Тантамареска (глава из повести "Дивизия")

В далекой сибирской деревне под Красноярском живет своей жизнью девушка Рита. Живет, не поминая меня худым словом и, вообще, не помышляя о моем существовании. Каждый день ее теперешней жизни заполнен сладостно-тревожными хлопотами и ожиданиями, потому что Рита вплоть до самой свадьбы будет основной темой деревенских разговоров и страстей.

Страсти определены не совсем естественным ходом событий: у Риты через неделю свадьба, а «жених» ее служит в армии, в первом взводе нашей роты.

- Ей, наверно, неинтересно терпеть, - закончил свою короткую историю простым предположением младший сержант Сидельников. – Моего ответа ждет вся деревня, поэтому помоги дать мне правильную оценку всей этой порнографии.

Я объясняю Сидельникову, что это жизнь, а не «порнография», и разные могут быть мотивы. Говорю исключительно для приличия, потому что в подобной ситуации, когда сказать нечего, надо сказать хоть что-нибудь. Сидельников же утверждает, что мотив всегда один, и произносит короткую присказку, в которой слов мало и все матерные. Сидельников – полковой кочегар. У него все готово для дембеля. Бицепсы, рвущиеся из-под х/б. Дипломат в каптерке, набитый одеждой и разными столичными сувенирами. На мой вопрос, поедет ли он посредством известных физических действий рушить образовавшийся треугольник, Сидельников мотает головой:

- Подпишусь строить что-нибудь комсомольское. Я и шофер, и сварщик…

Я осторожно выясняю, какого плана должно быть письмо и какие цели он все же преследует.

- А какие цели можно преследовать? – задает мне в свою очередь вопрос Сидельников.

- Ну, можно, например, возвыситься самому через полное унижение бывшей подруги. Можно великодушно простить или, наоборот, напугать ее, а заодно и деревню, или что еще…

Сидельников подумал и решил возвыситься - унизив. Он отправился курить, подарив мне свою головную боль, как принято говорить в таких случаях, и листки серой бумаги.

Признаться честно, затея эта не пришлась мне по душе, и вообще вспомнились почему-то дореволюционные фотоателье с ширмами – тантамаресками, изображавшими или гусара с саблей на коне, или моряка с русалкой. Господин клиент, зайдя за такую картину, выставлял лицо в прорезь, а господин фотограф, помахав крышкой перед дуплом фотокамеры, оставлял миру усекновенный образ, лишенный пластики тела, осанки, трости, характера, а значит, и внутренней сути.
«А какое мне дело, собственно, - разозлился я сам на себя, - человек просит, человеку плохо, а мне не трудно».

Я попытался представить деревенскую девчонку с городским именем Рита. Ясного и конкретного образа не возникало, но появилось твердое убеждение, что она человек хороший и поступила правильно. А если Сидельников сдержит слово и не порешит кого-нибудь – Риту или мужа ее – то вообще все может сложиться в ее жизни замечательно. Письмо должно быть очень общим. И письмо – и вроде не письмо. Разговор о женщине, о жертвенности, о стремлении человека постичь философию всепрощения.
Взяв за основу начало тургеневского стихотворения в прозе о русском языке и переделав его, я определил стиль своего творения как «оду попранной дружбе».
«В дни тягостных раздумий о судьбе, в дни трудных испытаний и разлуки я обращался мысленно к тебе, и от бессилья разжимались руки».

Понимая кондовость рифмы «руки – разлуки», и, вместе с тем, убойную силу общего замысла, я перешел на прозу, где много строк посвятил верности декабристских жен, последовавших за опальными мужьями через всю Россию в Нерчинский острог.
Про Орфея, спустившегося в царство теней, мне пришлось писать на другом листке, там же прилепил я дух Лауры. Как о закономерном финале для женщины с могучим либидо напомнил я и о паровозном гудке, поглотившем прощальный стон Анны Карениной.

Я забыл о Сидельникове и о его далекой подруге. Я весело и увлеченно живописал литературную тантамареску, получая огромное удовольствие от того, что опять, как и до армии, рука не успевает за ходом отпущенной на волю мысли.

Подойдя, наконец, к финалу, я вновь перешел на стихи, взяв лермонтовские строки, где автор замечает, что сам своей душе цены не знал, при том что она, объект обращения, прекрасно во всем сориентировалась. Все получилось замечательно, но не было при этом момента набатности, лозунговости для принятого в армии подведения итогов.

«Поэт влюбленный, отмсти презреньем за ее пренебреженье, и рабой она пойдет, быть может, за тобой». Есть набатность, есть лозунговость, но есть и лишние слова: это, во-первых, «поэт влюбленный». Подобные сопли не пройдут ни в армии, ни в сибирской деревне. И еще это «быть может». Нет уверенности в этой фразе. Пойдет, а может не пойдет…Надо, чтобы пошла!

«Солдат смышленый, отмсти презреньем за ее пренебреженье, и рабой она пойдет в тот час же за тобой».
- Вышка! – бурно радовался Сидельников, временами отрываясь от чтения. – Вышка! Зёма!
Письмо ему очень понравилось. Уж если он меня «зёмой» стал называть, значит, моя фотографическая ширма вполне устраивает его.
Я был доволен, что доставил радость солдату в трудную минуту и не обидел девчонку, потому что если письмо она будет читать сама, то мало что поймет относительно намерений и эмоционального состояния своего бывшего друга. Если же покажет его школьному учителю литературы, то все вообще будет замечательно, потому что тот скажет ей, что если человек прочитал столько хороших книжек, то не способен на плохой поступок, что он возвысился над своим эго, получив в трудный момент жизни духовную поддержку бессмертных классиков.

- Придумай обращение, - сказал я Сидельникову, ибо не знал, как он привык это делать.
Я оставил маленькую дырку для головы на огромном мастерски исполненном холсте. Сидельникову осталось только пройти за него и подставить лицо.

Он не пошел за холст. Он встал перед ним, загородив всю композицию, упираясь рукой в сырую краску, выпятив крутую как коровий зад грудь. «Курве от воина», - вывел он печатными буквами в отведенном для обращения месте.