Гей, который продавал люкс. Глава 2. Брюки на булавке
Мамочки мои, как меня снаряжали на эту работу! Там у нас дресс-код, все строгое и черное. Черный джемпер у меня нашелся, и я провел пол-вечера, срезая с него катышки. С остальным было хуже.
Обуви у меня имелось две пары: домашние тапочки с пумпончиками и кроссовки, белые с серыми трещинами. Грязь в трещины въелась настолько давно и глубоко, что не отмывалась. По-хорошему, сто лет назад выбросить бы эти кроссовки.
- Не беда, - сказала Фрекен, - я их постираю, и они станут чуть приличнее.
Я никогда раньше не стирал кроссовки в машинке, я их всегда тряпочкой в тазике мыл, и поэтому воспротивился. Вдруг они не переживут вращение барабана и разорвутся? Сейчас, когда на кону стояла работа, смириться с потерей единственных кроссовок я не мог. Фрекен успокоила меня тем, что предложила сначала показательно постирать собственные кроссовки, и если они останутся целы и невредимы, то только тогда мои.
Наши кроссовки находились в одной категории потрепанности, и по состоянию ее пары после выхода из стиральной машинки я удостоверился, что и моя обушка, скорее всего, перенесет экзекуцию нормально. Фрекен даже шнурки перед стиркой не вытаскивала. И все-таки когда мои горемычные кроссовки загремели и заперекатывались в барабане, у меня челюсти свело от волнения. От стресса я за 28 минут стирки едва не сгрыз пумпончики на тапках.
Оставалось найти брюки. Я догадывался, кто мне может помочь, и позвонил Даниле. Данила раньше тоже жил в моем городе, и мы там дружили, а потом он уехал в Москву и мы на некоторое время перестали близко общаться. А сейчас, я чуял, настал повод возобновить дружбу, потому что у нас размер одежды почти одинаковый. К великому моему изумлению, выяснилось, что Данила снимает квартиру в одной станции метро от Фрекен, поэтому доставить брюки может вот прям сейчас. Отлично!
Пока мы его ждали, я рылся в своих манатках в поисках ремешка. Данила хоть и одного роста со мной, но помясистее, попка у него аппетитная, а я тощенький, без попки. Приехали штаны, я их напялил перед зеркалом и ахнул. Вот тебе и помясистее! Не застегиваются на мне штанишки, что делать? И Данила, и Фрекен стояли и ухмылялись, держась за стену. Я прыгал в штанах, втянув воздух, и пытался их застегнуть. Есть. Дышать, правда, невозможно, а сесть тем более. Фрекен вручила мне огромную булавку, которой я подкололся на тот случай, если пуговица вылетит из петли от перенапряжения. Зато по длине как раз, и цвет милый, и материя приятная. Только тонковаты, а подштанники вниз не уместятся, поэтому придется мне немножко померзнуть, потому что еще снег лежит. Ну, ничего…
На работе нас с первого дня прозвали Чип и Дейлом. Ни на что другое у моих коллег фантазии не хватило. Я не знаю, кем был я – но хочется верить, что Чипом, потому что он крутой и лихой. Дейлом, смею надеяться, был Артем, которого взяли на работу в один день со мной. Он не гей, у него есть девушка, которую он очень любит. Единственный мужчина нормальной ориентации в нашем трудовом коллективе.
Мы с Артемом пришли в один день, поэтому пришлось нам сбиться в стаю и ходить вместе. Глупо, наверное, употреблять школьную фразу «дружить против всех», но какое-то время нам действительно приходилось именно так вести себя. Нас, как и всех новичков, приняли без распростертых объятий, и поначалу надо было на всякий случай хорохориться.
Других продавцов звали еще хуже. Крыса, Швабра, Дуся-доярка, Хрыч, Пипец, Петлюра… Определенное уважение вызывали только менеджеры, которые проработали на благо магазина уже сто лет, получали по-настоящему хорошие деньги, гордо держали себя и командовали нами с размахом и элегантностью. Если у менеджеров и были прозвища, то я их не знал. Может быть, мне не очень доверяли, потому что боялись, что я настучу менеджерам на тех, кто на них обзывается. Дисциплина у нас была ого-го, не то что в том магазине, в котором я работал раньше, не в Москве.
Рабочий день длится 12 часов. В последнюю смену недели на час дольше, потому что надо производить пересчет. За опоздания штрафуют, а потом увольняют. График два через два. В день два получасовых перерыва, во время которых можно перекусить на кухне. Кроме как на кухне, сидеть и даже на секунду присаживаться нигде нельзя.
В свою первую рабочую неделю, особенно под вечер, я готов был взглядом сжечь кресла, диваны и пуфики, обильно расставленные по трем просторным этажам нашего магазина. На них имеют право опускаться только клиенты. Под потолком камеры. Если продавец приземлится на кресло, камеры это засекут и продавца оштрафуют, а потом уволят. Как девчонок-то жалко, они на каблуках. Я сначала по-человечески относился к этим Гадюкам и Мартышкам.
Уставал я с непривычки ужас как. Особенно хорошо помню один вечер, когда мне показалось, что я от усталости умер. До своей станции метро кое-как доехал, одолел лестницу, скользкую от разбросанных флаеров, а потом невесть куда исчез трамвай.
Я ждал, а его все не было. Темно, холодно, и похоже на ад, где отключили электричество. Я стоял на краю рельса, ковырял его носком кроссовка и помирал от адской боли в районе пупка. Когда весь день живот стянут, он начинает вспучиваться, и к ночи я в профиль выглядел как беременный. Расстегнуть тесные Данилины брюки удавалось только дважды в день на полчаса, на кухне. Когда я расстегивался, надо мной в открытую хихикали. Мне было все равно, потому что физическая боль в данном случае была сильнее боли от чужого смеха.
Трамвая все не было. Я расстегнул брюки под курткой и начал еще сильнее ковырять кроссовком рельс. Потом понял, что так недолго и дырку проковырять – не в рельсе, а в моей единственной паре кроссовок. Но стоять смирно было невыносимо, ноги промерзали от пятки до бедра. Я начал было подпрыгивать, но так сваливались брюки. Я вообразил, что я йог и впал в медитацию.
Тут подошел трамвай, и я выпал из медитации, но он оказался не того маршрута.
Рядом с нашей станцией метро трамваи разворачиваются, и есть такие, которые берут курс дом Фрекен, а остальные идут в другую сторону. Те, которые не к нам, на несколько минут останавливаются с открытыми дверями, и их водительши бегом бегут с листом под мышкой отмечаться, что они вовремя прибыли. Их контора через дорогу находится, на первом этаже жилого дома.
Вот одна такая подъехала, рыжая и кудрявая, а оранжевая форменная жилетка на спине кокетливо вышита бабочками. Рукодельная водительша. Спустилась бочком по ступенечкам и понеслась через дорогу, одной рукой придерживая развевающуюся по ледяному ветру жилетку. И не было ее, наверное, миллион лет. И пила она там, наверное, чай с шоколадным печеньем. Так обидно: стоит перед тобой трамвай с открытыми дверями, и даже войти в него можно, и пролезть под турникет, да вот только поедет он не в твою сторону.
И появилась у меня грешная мысль: угнать этот трамвай. Просто зайти в кабину и покатить по рельсам, только свернуть не туда, куда по маршруту надо, а к дому Фрекен. Мне представилось, как водительша в жилетке с бабочками выходит из конторы и видит, как вагон укатывает от нее в голубую даль. Как она завизжит! Вызовет милицию. А я ведь по неопытности могу завернуть не туда, куда надо, и поехать по кольцу. И будет за мной гнаться милиция на машине или на специальном милицейском трамвае. Мне ничего не останется, кроме как гнать вперед и не открывать двери, чтоб меня не арестовали. Как бы еще отстреливаться не пришлось! Час за часом, день за днем я буду на полной скорости нарезать круги по кольцу, а за мной милиция с криком «Сдавайся!». Пассажиры, завидев трамвай, будут доверчиво к нему тянуться, а потом шарахаться назад в ужасе. Я буду напоминать им трамвай ужасов из детских страшилок, в котором за черными шторками сидит ватага мертвецов. Этот вид транспорта ездит на проводах, а не на бензине, поэтому разъезжать по кольцу я могу теоретически до бесконечности, игнорируя все правила дорожного движения и светофоры. Только благодаря тому, что мой мозг комкал и комкал эту ересь, мне удавалось поддерживать активность нервной системы и не давать себе отключиться.
Потом я пойму, что Москва наполовину состоит из рельсов, шоссе, проездных, вагонов, проводов, турникетов и ничем не ценных мутных мыслей, которые прополаскиваешь через голову, чтобы скоротать время в дороге.
Куда же пропала эта баба с бабочками, сколько можно торчать в конторе? Чай так долго пьет, что ли? Или у них там романтический ужин с диспетчером? Все, угоняю трамвай, честное слово.
Меня неимоверно злило, что передо мной стояла эта повозка чужого маршрута. Я сделал шаг вперед и понял, что я не умею управлять трамваем, а значит, не смогу его угнать. Все против меня!
И тут, как в кривом зеркале судьбы, подходит на остановку компашка пьяной гопоты. Постояли две минуты, замерзли и начали ту же чушь пороть, о которой я только что думал. Давайте угоним трамвай. И куда поедем? Куда нам надо, туда и поедем! Ага, а вдруг он запрограммирован по кольцу мотаться, это ж кольцевой. Ну, значит, будем по кольцу. Да, а за нами полиция! Погоня, четыре коня и милицейская свинья!
Один блондин на полном серьезе полез в кабину и сел на водительское кресло. Конечно, тетка с бабочками сразу вышла из конторы и помчалась к своему ненаглядному трамвайчику.
- Скажите, а у трамваев есть инструкция по вождению? - спрашивает ее пьяный блондин на водительском сиденье.
- Нету никакой инструкции, нас так всему учат! Иди отсюда! - кричит тетка.
- А вы меня не научите? Покажите, пожалуйста, самые простые фокусы: где газ, где тормоз, и как поворачивать.
- Иди отсюда! Мне ехать пора! Иди отсюда! - рыжая водительша смело выпихнула гопника из своего трамвая и попилила, позвякивая в звоночек, прочь от нас, замерзших неудачников.
Впоследствии, наблюдая за трамваями, я так и не узнал, где у них газ и тормоз, зато запомнил, куда надо нажимать, чтобы снаружи открыть двери и кабину, а также закрыть их. Глядишь, пригодится когда-нибудь в жизни.
Сотрясаясь в вагоне по пути к дому Фрекен, я вспоминал, как прорисовывал блики на паркете в ярких, теплых и стремительных красках. Весна, солнечно и ветрено. Комната видна изнутри, фрамуга распахнута, кисейная штора вздута пузырем. Из окна видны верхние этажи соседней многоэтажки и много неба. На подоконнике стоит наспех расшнурованный женский кроссовок, вокруг него разбрызганы мелкие капельки. Второй кроссовок упал с подоконника и лежит на боку на полу. С самого боку картины видна изящная нога в черной штанине, чья обладательница, торопясь к столу, уже почти успела ускользнуть за рамку. Картина называлась «Я пришла!».