Макошины песни (цикл)
Нынче мои берегини печальны глазами,
эти глаза берегиньи синее июля,
даже синее моих, что когда-то казались неба сильней,
и от них навсегда отвернулись все небеса
и задёрнули тучки, как шторки,
только оставили щёлку для строгого взгляда:
шей берегинь, мол, и складывай сшитые горкой,
а о ночах об июльских, пожалуй, не надо.
Нынче губами бедовы мои берегини,
их берегиневы губы сочнее заката:
думы мои не совсем, видно, были благими,
эти июльские думы никак не упрятать…
Мой июль огранён под берилл,
подберу и на шею – кулоном,
чтоб глаза оттеняло зелёным, -
и Ярило меня побери!
Забери, прибери, приласкай,
ляг на коже загаром каурым,
пусть твердят, будто летняя дура
сорвалась с твоего волоска.
Даже колкая трава
косарям порой важна,
и права, пока жива,
и нежна, пока нужна,
а растопчешь – не растёт
ни репей, ни лебеда,
ни осока, ни осот
ни за что и никогда.
Лишь моя разрыв-трава
и серпу луны должна,
и жива, пока права,
и нужна, пока нежна...
Точен серпень – и кровь рябинова
каплет, слизывай да глотай,
над рябиной горят рубиновым,
как лицо моё, облака.
Но Ему, видно, мало пламени,
мол, не всё ещё показал, -
обессиленной мне и маленькой –
ярким вереснем – по глазам,
чтоб ослепла и только слушала
на пожарище, чуть дыша,
как по цветню тоскует душенька,
облетевшей листвой шурша.
Отпустить бы себя на волю,
в шелковистые небеса.
Мне грустят о полынной доле
шепотливые голоса,
не поют, а шуршат ковыльно,
не потворствуют, а томят.
Над полынью глаза кобыльи,
потерявшие жеребят.
Отогреть бы себя до искры
от цыганских степных огней,
чтоб сверкающие мониста
перезванивались во мне…
Рядила себя в тончицу
белёного чудо-льна,
хотела летать орлицей
и быть, как она, вольна,
просила добра у Бога,
алкая его тепла,
но надоба в пыль-дорогу
бурмицким зерном легла,
и ангелова торока
на очи сползла с кудрей, -
не видело божье око,
как я – за порог, скорей –
на росстанье до денницы
варганом Додолу звать,
пускать с рукава синицу
в Сварожую благодать,
а там одесную - Сирин,
ошуюю – Алконост,
в былицах барвинок синий
на волглых полях пророс, -
и Среча идёт навстречу
меня от хвороб хранить,
вшивая в моё оплечье
свою золотую нить.
Куколкой в белом коконе
дремлет моя капустница.
Небо на землю спустится –
ляжет в саду под окнами,
ляжет в саду под окнами –
да всколыхнётся заметью.
Что снегири мне в памяти
северное наокали?
Ты мне, пригладив локоны,
снова слова запутаешь.
Хмурень, в тулуп закутанный,
ходит вокруг да около,
ходит вокруг да около
под руку с бледной спутницей,
но у моей капустницы
сердце звончей, чем колокол.
Слышишь – шурша под кожицей,
крепнут тугие крылышки.
Щедрой метелью вымышлен,
сон на окно уложится
странным цветком, подцвеченным
воском облитой свечечкой, -
тёплое лето-летичко
видится в нем и множится.
Не тронь шкатулку, Танюш, не тронь,
не то прискачет игренев конь
тебе под окнами бить копытом,
и будет грива его – белей
золы пожарищ и льда морей –
тесьмой и лентами перевита.
Закрой шкатулочку, Тань, закрой
и в хризолиты не тычь рукой,
чтоб не плескало в глаза зелёным.
Тебе ли сладить с тоской горы,
что красной медью во мне горит
и обнажает руду на склонах.
Ты плоть от плоти моей, но всё ж
не трогай камешки, не тревожь
аквамарины моих печалей,
не льни, живая, душой ко мне
со мною-каменной каменеть
и стыть смарагдовыми ночами…
Не торопи любовь, наплачешься,
не укоряй судьбу, наплатишься,
и будет шёлковое платьишко
в черничных крапинах обид.
Но не обжечься – так пораниться
спешишь, -
и что с тобою станется?
Придёт к тебе худая странница
и спросит: «Ну, и где болит?
С чужих малин тоска вечерняя,
в блажной ирге игра неверного,
в зрачках крыжовенные тернии,
а за морошкой чёрт-вертун?»
И ты - босая, синеглазая –
в вишнёвой шальке самовязаной
шепнёшь: «Такой-сякой-немазаный»,
катая клюквину во рту.
Ты ей: «Тоска-любовь кромешная
в гортани косточкой черешневой,
не оттого ль мы, безутешные,
остались вместе, ты да я?»
Она тебя погладит ласково,
сверкнёт цикутовыми глазками
и в руки пряжу даст атласную:
«Вот так-то, ягодка моя…»
Ах, как горе твоё бренчит по ночам, кричит,
бузины раскалённой горючей, ну, прям беда
в мокром личике, локоне, завитом от причин
перепутий мужских, запутанных вдрабадан.
Полно, это ещё ни темень твоя, ни мгла,
ворошащая лапой одонья сухих костей.
Я ссучу волоконце из шороха помела
и сотку для тебя тоску, пустыря пустей.
Ах, как радость твоя над фарфоровым лбом звенит –
колокольцем латунным, серебряным бубенцом.
Он, дид-ладо, пришёл, словно Лель, для тебя завит,
на руке перстенёк и румянец во всё лицо.
Полно, это всего лишь навий тягучий клич,
лебедни оперенье, пушистей фаты твоей.
Что сумела ты, девонька, в сердце своём постичь?
Я спряду тебе счастье – тишайшее из морей…