Прощание с сыном

С озера дул ветер, и глухо шумели столетние липы, и неподвижно стоял среди деревенских у края могилы генерал, и с ним двое в штатском, строгих, молодых, таких же по возрасту, как и погибший Василий Зеленов.

Он ушел в армию девятнадцати лет, и вот теперь через восемь его привезли в цинковом гробу.

— Откройте его! — кричала мать.

Так она кричала дома, когда привезли его в военной машине, весь в металлических венках, на которых было написано: «славному», «мужественному», «верному», «смелому». Так кричала в пути, пока шли полем до кладбища. Ей, наверно, стало бы легче, если бы она увидела лицо своего сына, но он был запаян, и она даже не могла проститься со своим младшим.

И, слыша ее крики, надрывный плач, кашлял и сморкался Морков, маленький, заросший седой куделей старик с трехпалой культей, жалевший и Евдокию, мать Василия, и самого Василия и никак не мог понять, чего такого совершил Василий, если приехал его хоронить сам генерал, да еще с ним двое, хотя и в штатском, но, чувствуется, оба военных ребят, наверно дружков Василия, да еще целый взвод и духовой оркестр. И эта мысль — чего такого совершил Василий? — не давала покоя старому Моркову, и как только он завидел у дома Евдокии стоявшего во всей форме генерала, сразу же пошел к дому и, чтобы расположить его к себе, чтобы генерал проникся к нему доверием, четко откозырял, приложив к виску трехпалую культю, похожую на рачью клешню.

— Фронтовик? — сразу определил генерал.

— Так точно! — сиплым от табачища голосом ответил Морков.— Тремя войнами битый-недобитый!

Он за словом в карман не лез. И хотя стоял перед генералом, и генерал был сед, даже брови седые, но все же намного был старше его — и поэтому не робел.

И Морков, перехватив выражение на лице генерала, тоже посуровел и убрал за спину культю, с неловкостью почувствовав несоответствие между его давним ранением и смертью Василия Зеленова. Но чтобы не утратить наметившегося расположения генерала к себе, торопливо достал пачку сигарет и предложил закурить.

— Не курю, — сказал генерал.

Тогда и Морков не стал курить и, опасаясь, что генерала могут позвать или он сам уйдет, спросил:

— Интересуюсь, товарищ генерал, чем же таким отличился наш земляк Василий, что вот даже вы приехали на его похороны? — И, пытливо прищурившись, склонил голову набок.

— Он погиб при исполнении воинского долга, — ровным голосом ответил генерал.

Но такой ответ ничего не дал Моркову. Он поскреб культей обросшую серым волосом щеку и доверительно спросил:

— Может, чего на китайской границе?

— Нет, — четко отрубил генерал, и было сказано так, что Морков понял — дальше допытываться не следует.

— Понятно, — сказал он, хотя ничего не понял, и полез за сигаретами, но вспомнил, что генерал не курит, и затолкал с досады пачку глубже в карман, и тут неожиданно для себя сказал: — Василий тоже не курил... В прошлом годе, летом, приезжал на побывку. Привез мне в подарок электрический фонарик с аккумулятором. Мне такой к тому нужен, что с батарейками туго.

Наговорив столь много и чувствуя, что к своей цели не приблизился, старик умолк, ожидая — может, что скажет или спросит генерал, но из дома донесся плач, и генерал ушел. А Морков остался на крыльце.

«Интересно все-таки, чего же такого совершил Василий? — недоуменно думал Морков, — Это ведь не шутка — с такими почестями хоронят. Такого никогда у них не случалось... И попытался вспомнить свою встречу с Василием, когда тот приезжал в последний раз на побывку. Помнится, это было к вечеру. Морков тащил в мешке свежую траву для коровы, а Василий колол матери дрова.

— Отдохни, Кузьма Петрович,— приветливо сказал он старику.

— А что, можно и отдохнуть,— согласился Морков и, сбросив на землю мешок, уселся на него.— Отдыхать — не хлеб занимать. Говорить — не рыбу ловить.

— С тобой не уснешь,— засмеялся Василий, присаживаясь на чурбан.

— Я что, отец твой был мастак. Как скажет, ровно печать приклеит. Давай-ка курить.

— Не курю.

— А курил ведь!

— Бросил.

— Так чего тогда сажал меня? Без курева какой же отдых, — он потянулся набок, достал из штанины кисет и стал скручивать цигарку. — Где работаешь-то?

— В армии.

— Это как же? А сам без формы, без погонов?

— А я сейчас не при исполнении.

— По хозяйству, что ли? Как это по военному-то... по интендантству?

— Точно, — усмехнулся Василий.

— Так я и понял. Оттуда и фонарик?

— Точно, тебе его до ста лет хватит. Сунь в розетку, и снова зарядится.

— Спасибо тебе, уважил... Был в море-то?

— Нет еще.

— Чего ж так! Может, сходим ночью на росовика, а завтра бы и на рыбалку?

— Можно.

— Ну так и пойдем!

И что бы старому тогда допытаться, на какой же все-таки работе находится Василий! Совсем тогда это было ни к чему. А теперь стой и гадай...

Могила была вырыта неподалеку от разрушенной в войну церкви. Ее взорвали, уходя, немцы. Нет, она не взлетела, а тут же рухнула, словно ей подрубили ноги, образовав крутой бугор. Теперь он весь порос мелким березняком, липой, кленами. И если кому нужно для посадки, то приходят по весне или осенью и легко выдирают молодняк с корнем, потому что кирпич еще не слежался. Чтобы ему слежаться, надо, может, полвека, тогда он превратится в землю. Да и то навряд ли...

— Откройте его! — стонала мать. Последнего, самого младшего ее хоронят. Двое старших мальцами подорвались на мине — уже после войны, играли. По десятому и восьмому годику. По ним так не убивалась, по мужу так не страдала, когда получила похоронную...— Откройте его!

Генерал смотрел на нее и с болью думал о том, какой тяжкий груз взвален историей на плечи русского народа, хотя и понимал, что только истинно великий народ может вынести такой груз, только ему такое под силу. Но какова цена, чтобы быть великим! Возле могилы толпились старушки с тихо тлеющей печалью в глазах.

Стояли старики, бившие врага на трех войнах и не приобретшие завоеванной гордости. С любопытством и тревогой тянули шеи ребятишки, глядя на генерала, на двоих молодых в штатском, стоявших с ним рядом. Глядели на взвод солдат, на медные трубы духового оркестра.

От сильного ветра качались деревья, качались черные гнезда на их вершинах, и встревоженно, то взмывая в небо, то опускаясь на гнезда, кричали грачи. И шли по небу серые рваные тучи. Они проносились над кладбищем, над полями, и не было им конца.

Когда уже сказаны были все нужные слова, и могила была засыпана, и поставлена утонувшая в венках пирамидка со звездочкой, и когда в последний раз заиграл духовой оркестр и был произведен салют,— о, как всполохнуто взлетели птицы!— то мать — ее поддерживал генерал — вырвалась из его рук, упала на колени, обхватила пирамидку, припала к ней лицом, и не было сил ее оторвать, и не было силы глядеть на нее.

И старый Морков заплакал. А генерал отвернулся, встал лицом к ветру. Штатские, их было двое молодых парней, сурово глядели в небо.

© Литератор