шагов в небе просветлело быстро и широко, и день стал как день, и неподалеку возникли дома, покрытые желтой соломой. Я подошел наугад к одному из жилищ и открыл дверь, не стучась.
Так началось мое время в стройотряде или, (если точнее, на «картошке»), за которое вспомнить особенно нечего, кроме нескольких зарисовок. Первая - как я вошел в помещение барака и увидел однокурсников в неформальной обстановке. После громких приветственных криков и рукопожатий я узнал, что в отряде два дня бушует некий конфликт, суть коего в том, что подрядчик повел себя по-хамски, и студенты обиделись. Они заявили, что они комсомольцы и не позволят… Само обращение к комсомольской чести (уже тогда) было забавным, но ребятам очень уж не хотелось работать, а тут как раз подрядчик помог. Дело вышло на высокий институтский уровень, а в бараках галдели, пили водку, курили и распевали озорные песни, как в фильмах о беспризорниках двадцатых годов, за единственным исключением: кое-где на койках играли в шахматы.
Второй, оставшийся в памяти, эпизод, как я играл в эти самые шахматы (уж не в карты) с девушкой не с нашего факультета, я играл и слушал, о чем говорят студенты. Устав от анекдотов, студенты спорили о Библии.
- Дали бы народу прочитать! Нельзя скрывать! – Горячился некто. Я неизвестно зачем вмешался в разговор, наверное, хотел показаться перед девушкой-партнером:
- Не поймут. Сразу нельзя.
- А вот ты и все, кто так утверждает, ошибаетесь. – Заметил мне Ц., почти приятель, - народ сам как-нибудь разберется.
- Как-нибудь он уже однажды разобрался. – Я вяло отмахнулся, и дальнейшего разговора не помню, а в шахматы проиграл две партии подряд - девушка оказалась перворазрядницей.
Еще одно воспоминание касается работы на поле, после того, как наши помирились с подрядчиком. Одна студентка спросила у меня, почему я собираю картофель в замшевых перчатках. Я пожал плечами, так как не знал, в каких перчатках нужно собирать. Я только после ее слов заметил, что действительно перчатки замшевые, когда у остальных более приспособленные к ковырянию в мокрой земле, и ответил ей, что у меня других нет. Девушка рассмеялась. Мы общались с ней недолго, но я ее запомнил. Это все, другого в памяти ничего нет, разве что сейчас перед глазами один парень, видом взрослый мужчина по вечерам «работал» с цепями, таскал их, как кандалы, бил себя по спине, наверное, готовился к испытаниям.
Что представляла собой работа? По полю проходил комбайн, взрывал пластами землю, обнажая картофель, который мы и собирали, кидали его в мешки, а наполнив, ставили толстобрюхих, где придется. Часам к пяти, подъезжали грузовики, и мы нагружали их, для чего два или три студента забирались в кузов, а остальные подавали им мешки. Грузовики уезжали в направление села, пропадали, занавешенные еще нескудными закатными лучами, оставляя нам картофельное поле, и мы с новыми пустыми мешками брели дальше, небрежно глядя под ноги – сложно хорошо собирать не для себя. Думать о «закромах Родины» еще сложнее или о колхозных людях, которых мы видели и желали им умереть либо голодной смертью, либо от картофельного переедания за их простонародные грубость и невежество, - это известный «снобизм», снобизм неофитов, когда сам только выбрался из захолустья - и вдруг целый студент!
Однажды в лучах заката, отвлекшись от работы, я распрямился в полный рост, взглянул на наше поле, и увидел, как много картофелин мы не замечали: они, освещенные предвечерним солнцем, казались бесчисленными небесными телами в уносившей их галактике. Из-за плотных бурых газовых облаков тела показывали лишь малую часть выпуклой поверхности, что делало картину еще пронзительней. А оставшиеся кое-где забытые наполненные клубнями мешки были похожи на маои с острова Пасхи, но если маои смотрели вглубь острова, то эти обращали лица к океану неба - они ждали, схваченные солнцем, когда наступит успокоительная темнота, и можно будет поделиться сокровенным.
Ближе к ноябрю, - спустя две недели моего пребывания в стройотряде, - температура воздуха резко понизилась: широкие голубые дали в небесах показывались редко, облака сыпали «крупу», и картофельное поле, и наша бомжатская деревенька, - все было в белый горох на черной земле.
Студенты стали разъезжаться по домам большими партиями. В один из дней перед отправкой последней нашей группы я услышал от комиссара отряда, что в бараках нужно оставить охрану - по одному человеку на дом: должны подойти машины, забрать матрасы и прочее имущество, и куда-то отвести. На одну всего ночь – грузовики приедут завтра к полудню, а без охраны местные жители все растащат.
Я предложил в охранники себя: нет разницы, в какой день уезжать, если тебе все равно. Кроме того, меня привлекала перспектива наконец не духовного, а самого что ни на есть бытового одиночества. Мне захотелось настоящего безлюдного долгого уединения, и когда поселок опустел, когда погода ухудшилась и посыпал снег и подул ветер, тогда я, говоря высокопарно, принял одиночество в сердце и понял настоящее различие между чистой мыслью и ее воплощением. Я открыл для себя, что не имеет значения: сидишь ты в бараке или бродишь перед ним (или по кромке картофельного поля), одиночество проникает всюду, в любой предмет и в любую беспредметность, - везде, где бы ты ни находился, владычествовала одна только пустота. Тогда я подумал, что если погода изменится, солнце осветит окрестность, мир зазеленеет, расцветут цветы, весело закричат птицы – менее одиноко от этого не станет.
Станет хуже, потому что в непогоду мысль борется, заставляя выживать, а в солнечно-зеленой пустоте долго не протянешь.
Вечером, напившись горячего чаю, я решил лечь в постель, так как другого дела не придумал. От приглашения «коллег», студентов-охранников из соседнего барака пить водку, я отказался, так как они и трезвые наводили на меня тоску.
Внутри барака стоял тяжелый холод. Я лег на заправленную пледом койку - неуклюже свалился на нее в одежде и тут же вскочил – клубы пара повисли вокруг моей головы. Невозможный холод. Что делать? Я взглянул на соседние койки: как и моя, они были заправлены синими пыльными пледами. Собрав все пледы, какие были, грубо стянув их, штук десять, грязных, но обещающих тепло, я навалил это богатство себе на койку, перед этим проложив еще один матрас, и забрался, не раздеваясь, под одеяла, с головой, как в пещеру. Разум победил. После недолгого содрогания, я согрелся, вокруг меня установилась Жизнь, и я через несколько минут даже стащил с себя куртку, выволок ее наружу, и бросил на тумбочку, разумеется, оставив на себе теплую спортивную одежду – и из соображений гигиены, и тепло еще не обрело полной силы, а вот холод снаружи был как раз такой, что я вновь спрятался с головой под одеяла, приоткрыв сбоку небольшую щель, чтобы дышать и что-нибудь видеть.
Стемнело, и во дворе зажглись фонари. За окнами мертво жила холодная ноябрьская ночь, уличный фонарь бросал свет на разутые койки и одну - похожую на языческое могильное захоронение, в котором укрылся человек. Ветер стих, и от тишины в душе будто заломило.
В какой-то момент я услышал близкий шорох, царапание. Пришлось высунуть голову из своего убежища. На полу прямо перед моей постелью стояла большая крыса, выхваченная светом заоконного фонаря наподобие циркового артиста во время представления. Она стояла неподвижно, неизвестно откуда взялась, и что ей надо? – крыс было много повсюду, но к людям они не заходили, и вот эта – зашла. Она смирно сидела передо мной на задних лапах.
Не знаю, верно ли сейчас объясняю, но она меня успокоила. Крыса внушила мне доверие, как бы говоря всем своим видом, что она разумная, все понимает, и я должен понять, что она не причинит мне вреда.
Я не вскочил с кровати, не шыкнул, не махнул на нее рукой, - я просто лежал и наблюдал за ней, - все же крыса, но испуга не было. Та посидела, затем сошла с места и подползла к койке, поближе к моим ногам. Когда она шла, ее плотное, полное крысиного самоуважения брюхо касалось пола и шуршало. Затем крыса привстала, ухватилась за край свисшего пледа и посмотрела на меня, будто испрашивая разрешения. Она хотела забраться на койку. Разумеется, я не разрешил, сказал «кыш» и дернул для шума ногами: пружины койки скрипнули, и крыса «с уважением» отскочила, но сделала это не агрессивно. Через несколько минут она повторила свой маневр, и совершила его в точности так же, как в первый раз: повернув ко мне голову, глядя в глаза. Поднявшись на задних лапах, а передними - ухватившись за край пледа, она смотрела на меня и ждала, когда я ей позволю.
- Ладно, давай! – кивнул я крысе, видя, что та не отстанет. Ее тело на миг повисло, как альпинист, а потом медленно стало карабкаться вверх – край одеяла натянулся. Я подумал: не подать ли ей руки?
Наконец, крыса оказалась на койке, но перед ней возникло препятствие: над моими ногами бугрились двумя хребтами пледы, а между ними было ровное пространство, ведь я лежал навзничь, немного расставив ноги. Крыса перелезла через один хребет и легла между ног, как в ущелье, где было тихо и безветренно, а там наверху шумели деревья, летал снег и бессмысленно голосил ветер.
Я видел, как она это сделала, она перешла препятствие так осторожно, что я не почувствовал ее прикосновений – только по пологим местам, только так, чтобы не потревожить, не задеть. Если крысе казалось, что она может ошибиться, тогда она одергивала лапу и искала другой путь. Это с ее стороны было деликатно.
Крыса лежала без движения, скромно, а ее тепло даром уходило в холодный барачный воздух.
- Прижмись к ноге. – Сказал я. – Холодно. – Та послушно приподнялась и подползла к моей правой ноге, будто на левую, через которую она столь трогательно перебиралась, у нее теперь был запрет, - прислонилась к правой ноге горячим боком. Так мы пролежали с ней с полчаса. За окном леденело. Казалось, что холод проломит стекла барака. И по полу вновь зацарапало. Это были, конечно, крысы – ее родственники. Несколько штук. Они подошли к койке в том же месте, откуда забралась ко мне «серая приятельница» и немного «молча постояли». За тем по очереди стали выполнять уже знакомые мне одни и те же разумные действия: подходить к койке, цепляться за край одеяла, поворачивать ко мне лица, спрашивая разрешения, и забираться на постель.
Кто бы это видел! У меня в ногах теперь располагались семь больших крыс и одна поменьше, еще крысеныш, такая смешная, что ей не хватало разве белого банта на смышленой голове.
Понимаете, этому случаю, расскажи мне кто-либо, что он произойдет, я улыбнулся бы как странной шутке, но сейчас стояли другие времена. Никогда прежде я не чувствовал себя более защищенным, никогда ни до, ни после мне не было так надежно, как в ту мерзлую ночь вместе с моими «охранниками». В полудреме мне казалось, что свет уличного фонаря льется, долго кружась вокруг лампы, а затем, не удержавшись, светящимися мазками распространяется по всей земной и небесной окрестности: по тусклым крышам домов, извилистой дороге, полю, проникает в прозрачные окна, ложась на спящие лица, - отчего ночь делается синей или голубой.
Когда я проснулся, то почувствовал в глазах удивительную ясность. Я выспался. Комната была охвачена солнечным светом столь ярко, что я вспомнил «озарена янтарным блеском…».
События ночи не оставили мою память. Я перевел взгляд с потолка к низу, чтобы взглянуть на постель, узнать, как там крысы, но неожиданно встретился лицом к лицу - с кошкой! - лежавшей у меня на груди. Она-то откуда здесь! Как я ее не почувствовал?! Рыжая кошка смотрела мне в лицо. Вольное существо, не спрашивая разрешения, забралась ко мне и улеглась на моей груди, как сфинкс. Она не ждала от крыс ничего плохого, но сделала это на всякий случай, а заодно показала, кто в доме хозяин. Я улыбнулся.
Заметив, что я проснулся, кошка поднялась и пружинисто спрыгнула с постели на пол. Крысы тоже проснулись.
- Доброе утро, звери! – Громко сказал я, но мое приветствие прозвучало неуместно, я смотрел на крыс и уже не узнавал в них добрых друзей: их взгляды были неспокойные, недовольные. Крысы стали расходиться, слезать с койки, некоторые даже, небрежно касаясь моих ног, спрыгивать и уходить куда-то в свое подполье, и мне стало грустно.
Солнце светило в оконные стекла, наполняя помещение теплом, но дружившие во тьме - на свету расходились чужими.
Увы. Краснобокий «Икарус» исчез за поворотом, рыжеволосая женщина со «светленышем» уехали к себе домой, студенты разбрелись по общежитиям, рыжая кошка спрыгнула с груди – покинула охранный пост, и даже крысы ушли – кто же остался в мире?!
Я подумал, что мне тоже пора вставать и прятаться в открытом пространстве, где все обрело порядок и каждый предмет явил свое назначение, где, наконец-то вновь горячо и светло, и поэтому никто никого не узнает, освещенных солнцем, покамест не наступят холода.