Под обоями.

Самое противное в ремонте – созидательное разрушение.
Каждую комнату я обдираю до бетона, разбиваю угловые и межплитные швы. Из потолочных недр вместе с песком мне на голову сыпятся окурки сигарет «Дымок» и «Прима», эдакий привет от строителей из далеких семидесятых. Ремонтный креатив прошлых жильцов квартиры возвращает меня в царство скудной методологии, где бинт медицинский, вмазанный в штукатурку, вполне заменяет замковый камень, ибо потянув за него сильней разумного я рискую непредсказуемо разрушить межкомнатные стены.

В моей квартире больше не будет обоев, все стены я старательно готовлю под покраску. Слои старых обоев иногда отпадают от стены легко и громко, открывая взгляду желтые газетные страницы.
«Товарищ Пельше встретился с читателями газеты «Правда»... Это правда, так и было, если об этом в газете написали. А потом Пельше умер, и я его хоронил в составе дивизии Дзержинского, где отбывал срочную службу.
«Бери Пельше – кидай дальше!» - таким политическим слоганом отметил я для себя сей скорбный акт во времена ППП (пятилетки пышных похорон).

В первый день лета 1983 года я стоял в оцеплении на Пушкинской площади лицом к улице Горького, спиной к памятнику планетарного поэта. В колонном зале дома союзов началось прощание с остывшим телом пламенного революционера, но, вопреки оптимистическим расчетам властей, московский народ не ломился к номенклатурному гробу, и на выходе из метро Пушкинская плотная цепь солдат вызывала у горожан лишь мимолетное недоумение. Уже через секунду-другую выходящие из метро граждане начинали посильно и сдержанно радоваться ясному июньскому дню, устремляя свой ход для реализации индивидуальных замыслов и пожеланий.

Я хорошо вижу вход в кафе «Лира», где находится культовый московский бар. Говорят, что про него пела «Машина времени»: «У дверей заведенья народа скопленье...», но что я могу рассказать про него молодому бойцу Пичугину из полумертвой деревеньки, что под городом Псковом, который стоит слева от меня.

- Слушай, вон там, уже студентом, я выпил свой первый в жизни коктейль «Шампань-коблер». Не молчи, реагируй.
«Да, старик, уважаю твою ностальгию, это совсем не просто – тащить службу в родном городе, где родился и вырос. Особенно непросто, когда разлуку с домом и семьей множат и такие неожиданно нахлынувшие воспоминания».

Примерно это я хотел услышать от Пичугина. Собственно, Пичугин примерно это и сказал мне, только у него все это уместилось в привычное уху и языку емкое солдатское матерное слово.

Я не стал более множить печали Пичугину, умолчав, что слева от нас Елисеевский магазин, а сразу за ним через Козицкий переулок - дом, где в полуподвальном этаже с окном, вросшим до половины в асфальт прошли два первых года моей негромкой жизни. В нашей бывшей коммунальной квартире теперь магазин «Овощи-фрукты». А там, у кафельной стены, где сейчас гудит и нервно вздрагивает аппарат для продажи разливного масла, стояла моя детская кровать... Картины мира в раннем детстве являлись мне обрезанными верхним краем подвального окна, где от людей на уровне моего лица я видел только ноги, не умея еще определять ни их число, ни пол, ни возраст тела за кадром.

Через два года подвал расселили, и мы уехали из центра в Черемушки, обретя статус жителей популярной в те годы городской окраины.
Теперь не только целиковые полноразмерные люди, но и нарядные трамваи, иногда лошадь старьевщика, впряженная в телегу, и очень много предзакатного неба, часто с самолетом, заходящим на Внуково – теперь через окно новой квартиры я видел целый мир, и он овладел мною полностью в мои ранние годы...

Хоронили Пельше Арвида Яновича на следующий день. Это были мои первые «высокие» похороны. Брежнев умер за десять дней до моего прихода в дивизию, а похороны Андропова я удачно пропущу в следующем феврале, кантуясь с осложненным бронхитом в госпитале МВД.

Помню, что часа за три до начала мероприятия нас стали расставлять на Красной площади. Продольными и перпендикулярными солдатскими цепочками «сердце нашей Родины» поделили на ровные квадраты или прямоугольники размером с волейбольную площадку. Наш батальон оказался в самом центре Красной площади между ГУМом и мавзолеем. Через какое-то время внутрь каждой площадки вошли по два сотрудника в однотипных гражданских костюмах. У
каждого из них был складной зонтик. Уж не знаю, обычный это был зонтик или зонтик специального назначения, но однотипные сотрудники вели себя раскованно, шутили с нашими бойцами, не забывая поглядывать на наручные часы.

Прошло еще какое-то время, и площадь стала заполняться «обычным» народом. Скорбящих в неутешном горе представителей трудовых коллективов столицы подвозили на автобусах и системно запускали в сектора, ограниченные нашими телами. С момента их появления я уже не мог поворачивать голову в сторону мавзолея и совсем не представляю, как там все происходило. Удивило меня, что приехавшие для проводов государственного тела «рядовые москвичи» мало скорбны лицом, шумны, задорны, дамы средних лет плотно пытались общаться с ближайшими бойцами, постоянно чередуя абстрактное материнство с умеренным девичьим кокетством.

В какой-то момент мне показалось, что о покойнике правильно скорблю только я. Оказалось, что я ошибся. Проверенные в деле представители трудовых коллективов копили свою посильную скорбь до момента ее истребования, который и наступил с приходом на трибуну мавзолея генсека Андропова и его политических сослуживцев. Теперь я увидел другие лица, где и уместная скорбь, и верность избранному курсу, и сокрушительная уверенность советского человека в завтрашнем дне...

Наконец дело дошло и до урны с прахом. Многие женщины совершенно неожиданно для меня развернулись к мавзолею спиной, продолжая с интересом следить за ходом церемонии уже через зеркала своих пудрениц и косметичек, поднятых высоко над головой...

Хорошо мечтать и строить планы в статичном солдатском строю, думать о жене и о маленькой дочери, которой скоро четыре месяца...

Хорошо вспоминать что-то очень теплое и вполне личное из жизни прошлой и немного мечтать о скорой встрече с дочерью и моей греческой внучкой, которой скоро два года. Чистовое ошкуривание стены в свете мощной лампы, затеняющей все огрехи финишной шпаклевки, занятие механическое и монотонное, руки заняты, а голова свободна для новой встречи в дрожащем тумане ушедших лет.