Неизвестная цивилизация-7. Шамбала моей души

 Продолжение. Предыдущие новеллы.

В конце публикации размещены редкие исторические фотографии из различных фондов, отражающие жизнь бурят и русских Забайкалья конца XIX и XX веков. Казалось бы, большинство фотографий не имеют отношения к публикуемой теме, но, тем не менее, они отражают дух и характер прошедшего времени и наших предков.

Дугаржап Жапхандаев. Алханай - Шамбала моей души
(1928-1930 годы. Мир глазами семилетнего ребёнка)  

____________________________________________

 СЕНОКОС

На подпорке дымохода – гнездо, около него щебечет ласточка с красно– золотистой грудкой. Говорят, что золотая ласточка читает заклинания и желает всем, кто приютил ее, счастья...  Выхожу на улицу. Только начинают позванивать кузнечики и саранча. Около меня носится полосатый и мохнатый шмель. Где-то далеко тоненько стрекочет толстый кузнечик. Наверное, он выпустил свою изогнутую сабельку и зовет кого-нибудь на битву. Пахнет овечьим навозом и дымком аргала. Это мама утром доила коров и разжигала дымокур.
Наши собираются на сенокос. Наверное, возьмут и меня. Нельзя такому большому человеку, как я, бездельничать... Рассматриваю заплаты накинутого на плечи тэрлика, в глазах рябит, хочется спать. Сенокос – самая главная работа для нас. Все чаще и чаще мимо нас проезжают люди с косами, вилами и граблями. Пора выезжать и нам... Все на сенокосе.
К папе совсем перестали приезжать русские. На склонах гор появились высокие белые цветы. А трава в изгороди у нас очень густая. Там еще давно мама посадила картошку, которую дали нам русские друзья. Но мы сказали: «Под землей свинья не опоросится!» И забыли о картошке. А совсем недавно мама наковыряла палкой целый подол картошки. Были там белые, совсем малюсенькие похожие на поросят нашего талы в Тулутае.
В нашей изгороди стал ходить большелобый теленок писаря Жалсанова Бато. Он живет межу нашим летником и соседним стойбищем. У них маленький домик с полом. Сам писарь в белой рубашке сидит дома за столиком и все время пишет на белой бумаге. Перо скрипит и жалуется. «Писарь занят»,– все время говорит его жена Дулма-абгай и никого не пускает к нему. Но я прохожу. Писарь смотрит на меня круглыми желтыми глазами и протягивает белый квадрат бумаги: «На, играй!» Бумага гладкая и приятно пахнет. Я прижимаю ее к лицу, под солнцем бумага быстро теплеет. По склону горы приезжают к писарю на конях его братья – Балдан, Ширап и Цыбен. На них красивые тэрлики, рукава которых подтянуты, а на пальцах золотые кольца. Я любуюсь ими издалека, близко подходить боюсь.

Утром папа запряг коня в телегу, приехал его русский друг. Мы выехали на сенокос. Косить будем далеко от дома. Русский тала все время спрыгивает с телеги, идет пешком по цветам и приносит мне круглые темно– синие головки репейника. Я нещадно разбиваю их о доски телеги, головки рассыпаются, обнажается белая сердцевина.
Останавливаемся в местности Папу– хоре. Трава здесь выше оси тележного колеса. Сыро, под копытами коня появляются лужицы.
Выбрав сухое место, встаем табором. Русский тала и папа сооружают балаган. Прислоняют и связывают жерди, укладывают на них скошенную траву.
– Не мочи обувь! – говорит мне папа и усаживает на телегу. Смотрю как косит папа. Оказывается косить сено очень просто – махнул раз, другой и готово!..
Русский тала ушел через перевал домой, а вечером на нас с папой ожесточенно ринулись комары. С противным писком они облепляют лицо, руки, шею, даже дышать невозможно! А серенькой мошкары – больше комаров! Папа собрал с какой-то изгороди гнилушки и развел дымокур. Стало легче. В одних чунях бегаю по скошенной траве. Как приятно пощипывает ноги. Комаров и мошкары нет только около дымокура. А как дышать дымом?
Стало прохладно, от осинников и ивняков поплыли вечерние туманы. Вдали погромыхивает небо. Темная ночь опустилась на землю.
Спросонья ничего не могу понять. Утро или вечер? Слышу – где-то точат литовку. Выбираюсь из балагана. По небу плывут хмурые тучи, на потухшем костре томится таганок. Недалеко в папиной деревянной чашке с серебряным ободком лежит кусок хлеба в чем-то белом. Молоко или сметана?
Забеливаю сметаной чай. Из-за бугра появился папа, Что это он несет? Может охотился или поймал большую рыбу? Папа бросил ношу на сено и попробовал пальцем лезвие литовки.
– Охотились?
– Да нет, замачивал голенища сапог... Воды на покосе мало. Можно косить, Ты возьмешь маленькую косу своего Дамдин-ахэ.
– Конечно! – уверенно киваю я, как взрослый.
Роса высохла, и папа, взяв маленькую косу, повел меня на покос. Пышными рядами лежит только что скошенная трава, будто острым перочиником побрили голову человека. У папы острейшая коса, вон она стоит воткнутая черенком в землю, на ручке в берестяном футлярчике – оселок.
Папа внимательно осмотрел мою косу, потом пригнулся, прилаживаясь, и, размахнувшись попробовал косить. Вздрогнув, рухнул сноп травы.
– Понял? – он повернулся ко мне. – На, пробуй.
Он еще не закончил, а я уже схватил косу и размахнулся. Я смогу, я видел, я слышал, я знаю... я... я.. Только бы коса не подвела! Литовка со свистом влетела в траву, неровно срезала верхушки и крепко воткнулась в землю. Растерявшись, я стал быстро выдергивать косу за черенок.
– Стой, стой! – рассмеялся папа. – Ты так черенок сломаешь. Надо в обратную сторону выбивать. Поначалу коси осторожно, не спеши. Научишься!
Я снова размахнулся, но только скользнул поверху. Ни одну травинку не скосил! «Ээ, да это плохая коса, никуда не годится... » Еще раз размахнувшись, я чуть не упал. Разозлившись, я начал яростно размахивать и скашивать все вокруг.
– Остановись! След потеряешь! – рассмеялся за моей спиной папа.
Действительно, все вокруг меня оказалось всклокоченным и неровным. Посмеиваясь, папа подошел ко мне, попробовал пальцем лезвие литовки, вытащил из-за голенища сапога оселок. Поправив косу, он встал за моей спиной, крепко взялся за мои руки, и мы, шаг за шагом, стали косить вместе. Трава ложится ровно, след не теряем. Хорошая коса!
– Левую руку держи повыше, старайся водить ручкой вокруг себя, а литовку немного прижимай, – учит меня папа. Оказывается коса не такая уж и легкая. Я не только вспотел, но и устал. Вот бы сейчас искупаться!
Долго я косил один. Оглянулся – позади меня будто бы беззубая корова рвала траву. Стыдно! Возвращаюсь и начинаю выравнивать. Папа уже не обращает на меня внимания и продолжает ровно косить свою деляну. Хорошо, что он не видит моего позора. Я тоже буду косить, как он!
Жара невыносимая! Хочется пить, есть тоже хочется. Сил больше нет. Когда мы будем обедать? Подолгу стою, опираясь на черенок косы... О сенокосе не думаю...  Где же живет наш Ладимир-нагаса? В Тарбагатае или в Бэрхэтэе? У него вытянутое красное лицо и длинная коса– гэзгэ. Он приезжает к нам в голубом блестящем тэрлике всегда выпивший и рассказывает веселые истории...
– Сынок! Пойдем обедать, – кличет меня папа. Вздрогнув от неожиданной радости, я быстро вскидываю на плечо косу и шагаю к табору, с надеждой смотря на вершины гор, над которыми клубятся дождевые облака. Становится прохладно. Непременно будет дождь!
Набив живот, усталый и сонный сижу у балагана. Все стало серым и неинтересным. Папа посматривает на небо и точит литовки. .За горами слегка погромыхивает. К дождю! Неожиданно к балагану подошел человек и поздоровался с нами. Даржаева Цырчигма-абгай! В стареньком халате, на руке и на лице все те же бородавки. Держит почти новую литовку без черенка.
– Жапхандай-ахэ, коса совсем не берет, замучилась. Может быть, попробуете закалить? – Голос у нее густой, мелодичный. Зимой я гостил у Бата– нагасы, тогда говорили, что Цырчигме-абгай исполнилось шестнадцать лет. Значит, она давно косит.
Папа молча взял литовку, повертел в руках и задумчиво сказал:
– Если старинная печать с орлом, то закалить будет трудно. – С этими словами он подошел к костру, поворошил угли и задумался. Когда костер разгорелся, он бросил туда литовку, добавил в костер дрова и поставил у костра котел с остатками супа.
Мы молча смотрим . Вдруг отец вытащил угольными щипцами литовку и острым концом стал заталкивал в котел с супом. Раздалось урчащее и гневное шипение, заклокотал пар, а папа все вертит литовку в котле.
– Интересно, что у нас получилось? Должна закалиться! – приговаривает папа, а Цырчигмла-абгай восхищенно смотрит на него и смеется. Пообедав с нами, она взяла остывшую литовку и потрогала пальцами лезвие.
– Хорошо! Значит и Дугаржап начинает косить? – сказала она и, засмеявшись, пошла.
Даржаевы косят совсем недалеко. Там родина моей мамы. Вот бы сбегать к ним и поговорить!
Папа отправился косить один. Свободный, я не знаю чем заняться. Медленно сгущаются сумерки, и вдруг мне становится страшно. «Как раз при заходе солнца, -как-то рассказывал моему папе музыкант Жамбалов Цырен-ахэ, – я видел как в тени гор катилось, тоскливо плача, что-то белое. Это был человеческий скелет! Если разбить ему берцовую кость, то внутри окажется красноватая гниль. Вот от этого и появляется черт, который плачет страшным голосом!»
По спине у меня пробегают холодные мурашки, дыбом встают волосы на голове. Сижу на кучке сена возле балагана и прислушиваюсь. Вдруг в тайге кто-то закричал противным голосом. Все внутри у меня задрожало. Крик повторился... Да это же корова не далеко мычит... Кто-то поднимает меня на руки и несет. Страшно закричав, просыпаюсь...  Аа, это пришел папа и несет меня в балаган. Хорошо, когда рядом папа!
Назавтра начался обложной дождь. Папа вскипятил чай. Лежим в балагане, отдыхаем. В полдень папа вытащил свои бурятские сапоги– гутулы, высунув голову из балагана, посмотрел на мелкое крошево дождя и вздохнул:
– Что ж, пойдем-ка, сынок, домой.
Взяв меня на корточки за спиной, он решительно зашагал по мокрой траве. Дойдя до дороги, папа отпустил меня на землю и мы зашагали, взявшись за руки. Изредка взлетают на обочинах жаворонки, моросит мелкий дождь, блестит мокрая листва деревьев. Мы медленно поднимаемся на перевал Нарин.
Я изрядно устал. С вершины перевала наш Соктуй кажется совсем рядом, видны знакомые рощи, прогалины, наш летник и юрты в сером крошеве дождя. Сразу улетучилась скука!
Папа опять несет меня на спине, тропинка тянется через высокие заросли крапивы и ручейки. На землю спрыгиваю у самого дома и радостно открываю дверь. За мной заходит весь мокрый папа.
Мама дома, на печи клокочет чайник, мерно гудит рой черных мух, из высокого деревянного жбана приятно пахнет айраком.
– Ну, сенокосчики, сколько накосили? Я как увидела на перевале маленькую и большую фигурки, сразу поняла, что это вы идете! – смеется мама.
Папа, посмеиваясь, садится на хозяйское место.
– Сыну, наверное, еще рано держать косу. Зачем его понапрасну таскать на съедение комарам? – говорит мама. Глянув на меня, она быстро снимает с верхней полки красивый берестяной туесок с крышкой и протягивает мне:
– Открой и посмотри. Этот бочонок я купили тебе в тулутайском магазине, внутри – сладкий русский айрак. Леденцы называются.
Папа тихо говорит маме, что я уже могу возить копна на коне. А я, счастливый, прижимаю к груди бочонок и катаю во рту сладкие и липкие леденцы. Наверное, у русских очень липкие руки, если они каждый день едят такие леденцы!
Меня оставили дома..
Дедушка режет табак. Дамдин-ахэ и бабушка косят сено. Жалма-абгай пасет овец. С подружкой Осормой она собирает красивые цветы и делает венки. Говорят, что Осорма во время пастьбы овец тайком курит, а Жалма-абгай не выносит табачного дыма.
В болотистой низине у подножия ближней горы растет брусника. Там есть старый бревенчатый мост, тянущийся через всю низину. Кто и когда привез сюда столько бревен неизвестно. По этому мосту проезжают в Хара– Мангут, Читу и Шилку. Папа косит сено один, я хожу по мосту и скучаю.
На сенокосе хорошо! Все люди косят сено, старые и малые. Я уже большой, умею держать косу, могу возить копна, помогать папе. Я должен ехать к нему. Что мне комары! Весь вечер я надоедал маме, а утром она заседлала коня, положила в сумы еду, приторочила туеса с айраком и архи и посадила меня в седло.
– Езжай, помощник! – рассмеялась она ласково...
О, как красиво косит папа! Еще дремлет пахучая трава. Солнце только поднимается. Папа быстро– быстро размахивает косой и росистые травы, качнувшись, падают у его ног. Потом он видит меня и, улыбаясь, идет навстречу, ссаживает с коня и долго нюхает мою голову. Завтра я снова начну косить!

ЧТО ТАКОЕ ПОМОЧЬ?

Виновато улыбаясь, однажды к нам пришел сват Даши.
– Через три дня у нас будет помочь. На всех стойбищах уже знают. Цыбжит-абгай, надо немного архи. Конечно, вы придете на помочь, – сказал он маме и, посмотрев на меня, добавил:
– И Дугаржап, конечно, пойдет. Там и Жигмит-Сынгэ будет.
Что такое «помочь»? Может быть, это праздник, которого я еще не видел? Наверное, соберется много людей. А мама отвечает свату Даши:
– Я приду с Дугаржапом, а у Жапхандая не будет времени.
– Я людям говорю, чтобы они приходили с инструментами, у меня -только свои, – снова посмеивается сват Даши. – Если с божьей помощью я успею убрать сено в эти солнечные дни, то ничего мне и не надо. Перезимую! Я думаю поставить два зарода...
Значит «помочь» – это когда люди помогают друг другу, Вот сейчас надо помогать свату Даши, потом еще кому-нибудь, настанет время – помогут и нам. Вот что такое – «помочь»!
На другое утро я не иду на речку ловить гольянов, не бегаю за сусликами. Я взрослый человек и меня позвали на «помочь».

ДОКТОР-ЛАМА. ВЗРОСЛЫЕ И ДЕТИ

– Идите к Дармаевым. Доктор приехал, уколы-цветы ставит детям. Он уже был на соседних стойбищах. Ничего с вами не случится! – сказала нам мама, и мы с Жалма-абгай побежали к Дармаевым.
Наверное, будут колоть в руку. На плече у папы и мамы есть по три узорчатых шрама, похожие на цветы, мы так и называем их – «Уколы– цветы!» У нас тоже будут такие цветы. Бежим мимо озера к летнику Дармаевых.
Как вкопанные, запыхавшись, мы останавливаемся у распахнутой двери юрты. Будто обрадованный нашему появлению навстречу нам встает смуглый и бритоголовый человек в белом халате.
– А-а, прибежали! Проходите, проходите, – посмеиваясь, приглашает он нас в юрту.
Первым будут делать уколы-цветы мне. Сняв рубашку, робко подхожу к низенькому столу, на котором горит синим огнем лампа и лежит маленький поблескивающий ножичек. Страшно! Большими и теплыми руками человек берет меня за правую руку под мышкой и ласково говорит:
– Не бойся! Отвернись.
Человек трет по коже мокрой ватой, потом, крепко сжав мою руку острым ножичком быстро делает надрез. О, как больно! Закрыв глаза и сжав зубы, я мужественно молчу. Наверное, все. Но нет, человек чиркнул по коже ножом еще два раза и отпустил меня. Я встал и увидел, что Жалма-абгай смотрит на меня и размазывает по щекам слезы. Настала ее очередь. Человек взял ее за руку. Закрыв глаза, она подняла голову к своду юрты и охнула.
– Теперь вам нельзя купаться, пока не вырастут уколы-цветы, – сказал нам человек, улыбаясь и ласково смотря на нас.
По дороге домой мы внимательно, почти выворачивая головы, рассматривали надрезы и старались не шевелить правой рукой. Даже вечером, перелезая через изгороди мы хватались за жерди левой рукой. Все дети стойбищ вдруг стали левшами. Каждый день рассматриваем надрезы. Нет, пока еще не растут цветы. Однажды около ручья показались наши друзья – Цырен и Жигмит-Сынгэ. Мы побежали к ним.“ Они купались! Но они высоко поднимали правые руки. Мы тоже стали так купаться. Оказывается, так даже лучше купаться.
– А кто тебе укол ставил? – спросил меня Цырен, рассматривая мою руку.
– Не знаю... У Дармаевых какой-то человек был. Говорят – хороший доктор.
– Это лама, он только одевает докторскую одежду, – похвастался своими знаниями Цырен.
Я вспомнил, что папа и мама рассказывали, что в детстве им уколы-цветы ставили ламы. А кто еще ставит уколы? Русские доктора дружат с ламами.
– На «помочь» к нам пойдешь? – вдруг спросил Жигмит-Сынгэ, когда мы загорали на горячем песке.
– Конечно! А ты?
– А как же! – крикнул Жигмит-Сынгэ и, забавляясь, попытался вывернуть веки, но не смог и его узкие глаза не стали красными и страшными, а только прослезились...
На другой день мы с мамой отправились на «помочь» к свату Даши. С узелком и двумя туесами, мы быстро прошли по склону горы и вдруг услышали гул голосов за березовой рощицей и кустарниками. «Помочь» началась», – решил я про себя и побежал.
На зеленой поляне много людей косили траву. Он шли уступом друг за другом и разом взмахивали блестящими под солнцем литовками. Потом разом останавливались, поднимали литовки и точили: вжик– вжик, вжик– вжик!
Невесть откуда появилась бабушка Цымпилма с неизменной трубкой во рту. Кашляя, она открыла большой жбан. Запахло архи. Она поднесла весь жбан маме. Но мама только пригубила.
– Дугуурка, отнеси-ка этот жбан косарям. Поставь перед ними на траву, – велела мне бабушка Цымпилма и рассмеялась, показывая желтые прокуренные зубы.
Я побежал, поставил большой жбан в высокую траву и оглянулся. Позади меня семенил Жигмит-Сынгэ с двумя туесами под мышкой и широко улыбался. Он тоже утопил туеса в траве и мы бегом помчались к бабушке Цымпилме.
Сидим и наблюдаем за косарями. Ждем. Враз ходят их спины, враз они нагибаются, никто не хочет уступать друг другу. Увидят они архи или срежут косой? Мне не терпится. Впереди мощно идет мускулистый дядя Максар. Раздается ровный шелест и вжиканье, будто множество коров разом рвут траву.
– Эй, люди! Есть чем жажду утолить! Давайте попьем! – вдруг закричал дядя Максар, но остальные продолжали косить. Тогда дядя Максар высоко поднимает поставленный мной жбан, громко поет и садится на скошенную траву...
Нам с Жигмит-Сынгэ сразу стало скучно. Так легко нашли архи! Мы поднимаемся и идем мимо ивняков к ручью, там давно что-то дымит.
Оказывается там на костре кипит большой котел с супом для всей «помочи». Мы присоединяемся к нашим матерям и кипятим чай, моем посуду, успевая купаться, по привычке поднимая правые руки.
Вдруг послышались смех и крики косарей, мы встрепенулись и были готовы побежать туда, но бабушка Цымпила рассмеялась, посмотрев на нас, и сказала:
– Пока взрослые не пришли, успевайте поесть, потом будет поздно.
Повился сват Даши, папа Жигмит-Сынгэ. Довольный, он широко улыбался и приговаривал:
– Кошенины очень много. С божьей и людской помощью будет у нас на зиму сено... Обед готов? Пора людей кормить!
Взрослые будут обедать, а мы с Жигмит-Сынгэ бежим на вершину Бухусан играть. На вершине кроме серых и черных камней ничего нет. Мы азартно строим из камней дома и изгороди, рвем траву и делаем маленькие зароды. Собираем белые и мелкие камни, Теперь у нас есть свои овцы.
– Давай искать клад! – вдруг предлагает неутомимый Жигмит-Сынгэ. – надо было сразу начинать, под этими камнями обязательно должен быть клад. А вдруг найдем серебро или золото!
Переворачиваем камни, подолгу рассматриваем мягкий зеленый мох. Копаем палками прелую землю. Но клада нигде нет! Поднатужившись, переворачиваем вдвоем большой валун. Под ним белеют множество малюсеньких и живых шариков.
– Аа, это дети муравьев! – махнул рукой Жигмит-Сынгэ. – Они похожи на лекарства, которые дает нам Гава– ламбагай...
Мы перевернули еще несколько камней, устали, вымазались, но клада так и не нашли. Сидим и отдыхаем. Внизу видны ивняки и кустарники, зеленые поляны. Со стороны «помочи» доносятся голоса людей.
– Давай, посмотрим охотничью сидьбу на солях! – вдруг предлагаю я.
– А где? – недоверчиво смотрит на меня Жигмит-Сынгэ.
– Не знаю. Говорят, что сидьба есть на старой стоянке Аюши. Пойдем туда, – говорю я наугад, не очень уверенный, что там может быть сидьба.
Быстро сбегаем с вершины, долго пробираемся через ивняки и выходим на каменистую дорогу. За дорогой, в кустах, видим что-то большое и желтое. Осторожно подкрадываемся. Но это не сидьба, а просто согнутые и сломанные ивы с пожелтевшими листьями. Осматриваеся, как старые охотники. Тишина оглушает. Вдруг видим через ветви кустарников полянку, а за ней плотно воткнутые в землю колья и набросанные повдоль бревна. Бежим туда. Настоящая охотничья сидьба! Сидьба похожа на большое гнездо. Внутри постелена сухая ветошь. Где же соль? А это что? Большая и разрытая по колено овцам яма, земля влажная и мягкая, отчетливо видны следы косуль. Затаив дыхание, осматриваем черную землю. Вот куда приходят дикие козы!
– Давай играть здесь, – говорит Жигмит-Сынгэ и тут же придумывает игру. – Ты будешь гураном– рогачом, а я – охотником. Иди в кусты. Начали!
Он садится в гнездо сидьбы и, осмотревшись, прячет голову. Я, побродив в кустах, вдруг утробно реву, как гуран– рогач. Жигмит-Сынгэ звонко смеется. Тогда на четвереньках, раня о колючки ладони. я выскакиваю к яме с солью. Ба– бах! Жигмит-Сынгэ метко стреляет, я падаю. «Охотник» неторопливо подходит к яме, с трудом поднимает «добычу» и, кряхтя, несет «домой». Долго мы резвимся в кустах и сидим по очереди в сидьбе.
Далеко, умноженные эхом, послышались людские голоса. Понятно, нас зовут. Мы ныряем в чащу. Надо появиться внезапно. Колючие ветви хлещут по лицу и рукам. Вдруг видим настоящую охотничью западню! Перекладина из жердей, закрепленная на остриях осиновых кольев прислонена к березовому пню. Внизу ровно уложены ветви.
– На кого это? – Мы выпучили глаза. – На зайца или тетерева?
Перед самым заходом солнца мы вышли из чащи на вечернюю поляну. Желтые лучи пробивались сквозь хвою лиственниц, и стволы деревьев отливали рыжеватой медью. Вся веселая и галдящая «помочь» спешила на конях и телегах по домам. Бабушка Цымпила посадила нас на телегу. Ровной рысью спешат кони по высоким потемневшим и влажным травам, позванивают телеги, люди, подогретые архи, обгоняют друг друга, громко переговариваются и поют. Эхо уносит звуки в синеющие дали. То вдруг протяжно и звонко заливается девичий голос: «Таежная речка сверкает, на волнах качая цветы... » То пожилая женщина печально, мелодично и долго, выводит, вспоминая былое и незабываемое: «Мужская неверность не знает предела, а женщина любит всегда– аа... » Неожиданно вспугнет женские голоса мужской голос: «Как воды родимого края, молочная водка светла, отчего я хмелею не знаю, но в сердце рассеялась мгла... » А бабушка Цымпила тихо выводит старинную песню о невесте и обручальном кольце.
Едем...
Продолжение следует.

_____________________________________________

Время наших предков в фотографиях конца XIX и XX веков 

 Обучение детей – главный принцип жизни многих бурят-монгольских семей до революции.

 Бурятские студенты и учащиеся в Санкт-Петербурге. Дореволюционный снимок.

 Справа в очках Очиров Ванчик, первый фельдшер-бурят, уроженец Кункурской степи.

 Знаменитый златокузнец Очиржаб из Урда-Аги с сыном и женой Дулма-абгай.

 Курсы низовых работников. Агинское. 1932 год.

 Санданов Зыдыга, отец одного из первых учителей Задагаина Цыцык, уроженец Кункурской степи.

 Строители Зуглайской школы. 1936 год.