Конкурс прозы 1
Человечье.
Из ярких детских воспоминаний у меня осталась деревня. Я помню большой дом, прохладную горенку и сени, большую русскую печь, курятник, запах и вкус свежего молока по утрам, и огромные русские души, живущие в человеке.
Есть люди, на которых держится все. Может быть, мы этого никогда не видели и не увидим, но то, что они есть – это точно. В сознательной задумчивости я всегда пытаюсь определить их для себя: был ли человек в моей жизни, на котором держалось хоть что-то. Они ходят по земле, толкают ее ногами, делают какие-то свои дела, редко праведные, но я понимаю, что без них рухнуло бы все к чертям. Это я знаю точно.
Когда ты мал настолько, что круг твоих интересов ограничивается вопросами, на которые может ответить любой взрослый, ты не ощущаешь счастья, а оно есть. Взрослея, мы теряем детство, приобретаем кучу ненужных вещей, покупаем костюмы и туфли, машины и квартиры, выпивку и сигареты, получаем зарплату и женщин, болеем и выздоравливаем, бегаем и очень редко спим. Есть те, кто пытается удержать в себе ребенка, каждый может увидеть их. Они просто тотально неуспешны, из-за своей инфантильности, конечно.
А тогда, в деревне, я был счастлив. О людях вокруг меня могу судить лишь по своим отрывочным, пропадающим и от этого неточным воспоминаниям. К нам в дом частенько захаживал мужик, которого все звали просто Полковник. Я не знаю, родился ли он у нас, служил ли когда-либо, но тогда он был, и я его прекрасно помню. Ходил он всегда в кепке, заходя в дом непременно снимал ее, подолгу мял в руках, не решаясь куда-либо положить. Он был тем человеком, которого я боялся.
Стол в доме был накрыт клеенчатой скатертью, на столе стояла сахарница, чай с лимоном и лежали две-три пачки сигарет. Холодный чай любил мой дядя, а сигареты курил дед, ну и Полковник конечно. Частенько он приходил выпивший уже с утра, мялся у двери, проходил, садился за стол, клал на него свои большие руки, брал сигарету из пачки и закуривал. Курил размеренно, не торопясь. Выкурив больше половины сигареты, обычно начинал разговор. Одним из любимых его выражений было: «Не беда». Говорил он это со вздохом, тяжеловато роняя слова, отпуская их на волю, дав им возможность вырваться на выдохе.
Когда он замечал меня, он обычно тянул ко мне свои большие, загрубевшие, сильно пахнувшие табаком руки. Я отстранялся уже готовый заплакать, а он улыбался, наклонялся ко мне, улыбаясь. Сейчас я не могу понять, чего именно я боялся в нем, но тогда, в детстве, все мое нутро противилось ему. Он не отчаивался, отходил от меня и просто, на выдохе говорил свое любимое: «Не беда…»
Случилось так, что мы с мамой уехали в город, и я не видел его около двух недель. Когда вернулись в деревню, моя ребяческая жизнь продолжалась: я бегал, ел смородину, смотрел, как пасутся коровы, поэтому не замечал, что Полковник к нам не заходит. Я увидел его неожиданно, он, по своему обыкновению сидел за нашим столом и курил. Он был сильно осунувшийся, обросший густой щетиной, на лбу сильнее прорезалась морщина, кончик его носа был синим, даже руки, казалось, стали чернее, меньше и висели плетьми. Он сидел молча, в одиночестве, а я только что проснулся и стоял в спальне, наблюдая за ним в щелку между дверью и дверным косяком. В дом зашел дедушка, сел за стол и закурил. Они сидели молча. Полковник, еле шевеля губами сказал:
- Душно мне, Миша, душно. И никуда от этой духоты деться я не могу.
- Так ты ж пьешь, сделай себе выходной, - говорил мой дед.
- Да не в этом дело, совсем не в этом. Не от радости пью, не от горя. Духоту эту унять пытаюсь, а она все крадется ко мне… Вот уж где, - сказал гость и провел рукой по горлу.
И они молчали дальше и курили. А я смотрел на дедушкину спину, на стол, на две пачки сигарет, на дым под потолком, окрашивающий все в синеватый цвет, на руки Полковника, на его расстегнутую рубаху, на шею, на то место на ней, где он только что провел рукой.
Глупо говорить сейчас о том, что я бы сделал, будь я там таков, какой я сейчас есть. Глупо, но есть вещи, которые нельзя говорить, есть вещи, которые нужно сказать, а есть то, что не сказать нельзя. Вот ради третьего человек и наделен речью. Полковник был одинок. Он жил в старой, покосившейся избе на самом краю деревни и, как всякий одинокий, загнанный на край мужик, пил. Я бы не сказал, что пил он безбожно, грязно, приставал к кому-то пьяный, нет. Он был тихий, улыбчивый, спокойный. Было в нем что-то такое, что вселяет уверенность, он подкупал своим радушием. На нем что-то в этой жизни держалось.
Я видел его еще пару раз. Погоняв с другом гусей по деревне, мы добрели до его дома. Полковник стоял у колодца. Наполнив ведро, он опустил его на землю и долго смотрел вглубь, где тихо стояла вода, еле поблескивая от падающего на нее слабого света. Мы долго наблюдали за ним, а он все стоял и смотрел, потом еле слышно сказал свое: «Не беда», взял ведро и побрел в дом.
Став старше, я привык во всем искать смысла. Как говорят многие, «случайности не случайны». Мы спрашиваем себя «зачем?», ищем ответ на вопрос «почему?» вместо того, чтобы принять то, что есть в том виде, как оно получилось. Я начинаю понимать, что повороты нашей жизни выбирают не люди, а обстоятельства. Нет таких людей, которые намеренно улетают в кювет с покрытой льдом трассы. Спорьте со мной сколько угодно, но таких нет. Никто не хочет опаздывать, но непременно опаздывает, потому что мозг человеческий не умеет предугадывать обстоятельства. Они просто появляются, а мы уже действуем исходя из них. Есть вещи, в которых нет смысла, также как и в некоторых людях.
Все кончилось просто. Полковник сгорел в своем старом, покосившемся доме. Самой вероятной причиной пожара была непотушенная сигарета, в зубах с которой он уснул. Простой деревенский люд недолго говорил об этом. Был человек: ел, спал, выпивал некрепко, не мешал никому. И смерть его никому не помешала. Просто тихо на краю деревни остывали головешки его одинокого дома. Порой, когда я задумаюсь о чем-то, что я мог бы изменить, вспомню что-то нехорошее или это нехорошее вот-вот произошло, я вспоминаю, как стоял он над колодцем, смотрел вглубь и тихо сказал: «Не беда». Действительно, не беда.
В последнее время, повзрослев, я вспоминаю Полковника - осунувшегося, в расстегнутой рубахе, курящего за нашим столом и это его: «Душно мне, душно…» Теперь я понимаю, что душно ему было до самой смерти. Может быть, и здесь бы он выдохнул своим: «Не беда», но вряд ли эти его тихие слова будут услышаны.
Я не могу ответить себе, зачем он был нужен здесь, на Земле? Для чего он жил? Ради чего? В чем смысл? Я просто понимаю теперь, через полтора десятка лет, что зря я его боялся. На нем что-то держалось. Что-то до его ухода незыблемое, начало шататься. Может, всю духоту, которая для нас предназначена, он на себе держал, и теперь то, что его было, легло на наши плечи? Я понимаю это, проводя рукой по горлу аккурат в том месте, где проводил он.
Может быть, и ничего на нем не держалось, и смысла в нем никакого не было, однако что-то я чувствовал, находясь рядом с ним. Было в нем что-то человечье.