Непобедимая Люся
Однажды волею судьбы я провела несколько часов на одной съёмочной площадке с Людмилой Марковной Гурченко: приятель-режиссёр попросил подыграть в одной сцене. Участвовать в съёмках не так забавно, как наблюдать за процессом. Я утомилась уже на гриме; а когда мне затянули волосы в пучок, ввинтили меня в очень узкую юбку и поставили на каблуки, я впала в тяжкое уныние. Когда ставили свет, мне напекло голову; захотелось спать. На пятом дубле – захотелось лечь. Моя роль состояла из двух реплик, которые из-за повторов мне очень быстро осточертели.
А Людмила Марковна была, как струна. Вообще не расслаблялась. Ни в кадре, ни за кадром. Не капризничала, ни на что не жаловалась, спокойно дожидалась, когда что-то там поправляли по технической части, повторяла текст с разными интонациями, соглашалась на любое количество дублей; не скидывала под столом туфли, не разваливалась в кресле, держала спину. Лет ей тогда было, как вы понимаете, уже немало. Она была настоящим профессионалом.
Нижеследующий текст – посвящённая Людмиле Марковне глава из сборника "Великие русские женщины" (поскольку текст – мой, я его скопипастила у себя без всякого зазрения совести).
СПАСИТЕЛЬНАЯ ЧЕЧЁТОЧКА
Родители Людмилы Гурченко были нетипичной парой. Отец, Марк Гаврилович, был значительно старше жены, Елены Александровны. И был он человек очень особенный, яркий, увлекающийся, щедрый, с почти детским характером, влюблённый в музыку; он играл на баяне и пел. Там, где был он – там был праздник. Елена Александровна сдерживала его темперамент или пыталась хотя бы направить его в практическое русло.
Для Людмилы Гурченко отец оказался главным мужчиной в жизни. В своей книге «Аплодисменты» она любовно и тщательно зафиксировала неповторимый отцовский выговор: «Дочурка, глаза распрастри ширей, весело влыбайсь и дуй своё!» Так он преподавал дочке актёрское мастерство.
Семья жила в Харькове. В ноябре тридцать пятого года, оставив жену в роддоме, Марк Гаврилович, чтобы успокоиться, отправился в кинотеатр. Давали американский фильм «Акулы Нью-Йорка». На Марка Гавриловича произвели большое впечатление персонажи фильма, отважный Алан и очаровательная Люси, и он написал супруге записку с твёрдым решением: если, мол, будет мальчик, назовём Алан, а «если девычка, хай будить Люси». Елена Александровна была очень рада, что родилась девочка, поскольку «Алан Маркович» было бы для Харькова чересчур. В ЗАГСе отказались записывать девочку как Люси, и Марк Гаврилович, поразмыслив, согласился на Людмилу, Люсю.
Он обожал жену, а дочь боготворил, называл её «богинькой» и был убеждён, что она прирождённая артистка. Для каждого гостя отец и дочь устраивали небольшой концерт. Сначала Люся читала стихотворение, потом пела и била «чечёточку», и отец в очередной раз убеждался: «Не, актрисую будить, точно. Ето як закон! Усе песни на лету береть, як зверь. Ну, вокурат актриса!»
Довоенное время было самым счастливым. «Я не помню грустных людей, грустных лиц до войны, – писала Гурченко. – Я не помню ни одного немолодого лица. Как будто до войны все были молодыми. Молодой папа, молодая мама, молодые все! И я с ними – счастливая, радостная и, как мне внушил мой папа, совершенно исключительная».
Война для маленькой Люси началась резко и страшно, с центральной городской площади после бомбёжки, с убитых и раненых; ей навсегда врезалась в память фигура нищего, который был убит осколком в спину и сидел в очень естественной позе, как будто продолжая просить милостыню. И раненая женщина – она лежала и умоляла поправить ей юбку, то и дело задираемую ветром: «Как стыдно, товарищи...» Потом пришли немцы, и население, включая детей, сгоняли смотреть на казни. «Тогда мне было шесть лет. Я всё впитывала и ничего не забыла. Я даже разучилась плакать. На это не было сил».
Несмотря на инвалидность и непризывной возраст, Марк Гаврилович принял решение идти на фронт. Люся с растерянной двадцатичетырёхлетней мамой осталась в Харькове; эвакуироваться им не удалось. Нужно было выживать. «О, танненбаум, о, танненбаум. Ви грюн зинд дайне блетер…» – соседская девочка напевала услышанную от немцев песню. Люся, не понимая слов, схватывала всё на лету. И этот свой талант она использовала для выживания: преодолев страх, стала петь раненым немцам и русские, и немецкие песни (шлягером была знаменитая «Лили Марлен»). Пела за еду для себя и для матери.
Скоро разобралась и в публике: рассчитывать можно было на отзывчивость немолодых немцев, у которых, видимо, имелись собственные дети; юнцы были гораздо злее и могли специально выплеснуть свой фасолевый суп на глазах голодного ребёнка. В Харьков немцы входили дважды: на короткий срок город был занят нашими, а затем пришли немцы самые жестокие. Это были войска СС, и к казням добавились машины-душегубки, в которые овчарками сгоняли всех без разбору. Однажды «вторые немцы» устроили в их доме обыск (они всюду искали партизан); Люся, впечатлённая их выправкой и чеканным шагом, повторила, когда эсэсовцы ушли, их манеру разворачиваться кругом и стукать ногой об ногу, за что немедленно получила от матери оплеуху.
Харьков окончательно освободили, и первого сентября 1943 года Люся пошла в школу. Началась новая жизнь. Пробравшись в госпиталь, она стала выступать для раненых советских солдат, уже не за еду, а из любви к публике; скоро у неё сформировалась и своя аудитория, и свой репертуар, а в конце была обязательная «чечёточка». Люся пела, вспоминая о папе, который всё ещё был на фронте. А Марк Гаврилович слал жене тревожно-ревнивые письма: «Ты мне усе ночи очень подозрительно снисся. Смотри, не сделай, будь ласка, якого ляпсуса! Если я приеду з войны, и мне скажуть люди, что в тибя хто-то быв…» И однажды папа вернулся. Пошарив под кроватями в поисках воображаемых любовников жены, бросился к дочке, сокрушаясь о том, как Люся исхудала – «мою клюкувку мать превратила в такога сухаря, в такую сиротку».
ГОРЕЧЬ СЛАВЫ
У Люси были основания считать себя исключительной: ещё при поступлении в музыкальную школу, в сорок четвёртом году, она заметила, что остальные дети, с трудом выдавливающие из себя «чижиков-пыжиков», в подмётки ей не годятся. Когда подошла её очередь, на вопрос, что она может спеть, Люся ответила – да что угодно: патриотическое, лирическое, про любовь, с жестикуляцией... Жестикуляция учителей заинтересовала. Люся исполнила «Про Витю Черевичкина» и «Встретились мы в баре ресторана», не забывая, конечно, выразительно жестикулировать, вызвала массу эмоций и была принята.
Послевоенная жизнь, вопреки ожиданиям, оказалась не очень сладкой. Все привезённые Марком Гавриловичем подарки было решено распродать. «Идём усе в фотографию, и хай фотограф нас усех запечатлить у всём богатом. Ну а потом вже продадим», – предложил отец семейства. Так и было сделано, и эта фотография, во всём богатом, сохранилась – но не как напоминание о богатстве, а как напоминание о бедности.
После окончания школы не было вопроса, на кого должна выучиться Люся; вопрос был в том, куда поступать: в Харьковский театральный или во ВГИК. Ехать в Москву было страшновато. Понадеешься, а не поступишь, и вернёшься с позором. Соседка тётя Соня уже демонстративно недоумевает, громко вопрошая: «Какая из Люси артистка? Там же одни кости!» Но Марк Гаврилович убёждён: Люсе надо ехать в Москву. «Моя дочурочка усех положить на лупаты!» Чтобы не расплакаться при прощании, отец не стал провожать Люсю до поезда.
Во ВГИК Люся вошла ярко, с аккордеоном, в зелёном платье с двумя красными бантами, на высоких толстых каблуках; туфли тоже были с бантами. Люся вглядывалась в абитуриентов и убеждалась: она здесь такая одна, штучный экземпляр! Среди экзаменаторов были небожители: Сергей Герасимов, мастер, снявший «Молодую гвардию», и его жена, прекрасная и таинственная Тамара Макарова, Хозяйка Медной горы.
Люся отвечала на вопросы; члены комиссии стали переглядываться. Потом она поняла, что поводом послужил её харьковский говорок, который по собственному определению Гурченко для будущего актёра был всё равно что инвалидность третьей группы. «Я прыехала с Харькова». Но главный экзамен был сдан, в неё поверили. «Мне теперь кажется, что это было самое счастливое мгновение в моей жизни! Когда все самое прекрасное, доброе, светлое, чистое, романтическое, оптимистическое слилось воедино и вместилось в одной короткой фразе: я стала студенткой Института кинематографии! Сбылась, сбылась, сбылась мечта!»
Большинство зрителей считают, что первым фильмом Гурченко была «Карнавальная ночь». На самом деле впервые она снялась в кино чуть раньше, в фильме «Дорога правды»; Гурченко играла небольшую роль своей ровесницы и тёзки, агитатора Люси, и её первыми словами в кино была фраза «я не затем пришла на завод, чтобы молчать!». Этот фильм её родители посмотрели десять раз. А впереди их ждала та самая «Карнавальная ночь».
И режиссёр фильма Эльдар Рязанов, и композитор, и актёры, и гримёры, и костюмеры – все там поработали от души, но предположить такого успеха создатели не могли. На Гурченко слава обрушилась, как огромная снежная лавина на неопытного лыжника. Она ещё была студенткой и жила в общежитии, когда весь СССР записал её в звёзды; письма от поклонников приходилось складывать под кровать.
Толпы ждали появления дивы с белой муфточкой, а Люся проходила эти толпы насквозь, неузнанная, слушая разговоры о том, что её специально долго не кормили, чтобы сделать талию тонкой (по другой версии – затягивали в корсет). Воздыхатели подкупали вахтёров общежития, и Люсиных соседок по комнате будили незваные гости. Ей пришлось снять комнату.
Начались встречи со зрителями, поездки, концерты, сливающиеся в одну бесконечную мешанину. Зато папа был счастлив! Его «богинька» прогремела на всю страну. В каникулы Люся приехала к родителям едва живая; какое-то время от земляков удавалось скрывать её присутствие, но, увы, недолго; люди шли прямо к ним домой «посмотреть на артистку». Земля полнилась слухами: «Говорят, что ей сорок лет, что её в кино просто так сделали» – и Елена Александровна отвечала, что её дочери никак не может быть сорок лет, потому что ей самой, Елене Александровне, ещё нет сорока; Марк Гаврилович демонстрировал людям Люсю и возмущался: «А вот моя дочурка. Она ж еще ребёнык. Эх вы!» Он сам раздавал автографы, выводя на фотографиях дочери солидное «отец актрисы», и сортировал письма: на эти ответить, на эти не отвечать, а над этими подумать.
После выступления в Харьковский филармонии Люсю едва не разорвали на сувениры. Марк Гаврилович испугался, но рассудил так: «Актриса ето актриса. Хай рвуть. Хужий, когда не рвуть…» Людмила Марковна писала об этом времени: «В самую радостную, казалось бы, минуту – апогей популярности – я почувствовала одиночество и испуг, желание спрятаться у родителей от всего, что на меня навалилось, измотало, унесло сон, покой и радость. Думаю, что это был первый звонок, интуитивно точно услышанные тревожные звуки. У меня ослабела сопротивляемость, стали путаться дни, события, числа, лица, имена...»
ВЗЛЁТ ПОСЛЕ ПАДЕНИЯ
И тут жизнь поставила подножку, и даже не одну. В центральной прессе клеймили актёров, которые за свои концерты получали, минуя бухгалтерии, деньги в конвертиках. Люся, выступавшая только потому, что от неё этого требовали, оказалась главным объектом критики. Кто именно платит ей деньги, она по молодости и неопытности не понимала. Возможности оправдаться, конечно, не дали. Репутация была испорчена.
Второй подножкой оказался новый фильм. На «Мосфильме» решили повторить успех «Карнавальной ночи» и запустили в производство «Девушку с гитарой», сочтя, что если главные компоненты на месте (музыкальность, комедийность, Гурченко), то и кино снова получится. Но получился, увы, вторичный продукт; возможно, потому, что затевался он не по вдохновению, а по расчёту. Зритель, который только что носил Гурченко на руках, нового чуда не дождался – и обиделся.
«Почти все актёрские судьбы с громкой славой проходят через испытание горькое и неизбежное – охлаждение зрителя. Причин много...» – написала Гурченко в своей книге. Несколько лет она снималась в ролях случайных, небольших, а то и вовсе эпизодических. Зрители сообщали в письмах: «Вчера смотрела фильм "Один из нас". Мелькнули вы в самом начале – и след простыл. Как же вам не стыдно?» «Теперь вы все в ресторанчиках поёте. "Взорванный ад" смотрел – там вы в немецком ресторане, а в "Неуловимых" – во французском. Наша семья в вас разочаровалась. А ведь "Карнавальная ночь" – наша молодость…»
Родители переехали к ней в Москву, и отец недоумевал: «Дочурка, ты мне што-то не договариваешь. Наверно, ты допустила якой-то крупный ляпсус, и за ето тибя не беруть у кино». Люся объясняла: она уже не в моде, музыкальных девушек-героинь играть поздно, а в драматических ролях её не видят... Она спасалась песнями, которые исполняла на концертах. Песни заменяли ей большие роли. А мечтой было – доказать, что она не только символ уже ушедшей эпохи, но и настоящая современная актриса. Не только комедийная, но и драматическая.
В шестьдесят пятом ей досталась роль в фильме В. Венгерова «Рабочий посёлок». Она играла измученную женщину, жену человека, потерявшего на фронте зрение и постепенно опускающегося; здесь уже не было ничего легкомысленного и водевильного, но к другой Гурченко режиссёры привыкали медленно. Она же становилась всё более точной и убедительной в своих работах: «...После "Семейной мелодрамы" пришло письмо от врачей. Они удивлялись тому, как точно был сыгран процесс сердечного приступа. "Может у вас сердце больное, откуда это вам так точно известно?" Не знаю, просто пропустила всё через себя…»
И были новые победы, большие актёрские удачи – в абсолютно разноплановых фильмах, у разных режиссёров. Были «Старые стены» Трегубовича, «Двадцать дней без войны» Германа, «Пять вечеров» Михалкова, «Сибириада» Кончаловского, «Любимая женщина механика Гаврилова» Тодоровского, – и новая волна народной любви после «Вокзала для двоих».
Гурченко когда-то не прошла пробы на роли в «Гусарской балладе» и «Иронии судьбы», но в роли официантки Веры Рязанов её увидел. Это случилось через двадцать шесть лет после «Карнавальной ночи». А потом, в восемьдесят четвёртом, появилась незабываемая Раиса Захаровна из фильма Владимира Меньшова «Любовь и голуби», и реплики этой смешной, экзальтированной, несчастной героини-разлучницы ушли в народ: «Людк, а Людк!.. – тьфу, деревня!», «Почему же "крашена"? Это мой натуральный цвет!»
Была ли Людмила Марковна счастлива в личной жизни? Наверное, всё же меньше, гораздо меньше, чем в работе. Шесть браков и единственная дочь Маша... Гурченко написала: «В жизни мне всегда хотелось встретить человека, который бы хоть чем-то, хоть отдалённо напоминал моего папу. Пусть не князь и не интеллектуал, но добрый, а главное, человек не мелкий. Я знала, что такого не будет…»
Марк Гаврилович умер в семьдесят третьем году; когда его, уже смертельно больного, пришла навестить дочь, он захотел, чтобы Люся, как всегда, дала маленький концерт, на этот раз для соседей по палате: «Дочурка, сделай што-нибудь артистическое». И Люся делала – и тогда, в больнице, и потом, все последующие годы; она знала о себе главное: она – актриса. Людмила Марковна Гурченко работала всю жизнь. Она умерла из-за последствий перелома бедра в две тысячи одиннадцатом году. Из последних записей в её личном дневнике: «Ничего существенного не произошло. До выздоровления ещё далеко. Жаль. Думала, будет быстрее... »