Виктор Топоров о Данииле Гранине и не только

Замечательный критик Топоров (+2013) когда-то написал о Данииле Гранине, недавно ушедшем от нас - живо написанная, остроумная статья, очень люблю топоровский стиль и всем рекомендую:

"В 1991 ГОДУ Я ВЕЛ ПО ПИТЕРСКОМУ РАДИО цикл литературно-критических передач “В кривом зеркале” — радиоаналог начавшегося тогда же на страницах “Литератора” и продолжающегося до сих пор (с поздней осени 1992-го — на страницах “Смены”) “Дневника литератора”
В одном из первых радиовыступлений я подверг уничижительной критике очередную повесть Даниила Гранина. Повесть была очередной, но не рядовой: Гранин сочинил памфлет против давным-давно отставленного первого секретаря Ленинградского обкома КПСС Романова.
Я ничего не имел — да и не имею — против Гранина. Напротив, считаю его недурным очеркистом, поневоле — в силу особой иерархичности советской литературы — превратившимся в средней руки прозаика. На голосовании в связи с исключением из Союза писателей Солженицына он — единственный — воздержался; и хотя впоследствии отозвал свое “воздержание”, но и такие колебания дорогого стоят — и Гранину они и впрямь стоили дорого: ему пришлось уйти с сопредседательства питерского Союза писателей (на пару с Михаилом Дудиным, который проголосовал за исключение, однако поста лишился тоже — нечаянная рифма к заключительным главам солженицынского романа “В круге первом”, где, сузив круг подозреваемых до двоих человек, берут обоих). Раннеперестроечный роман “Картина” был не так уж плох, знаменитый в перестройку “Зубр”, при всей нравственной двусмысленности, — тоже; разве что “Блокадная книга” получилась однозначно фальшивой. Но с подвергшейся моему разносу повестью дело обстояло из рук вон. Изначальное отсутствие чести и достоинства — лишь оно дает человеку возможность сочинить памфлет против того, кому ранее, до его свержения, лизал пятки. То есть, точнее, если ты кому-нибудь (кроме сексуальных партнеров) когда-нибудь лизал пятки, то никогда и ни против кого не смей писать литературных памфлетов! Так я сказал это по радио — и слова эти сохраняют свою справедливость по сей день; но тогда, исполненный перестроечного оптимизма (или, если угодно, идеализма), сказал я и другое: Гранин и Романов, советская литература и советская власть скованы оной цепью. И если уж выпроваживать партийную власть, то и подпартийную литературу — следом за нею.
Выступление вызвало бурю. Считалось, что Гранин меня убьет, причем не в переносном смысле, а в буквальном (самого Гранина, его мстительность и в особенности его всемогущество в литературных кругах Питера демонизируют — он у нас эдакий Березовский и Коржаков в одном лице). Мне предложили охрану(!), а когда я отказался, предоставили, как бы это помягче сказать, криминальную крышу. Мне объяснили, что если на меня кто-нибудь когда-нибудь посягнет, то достаточно сказать посягнувшему (или посягнувшим): “Будешь иметь дело с Китайцем” (или Корейцем, уже не помню, но человек такой реально существовал, и я даже встречал кличку в книге “Бандитский Петербург” или “Коррумпированный Петербург” — опять-таки не помню) — и тот (те) сразу отстанет.
Вспомнил же я все это в другой связи, имеющей непосредственное отношение к данной теме. После передачи про Гранина я получил мешок писем (жили тогда относительно благополучно, почтовые расходы были ничтожны, и писать письма во всевозможные редакции еще не считалось дурным тоном или признаком душевного заболевания). Точнее, два полумешка, если бы я их, конечно, рассортировал. Примерно половина слушателей обвиняла меня в том, что я посягнул на великого русского и советского писателя. Другая половина — благодарила за то, что я наконец размазал по стенке грязного жида. Несколько обомлев от второго потока писем, я вернулся к первому и обнаружил, что все, в которых речь шла о великом русском советском писателе, подписаны выразительными еврейскими фамилиями. Айсберги, Вайсберги, Айзенберги, всякие там Рабиновичи — именно и только так. И тут я обомлел вторично.
Разумеется, я знал, что Гранин еврей — в том или ином смысле еврей — и что настоящая фамилия его Герман. Но это знание оставалось глубоко пассивным; в случае с Граниным еврейство, истинное или ложное, не имело ровным счетом никакого значения. Гранин был для меня советским писателем — и только советским, без вторичных национальных признаков, он и писал-то на специфически советском канцелярите с окказиональными заимствованиями из пейзажной лирики того сорта, что попадает в хрестоматию “Родная речь”. Кроме того, он был советским начальником — что еврейства если и не исключало, то сводило к партминимуму. И вдруг выяснилось, что множество людей (писем были десятки, а в сумме набралась сотня с лишним) ненавидят Гранина именно и только как еврея. Но выяснилось и другое: множество евреев любит “великого русского и советского писателя” в аккурат и в точности за то же самое — за его всячески скрываемое и лично для меня не имеющее никакого значения еврейство!
Это был хороший, наглядный урок того, что я называю обратной связью и в чем усматриваю главный движущий механизм юдофобии."