Чем схожи Россия 2017 года и 1917-го? Пять проклятий отечественной экономики

На вопрос отвечает Владимир Коровкин, руководитель направления в Институте исследований развивающихся рынков — совместном проекте бизнес-школы «Сколково» и компании Ernst&Young

Источник: OpenEconomy 

Как вы полагаете, к какому периоду в истории России относится следующее описание:

— примерно половина экспорта приходится на один продукт;
— страна является одним из крупнейших мировых поставщиков этого продукта, но цены на него стабильно снижаются, поскольку более эффективные конкуренты наращивают поставки на мировой рынок;
— возможности увеличения производства этого товара сильно ограничены из-за низкого уровня использования современных технологий;
— поступления от этого продукта в большой мере обеспечивают финансовые возможности государства;
— государство является крупнейшим участником национальной экономики: именно оно задает темп развития национальной промышленности через оборонный заказ и масштабные инфраструктурные проекты;
— несмотря на относительно низкий показатель ВВП на душу населения стоимость труда высока и не может дать ценового выигрыша на мировых промышленных рынках, промышленная продукция составляет менее 10% от объема экспорта;
— промышленность отстает на 10–15 лет в освоении современных технологий от ведущих мировых конкурентов, практически все высокотехнологичные товары импортируются или собираются на дочерних предприятиях международных компаний.

Заявляю со знанием дела: почти с одинаковой степенью точности эти слова будут характеризовать экономику России в 2017 году, 1890-м и 1913-м.

ХХ век был для России временем революционных потрясений и преобразований. На протяжении одной человеческой жизни страна дважды кардинально поменяла социально-политическую систему, пережила страшные войны и внутренние репрессии, суммарно давшие эффект демографической катастрофы, массовое переселение, ускоренную индустриализацию, создание почти с нуля новой образовательной системы, изоляцию от мирового рынка и реинтеграцию в него.

Казалось бы, нет никакой вероятности, что экономические структуры современной Российской Федерации и Российской империи начала прошлого века окажутся хоть в чем-то схожи. Тем не менее, анализ экономической статистики 1890-х — 1900-х и 2000-х — 2010-х показывает безусловные устойчивые параллели.

Российская экономика начала ХХ века отнюдь не была беспроблемной или сверхуспешной. Во многом именно ее дисбалансы и ограничения обеспечили низкую устойчивость ко внешним шокам и стали залогом революционных событий 1917-го и последующих лет.

Выявленные структурные схожести позволяют задуматься о том, существует ли долгосрочное влияние «культуры», «национального духа» или «историко-географического вызова» на экономическую реальность страны.

Итак, пять проклятий отечественной экономики.

Проклятие первое: зависимость от одного продукта

Мы хорошо знаем, что современная Россия зависит от производства «топливно-энергетических товаров». На них в первые 10 месяцев 2016 года пришлось 58% экспорта, доходы от них в значительной степени формируют бюджет страны, особенно существенную роль они играют в федеральном бюджете. Нефтегазовая отрасль дает многочисленные внутренние эффекты в экономике, она — ведущий заказчик продуктов и услуг, крупный работодатель для высококвалифицированных рабочих, спонсор многих региональных и муниципальных бюджетов и т.д.

Мы также отлично осведомлены о текущих проблемах мирового нефтяного рынка: несмотря на то, что Россия обладает крупнейшими в мире разведанными запасами нефти и газа, мировой уровень цен определяется предложением примерно десятка стран-поставщиков, причем для некоторых из них себестоимость добычи ниже, чем для России.

Недавнее начало разработки сланцевых запасов резко изменило конъюнктуру рынка, сделав маловероятным возврат к высоким ценам 2000-х. Возможности России по наращиванию добычи для компенсации снижения цен весьма ограниченны, в результате государство оказывается в ситуации, когда ключевой двигатель экономики перестал обеспечивать ее рост.

Чрезвычайно похожую картину мы наблюдаем в Российской империи. В 1913 году, самом экономически благополучном году ее существования, 42% экспорта приходилось на хлеб в зерне и муке, преимущественно пшеницу. Зерновой экспорт не являлся напрямую бюджетообразующим (приносил примерно 10% государственных доходов, против около 60% доходов от государственного предпринимательства — прежде всего винной монополии и железных дорог), но он полностью обеспечивал положительное сальдо внешней торговли, давая возможность импортировать высокотехнологичную продукцию и обслуживать значительный внешний долг.

За 50 лет до этого, в середине ХIХ века, Россия была фактически безальтернативным внешним поставщиком хлеба на европейские рынки — крестьяне там не справлялись с потребностями растущего городского населения. Это принесло процветание российскому дворянству в 1850-х — 1860-х, которое, впрочем, почти полностью ушло в потребление, не оставив положительного структурного следа в экономике.

С приходом 1870-х ситуация стала катастрофически меняться. Закончившаяся гражданская война в США, развитие земледелия Канады, Австралии, Южной Африки, Аргентины и Бразилии одновременно с прогрессом пароходов и железных дорог, позволившим поставлять зерно из дальних точек мира, радикально изменили ситуацию на рынке. К началу 1880-х Россия потеряла первое место по объему поставок в Западную Европу, его перехватили США.

Но еще до этого началось резкое снижение цен, усугубленное затяжным мировым кризисом 1873-го года. За 20 лет — с 1870-го по 1890-й — цена на пшеницу в Англии и Франции упала почти вдвое. Это имело для российской экономики примерно те же последствия, что и современное снижение нефтяных цен. ВВП вяло рос в 1880-х, а с 1887-го по 1891-й происходило его падение в пересчете на душу населения.

Ситуация несколько выровнялась в последнем десятилетии ХIХ века, когда продолжающийся рост европейских экономик немного поднял цены на зерно. Однако к тому времени Россия существенно отставала по уровню душевого дохода и темпам роста от большинства значимых экономик мира. С 1891-го начался период догоняющего роста, основным драйвером которого выступали государственные проекты.

Проклятие второе: доминирование госсектора

В 1913-м расходы государственного бюджета составляли примерно 21% ВВП страны. Это заметно выше современного среднемирового уровня (17%) и несколько выше текущего уровня Российской Федерации (19%). Именно государственные проекты лежали в основе ускоренного промышленного развития на рубеже ХIХ и ХХ веков.

Масштабные программы перевооружения армии и флота и развития инфраструктуры почти целиком обеспечивали спрос на отечественную тяжелую промышленность, включая машиностроение. Крупнейший в стране и один из крупнейших в Европе Путиловский завод строил прежде всего паровозы и вагоны для железных дорог и миноносцы для морского министерства.

В начале ХХ века было завершено строительство Транссибирской магистрали, самой длинной железной дороги мира. Казенные железные дороги были крупнейшим государственным предприятием, приносившим почти 30% доходов казны, однако и забиравшим напрямую около 20% расходов. Существенной расходной статьей было обслуживание госдолга (13% расходов бюджета), в значительной степени возникшего как средство финансирования строительства тех самых железных дорог.

Сложно не увидеть здесь перекличку с экономической политикой России 2010-х. Достаточно вспомнить инфраструктурные сверх-проекты вроде мостов во Владивостоке или дорог к Сочинской олимпиаде, а также увеличивающиеся расходы оборонных статей бюджета. Военно-промышленный комплекс и сейчас воспринимается, как ключевой промышленный заказчик, во многом отвечающий за индустриальные инновации.

Проклятие третье: социальная программа

Однако государство участвовало в экономике не только как заказчик или прямой владелец многочисленных предприятий. Российская империя имела довольно четкую, хотя и специфическую, социальную программу. Пресловутая триада «Самодержавие — православие — народность» подразумевала, что самый многочисленный социальный класс — крестьянство (75% населения) — должен быть прочной политической опорой государственного строя. Создание для крестьянства определенной «зоны психологического комфорта», предусматривавшей, среди прочего, сохранение привычного образа жизни независимо от степени его архаичности, было ключевой политической задачей.

Крайне нежелательным считалось сокращение численности крестьян и перетекание их в ряды пролетариата. Последний вызывал примерно те же подозрения власти, что и «креативный класс» в наши дни: стремящийся к избыточной политической активности, подверженный манипуляциям, нелояльный и в целом «непатриотичный». Промышленный пролетариат составлял лишь около 4 млн человек (порядка 3% населения) еще примерно столько же рабочих было занято в строительстве и мелком кустарном и артельном производстве.

Незначительная численность «революционного класса» в масштабах страны казалась залогом социально-политической стабильности. Однако единственным способом сдерживания роста его численности было искусственное удержание крестьян в деревне. До столыпинской реформы (началась в 1906 году на фоне многочисленных бунтов, показавших, что ставка на заведомую политическую лояльность крестьянства все равно не сыграла) законодательство максимально затрудняло выход крестьян из общины для постоянного переселения в город, а также укрупнение крестьянских хозяйств.

Результатом было хроническое малоземелье, исключавшее возможность интенсификации хозяйства и внедрение современной техники. Если в США по закону о гомстедах фермер мог получить до 60 га земли, то средний надел в пореформенной России составлял чуть больше 3 га на душу населения, т.е. большинство семей имело в обработке 10–20 га. Результатом были слабые и неустойчивые урожаи на большей части страны.

Крупнейший в мире производитель зерна, Россия регулярно испытывала внутренний голод. Зерновая инфраструктура империи была создана под движения хлебов из деревень в города и на экспорт и не позволяла эффективно перераспределять ключевой продукт питания между внутренними районами страны. Кроме того, у крестьян, ведших преимущественно натуральное хозяйство (денежные доходы составляли лишь около 20% бюджета средней крестьянской семьи), попросту не было средств на приобретение продуктов в случае неурожая.

При этом государство «стреляло себе в ногу», невольно создавая препятствия для увеличения производства ключевого экспортного продукта. Однако соображения социально-политического порядка неизменно считались более приоритетными до тех пор, пока революция 1905 года не доказала их несостоятельность.

Проклятье четвертое: отсутствие инноваций

Социальная политика не могла не сказаться на развитии промышленности. И действительно, несмотря на определенный рывок в индустриализации на рубеже веков (с 1907-го по 1913-й стоимость выпускаемой продукции выросла на 50%), Российская империя продолжала отставать от ключевых мировых конкурентов. По объему ВВП Россия занимала то 3-е, то 4-е место в мире, вдвое уступая лидеру — США, примерно равняясь Германии (3-е место) и существенно опережая Францию. Однако объем российского промышленного производства был примерно в семь раз меньше, чем в Штатах, в три раза меньше, чем в Германии, и даже на 20% меньше, чем во Франции.

Структура промышленности делала ее еще более архаичной. В 1909-м примерно равнялись объемы выпуска металлообрабатывающей (включая машиностроение) и винокуренной промышленностей. Несмотря на опережающий рост тяжелых отраслей, пищевая промышленность продолжала оставаться крупнейшей индустрией страны, обеспечивавшей почти 27% всей стоимости промышленного выпуска.

В начале ХХ века в стране было больше старьевщиков, чем рабочих-металлистов. В силу курса государства на консервацию крестьянства на фабриках и стройках хронически не хватало рабочих рук, и зарплата российского промышленного рабочего была одной из самых высоких в мире. Это подрывало мировую конкурентоспособность промышленных изделий (общая стоимость фабрично-заводской продукции в экспорте в 1913-го составляла меньше 6%) и сдерживало развитие внутреннего спроса на них.

До 1920-х годов типичное крестьянское хозяйство обходилось инструментами собственного или кустарного изготовления, в то время как в Европе и Новом Свете вовсю применялась техника фабричного производства. Возникал еще один серьезный барьер повышения эффективности сельского хозяйства.

Довольно долгое время в промышленности преобладал иностранный капитал. В 1897–1900 годах прирост капитала российских промышленных компаний составил 112 млн руб., а приток иностранных инвестиций — боле 450 млн руб. Через пять лет потоки сравнялись, однако в инновационных по тем временам отраслях промышленности (машиностроение, электротехника) международные компании продолжали играть ключевую роль.

Некоторые российские филиалы имели экспортное значение. Например, завод «Зингер» в Подольске на пике своей деятельности производил более 400 тыс. швейных машин в год, что делало его крупнейшей производственной площадкой компании, обеспечивавшей её присутствие на рынках Персии, Турции, Китая.

Однако, российское автомобилестроение оставалось в зачаточном состоянии: несколько фабрик, включая знаменитый «Руссо-Балт» обеспечивали выпуск нескольких сотен машин в год в те времена, когда годовое производство автомобилей в США перевалило за полмиллиона! Более успешно развивалась авиационная промышленность (по некоторым данным до 1917 года было выпущено более 5 тыс. самолетов), хотя она зависела от импортных двигателей.

В империи, безусловно, развивалась инженерная мысль, представленная именами Александра Лодыгина, Александра Можайского, Николая Попова, Игоря Сикорского и других. Однако лишь в немногих случаях сделанные изобретения превращались в коммерческие проекты. Пожалуй, лишь Лодыгин, «русский Эдисон», изобретатель замечательных по потребительским свойствам электрических ламп с нитями из твердосплавных металлов в вакуумных колбах, дает пример успешного инновационного предпринимательства. Причем наибольшего коммерческого размаха его предприятия достигли после вынужденной политической эмиграции во Францию.

Типичную же судьбу российского изобретателя иллюстрирует сравнение историй Попова и итальянца Гульельмо Маркони. Независимо друг от друга изобретатели пришли к идее передачи сигнала на расстояние с помощью колебательного контура Герца, но совершенно по-разному подошли к ее внедрению. Маркони основал акционерное общество, наладил выпуск радиоаппаратуры для широкого рынка, через два года после изобретения создал постоянно действующую радиостанцию, еще через два года смог осуществить трансатлантическую радиопередачу. Все это время Попов провел в закрытых экспериментах на кораблях военно-морского флота, дальность передачи не превышала ста километров. То есть в 1897-м изобретатели отправились примерно из одной технической точки, но к 1905-му функциональные возможности и широта практического внедрения систем Маркони были несопоставимо выше.

Несколько более успешно сложилась судьба российской прорывной идеи тяжелого дальнего самолета — «Ильи Муромца» Сикорского. Однако здесь, безусловно, сказалось влияние военной ситуации, самолет пошел в серию в 1915 году как бомбардировщик.

В целом государство и особенно военное ведомство никак нельзя было назвать ожесточенным врагом инноваций, однако бюрократические процессы принятия решений не соответствовали задачам отбора и развития инновационных идей. Сходным образом в 1950-х — 1960-х Советский Союз постепенно терял лидерские позиции в разработке вычислительной техники: министерства и ведомства слишком долго решали, какие архитектуры необходимо развить для серийного производства.

Проклятье пятое: отложенные реформы

В начале ХХ века Россия с точки зрения роли в мировой экономике напоминала современную нам Индию: четвертый ВВП мира, обеспеченный в значительной части натуральным сельским хозяйством (55% ВВП в 1913-м, в современном мире есть лишь две страны, где на сельское хозяйство приходится более половины ВВП — Чад и Сьерра Леоне). Отдельные выдающиеся инженерные достижения — вроде «Ильи Муромца» Сикорского — вполне сопоставимы по духу с феноменально успешной индийской космической программой; они точно также не затрагивают жизнь подавляющего большинства населения, архаичного в привычках и производственных практиках.

По уровню ВВП на душу населения Россия все сильнее отставала от стран Западной Европы и США: в 1860-м разрыв с Великобританией составлял примерно 100%, к 1913-му он увеличился почти до четырех раз. Россия уступала по относительному богатству даже странам южной Европы, вроде Болгарии и Румынии, латиноамериканским Аргентине, Чили и Мексике (хотя опережала Бразилию и Перу), равнялась Японии и несколько опережала Османскую империю. Можно сказать, что уже тогда страна была близка к «ловушке среднего дохода»: слишком высокие зарплаты, чтобы конкурировать на мировом рынке за счет цены на продукцию, и одновременный недостаток ресурсов на масштабное техническое перевооружение.

В начале ХХ века российская экономика росла опережающими темпами по отношению к большинству стран Европы, однако разрыв в доходах и структурном качестве был слишком велик и не мог быть преодолен простым эволюционным развитием. На повестке дня насущно стояли масштабные социальные перемены с глубинной модернизацией всего общества.

Царское правительство было слишком нерешительно в отказе от социально-политических иллюзий ХIХ века, всячески избегая осознания того, что сложившаяся социальная модель достигла потолка экономических возможностей.

Для успешной конкуренции в условиях ХХ века России совершенно необходима была ускоренная индустриализация с развитием производства инновационной продукции. Ее осуществление было невозможно без высвобождения миллионов рабочих рук из сельского хозяйства, что требовало его интенсификации путем укрупнения и внедрения современной техники. Наконец, переход на путь интенсивного развития требовал обучения и просвещения населения. В 1913 году уровень грамотности составлял около 30% и поставить обычного деревенского парня к станку или машине можно было лишь после трех-четырех лет ученичества.

Нетрудно увидеть в этом описании большевистскую программу «Индустриализация — коллективизация — культурная революция». Во многом успех нового режима был обусловлен именно тем, что он без колебаний приступил к реализации объективно назревшей экономической повестки. Колоссальные жертвы, которые страна при этом понесла зачастую оправдываются именно успехами экономики.

Очень вероятно, однако, что, если бы Гражданскую войну выиграла другая сторона, она пошла бы по схожему пути, с иной социальной организацией, но с тем же вектором движения. Примерами могут служить кемалистская Турция, франкистская Испания или имперская Япония: сохранение определенной сферы приложения частного капитала при ключевой роли государства как заказчика развития и института реализации необходимой социальной программы.

Впрочем, история не имеет сослагательного наклонения. Как бы там ни было, в 2017 году мы живем в индустриализированной стране с уровнем ВВП на душу населения значительно выше среднего в мире, с развитой образовательной системой и опытом самостоятельного развития передовой науки и технологий.

Однако, как и 100 лет назад экономика существенно зависит от мировой конъюнктуры на один экспортный товар; инновации развиваются госзаказом; социальная политика консервирует устаревшие экономические практики; низкий уровень конкурентоспособности обрабатывающей промышленности не позволяет быть крупным игроком мирового рынка продукции с высокой добавленной стоимостью.

Как и 100 лет назад ключевым вопросом экономической повестки является некомфортная и непопулярная модернизация общества. К счастью, есть надежда, что стана извлекла главный урок из своей истории и готова к тому, чтобы осуществить эту модернизацию эволюционным путем.

Опубликовано в соответствии с правилами издания OpenEconomy

Голосуйте за эту статью и подписывайтесь на канал, чтобы получать доход вместе с нами!