Часть 1.61. «...Разведывать накрепко о замыслах неприятельских...» Петр Первый
Британцы — единственный народ на свете, который любит, когда им говорят, что дела обстоят хуже некуда. Уинстон Черчилль
13 августа 1707 года Толстой писал Шафирову: «Получил я ведомость совершенную, что Порта будет соблюдать мир с Россией несмотря на происки Лещинского», а 10 сентября того же года в письме графу Головкину сообщил, что посланный Лещинского будет выслан силой. При этом Толстой упомянул любопытную деталь: никто из иностранных послов в Турции, кроме французского, не навещал Горского. Французский же посол поехал к нему публично «со всею своею кортою». Этим жестом подчеркивалось враждебное отношение Франции к России в эти напряженные годы.
Видимо, под влиянием Франции и Англии, а возможно, и других стран, относившихся враждебно к России, Турция приняла посланца Горского, как дипломата, что видно из обращения с ним. Толстой в письме к Головкину, сообщал: «А когда он здесь жил, давали ему кормы, мясо и рыбу и хлеб и вино понемногу и несколько малое число денег; о чем он просил, чтоб ему корму прибавили, сказуя, бутто дают мало. И по тому ево прошению прибавили ему на день по ведру вина. Сие учинили в ругательство ему».
Еще но было известно о предательстве гетмана Мазепы и сговоре иерусалимского патриарха Хрисанфа с валахским господарем Бранковано, а Толстой уже отвечал на вышеприведенное письмо Петра, что верить «корреспонденту», или, как назвал Мазепа своего агента, «доброхоту», нельзя.
Через курьера Василия Юрьева, доставившего письмо царя Петра Толстому в Константинополь вместе с копиями письма Мазепы и других документов, Толстой отвечал цифирью графу Головкину в Москву. Толстой опровергал правдоподобность сообщений «доброхотов» Мазепы из Валахии о том, что великий визирь писал к литовскому подканцлеру Щуке о приготовлениях Турции к войне с Россией Сообщил он также, что паркалан Сорока, один из «доброхотов» Мазепы, является проходимцем, которому нельзя верить. «Как же оный корреспондент мог о том познать, будучи в Волоской земле. И может быть, что оный корреспондент самые тайные секреты салтанские ведает, чего мы здесь отнюдь проведать не можем», - иронически отзывается он о «вестях» Мазепы, сообщенных последним Петру.
Замечательно метко ответил Толстой на предложение Петра подкупить Александра Маврокордато. Он написал, что это есть «фундамент нашия пользы», но для этого надо иметь здесь наличными три-четыре тысячи червонных, а не одно только обещание их подарить, так как «когда бывает дарь пред очима, лутче к нему помысл человеческий склоняется», а поэтому он писал патриарху в Бухарест, чтобы последний предложил «приятелям» дать Толстому четыре тысячи червонных наличными. Если же через них не достанет, то займет у кого-либо на месте в Константинополе с выдачей заимодавцам письма на имя государя, по которому они могут получить этот долг в Москве. В конце, заверяя Головкина в исполнении царского задания, писал: ''буду домогатися но иного кого, токмо самого Маврокордата купить».
В письмах от 20 и 30 ноября 1707 года Головкин напоминал Толстому о необходимости достать письмо Лещинского, привезенное султану галицким стольником Горским. Эти письма пришли в Константинополь только 10 января 1708 года и тоже через «приятелей», то есть агентов.
На требование сообщить содержание письма поляка, посланного Лещинским, Толстой указал, что это письмо держал в своих руках и прочитал русский агент Лука Барк, которому он недавно передал цифирное письмо от графа генерал-адмирала Апраксина вместе с соболями на 200 рублей.
Таким образом, из переписки видно, что, кроме Толстого, в Турции имелись другие агенты, в частности вышеназванный Барк, бывший агентом адмирала Апраксина. Можно предполагать, что, несмотря на довольно сложное положение в Турции, петровская разведка работала основательно и недостатки работы одних агентов перекрывались работой других.
Вот отрывок из письма Толстого, где он сигнализирует о ненадежности рекомендованных «приятелей» иерусалимского патриарха Хрисанфа (Досифей к тому времени умер) и валахского господаря, да и молдавский господарь был ненадежен. «А с приятелями государь, иметь пересылку сердешно желаю, но оные (или страх ради от Турок, или для чего иного, не знаю) часто ко мне не пишут, и именно сказать, во всю мою здесь бытность господарь только писал ко мне одно письмо, и то о своей пользе, а Кантакузин ни одиножды ко мне не писывал; а святейший Иерусалимский патриарх, когда ко мне и пишет, всегда меня опрашивает, какие ведомости имею о намерении турецком, а его блаженство никогда мне ни единые ведомости не подал, кроме как только в прошлых временах подал мне ведомость, что уже Турки войну с нами начинают и меня хотят обыскать, и просил, меня, чтоб все письма, которые от него имел, немедленно бы зжег. Обаче уже тому три года прошло, а Турки с нами войны не начали; однакож я в то время все письма, и зело потребные, пожег, о которых после велми раскаелся». В конце письма Толстой просил Головкина, чтобы иерусалимский патриарх Хрисанф не знал о его письме, так как от него можно ожидать только плохого, чтобы «в делах великого государя не учинилось какие порухи».
После полтавской победы положение Толстого изменилось к худшему, и когда он, по указанию Петра, потребовал выдачи бежавшего в Турцию Карла XII и казаков - изменников, султанское правительство, не отказав прямо, затянуло решение этого вопроса.
В письмо от 8 августа 1709 года Толстой доносил, что ему не дают ответа о Карле XII, не пускают на аудиенцию к султану и вообще не хотят вступать в переговоры. Положение Турции было таково, что к войне она не была готова, по считала, что если бы Карл XII как-нибудь убрался из ее пределов, то он мог бы продолжать войну с Россией, а это было на руку туркам. Толстой это прекрасно понимал и рекомендовал Петру следующее: пока Карл остановился с небольшой охраной близ русской границы у Очакова, надо было немедленно «послать несколько легкой польской (подчеркиваем военную хитрость Толстого) кавалерии и, схватив, его увезти, потому что, говорят, при нем людей не много, а Турки, думаю, туда еще не собрались, и если это возможно сделать, то от Порты не будет потом ничего, потому что сделают это поляки, а хотя и дознаются, что это сделано с русской стороны, то ничего другого не будет, как только что я здесь пострадаю. Если же не будет совершенной надежды увезти, то лучше и не начинать».
Но Карл не стал дожидаться и перебрался в Бендеры.