Мирный договор

Весь день с редкими перерывами шел сильный дождь. От близкого грома, казалось, разрушатся и нависший покров темных облаков, и дома под ними - такой стоял треск. И еще тяжелые ослепленные молнии проходили по небу - разрывали наглухо закрытый тесный мир. Всего на мгновение можно было заглянуть в зигзагообразный разлом, и пасмурные своды с шумом захлопывались, и лил дождь. В ту минуту, когда Гиндзаэмон хотел остановить машину, дождь особенно усилился, и мутные огоньки автомобилей, ползущих по шоссе, были едва различимы. Гиндзаэмон отступил от бордюра несколько шагов назад, где, как показалось ему, было меньше воды, провалился по щиколотку, и небрежно махнул в дождь рукой. Серая «Волга», освещенная молнией, возникла как из другого, нереального мира. Стекло передней двери опустилось: из глубины кабины показалось лицо водителя. Нагнувшись в полсалона к Гиндзаэмону, щурясь от дождевой пыли, тот спросил отрывисто:
«Куда?»…- Услышав адрес и цену, согласно кивнул головой.
Гиндзаэмон, промокший и продрогший, забрался в салон, сел в кожаное кресло, захлопнул за собой дверцу «Волги» и поднял стекло. Удивленный дождь остался снаружи. Сразу стало тепло и надежно.
«Ну, поехали…» - Водитель произнес фразу отвлеченно. Это был мужчина лет семидесяти, старше, но довольно бодрого вида, так что секундное замешательство Гиндзаэмона из-за его возраста исчезло. Водитель закурил сигарету, переключил на дальний свет и двинул машину, как танк, сквозь сумеречную пелену дождя.

Вот поливает! – проворчал он, делая затяжку. Сигарета захлебнулась блеснувшим огоньком.
Непрерывно работали дворники, стирая, как со лба, серую воду. Кабину заволокло дымом. Водитель приопустил боковое стекло, оставив дыму узкую полоску свободы. Узкую, как смотровую щель. В салоне пахнуло дождевой пылью - пугающей еще минуту назад влажностью, но красные и зеленые точки на панели все равно светили уютно.
Только вид построек вдоль дороги был тосклив и уныл. Торговые приезжие люди разбегались под навесы ларьков и просто куда-нибудь.
Вот! – сказал водитель, - дождичка боятся, небось чище станут.
Не станут, не в ванной. – Отчего-то грубо ответил Гиндзаэмон.
А! Вот и я говорю, вот смотри…тебя как зовут?
Гиндзаэмон
Как? – Водитель повернул к Гиндзаэмону тяжелое лицо. В этот момент «Волгу» слегка тряхнуло на "лежачем".
Гиндзаэмон, из японцев.
Очередной раскат грома словно примял тучи к земле. Сверкнула молния, обнажив, несмотря на сигаретный дым каждую деталь в салоне, особенно коричневую, непросохшую кожу куртки пассажира. И снова сумрак. Лишь мутные огоньки автомобилей неслись навстречу.
Из японцев? Мать, что ли, отец?...- удивился водитель, - а непохож…разве волосы темные, ну, что же… - он как-то болезненно улыбнулся, - Понимаю, сакура, самураи, а я так скажу, для меня все люди равны, конечно (это было такое знакомое «конечно»), только чего они тут...эти, торгуют…я не люблю их. Не обижайся, да и японцы – это совсем другое! даже - не как мы.
Да нет, - ответил Гиндзаэмон, - японцы такие же.
В каком смысле?
Тоже никого не любят, только себя.
Хочешь сказать, что мы никого не любим?
Ну.
Зря ты так! Мы-то любим, да вот нас никто не любит! А чего тогда мы любить должны! А?
Вы извините, я со старшими не спорю, хотя с тем, что Вы говорите, я не согласен.
И как с вами после этого! И «не спорю», и вроде как я дурак, так, что ли, получается?
Нет, я этого не сказал, не сердитесь. – Гиндзаэмон пожалел, что ввязался в ненужный разговор.
А чего так далеко едешь? На дачу собрался? – Водителю хотелось поговорить.
Да.
В непогоду? – Старик неодобрительно покачал головой.
Надо побыть несколько дней…некому, кроме меня, родня боится дом оставить - воруют...
Времена-то какие настали! При Сталине разве так было! Украл – расстрел не расстрел, а несколько лет на благо Родине поработал бы! Верно я говорю?
При Гитлере тоже был порядок.
Ты сейчас не путай, не путай! Что ты о Гитлере знаешь!
В книжках читал…
В книжках! – Перебил его водитель, - ты в книжках, а я…- он досадливо махнул рукой.
Минут двадцать ехали молча.
Шоссе пролегало уже в довольно пустынном месте. По очертаниям в округе кроме дальнего темно-серого леса ничего не было. Лишь непонятно где-то там горели огоньки нескольких частных домов, будто тяжелые самолеты с обломанными крыльями, навечно застрявшие под дождем в бездорожье.
Вот говоришь, из японцев, - Вновь оживился водитель. - И все у вас есть, а добра настоящего мало. Добро-то только у нас, на Руси-матушке, а у вас все деньги, про Америку я уж не говорю! У них - сразу привет, человек стоит столько-то долларов.
А у нас рублей.
Нет, ну как с вами! – Водитель нестрого покачал головой. - А потом рубли – это у нас, а у вас – иены.
Вы с чего вдруг про добро заговорили?
А с того! Ты, к примеру, о чем думаешь, что мог бы мне меньше иен дать, если бы не дождь? Верно? Я старый человек, мне можно и нужно говорить правду - ну так как? То-то! – Он сказал «то-то», хотя Гиндзаэмон внешне хранил безучастный вид.
Оставьте, пожалуйста. – ответил Гиндзаэмон. – Я о деньгах не думаю, и сразу предложил Вам вдвое больше положенного. Это Вы сейчас сами про деньги сказали. Вообще-то, я русский, Гиндзаэмоном приятели зовут, я про Японию читать раньше любил, самураи, как Вы сказали, сакура…
Ага, видал я таких русских. – Водитель усмехнулся. – Русский! Что жизнь с людьми делает…
Правда, я неудачно пошутил, извините.
Дождь усилился. Теперь сплошная завеса воды была перед ними, и стало темнеть.
А дали мы вам тогда под Халхин-Голом!..
У меня в роду все русские, говорю же...
Русские? А чего ж мирный договор не подпишите? Островов захотели? Ничего не получите. – Гиндзаэмон тихо засмеялся.
Смешной Вы…какие там острова, лучше на дорогу повнимательней глядите, ничего не видно. – Водитель улыбнулся. – Я шестьдесят лет за рулем, сынок! Меня отец за руль еще пацаном посадил, чтобы в жизни пригодилось. - Машину слегка подбросило на ухабе, и в лобовое стекло плеснуло мутной воды.
И пригодилось?
Пригодилось. – Он приподнял темные с серебром брови, - видишь, вожу!
Водитель выбросил дымящийся окурок в окно и закурил новую сигарету.
Ладно, не обижайся, зато вы тоже задали нам у Цусимы, да и американцам в Перл-Харборе... – Гиндзаэмон устало повернулся к собеседнику в полоборота, но машину вновь подбросило, и в лобовое стекло снова плеснуло воды. От сигаретного дыма в глазах защипало, и Гиндзаэмон вытер едва появившиеся слезы - потер глаза.
А! Глаза заслезились. То-то! Это слезы мщения! Это ты им Хиросиму забыть не можешь, оккупацию. – Водитель кинул одобрительный взгляд на собеседника и протянул ему грубую ладонь. – Николай Степанович. – От старика было не отвязаться. Гиндзаэмон пожал протянутую руку.
– А слез этих не стесняйся, и от своей нации не надо отказываться, сынок. Нельзя забывать, кто ты есть! Я вот русский был, русским и умру. Понял? А на меня не обижайся, я поначалу всегда такой, всегда наговорю лишнего, меня моя жена крепко ругала за это, пока жива была... Я ведь ко всем ровно отношусь, по-советски, а ничего поделать с собой не могу, характер такой у меня, за то уж потом – если полюблю человека… – Он сделал в воздухе неопределенное движение указательным пальцем, что, вероятно, должно было означать что-то очень хорошее.
Я тебе больше скажу, нам острова ваши не очень-то и нужны, но флот не может без выхода в океан! Понимаешь? Он, тихоокеанский наш, заперт будет, как в Черном море, ни то, ни се, что есть, что нету. Проблема! А ты как думал, мы упертые болваны? Нам земли не хватает? А!
Вы позволите, я тоже закурю.
Кури, молодой, кури, только стекло опусти. За то, что спросил – молодец. От наших олухов не дождешься, а у вас воспитание, я это знаю. – Слово «знаю» он произнес очень выразительно, как и «воспитание».
Гиндзаэмон хотел было еще раз возразить старику, сказать, что тот заблуждается, что никакой он не японец, но дальний свет фар идущей навстречу машины резко полоснул по глазам, как луч прожектора.
Гиндзаэмон прищурился. В памяти мелькнули фотографии японских самолетов времен второй мировой войны, которые он в детстве рассматривал в военных журналах. Эти самолеты после долгих просмотров ему снились. Черно-белые – в цветных снах.
От вспышек фар и от странных разговоров Гиндзаэмону представилось, что он сидит в кабине истребителя «Рейзеки» и пытается уйти от плотного зенитного огня с американской военной базы. Чувство странного восторга овладело им. Мурашки побежали по телу, и Гиндзаэмон скосил глаза на водителя. Тот был невозмутим.
Уже подъезжали к нужной развилке. Гиндзаэмон всмотрелся в темноту. Мелькнул столб с наименованием поселка.
Вот он! Сейчас проедем метров…помедленнее, пожалуйста, вот, вот здесь остановите, пожалуйста, здесь, точно.
Есть, молодой командир, останавливаю. – Сказал Николай Степанович. – Ну и глухомань, Россия-матушка.
Гиндзаэмон протянул водителю тысячерублевую бумажку.
Дождь лупил по машине, как наотмашь. Николай Степанович включил свет внутри салона, достал из бардачка красный фломастер.
Вид у старика был теперь торжественный. Он положил купюру себе на колено и что-то написал на ней.
Держи. – Сказал он Гиндзаэмону. Тот взял деньги, и из-за плохой видимости поднес близко к глазам. Надпись на тысячерублевке гласила: «Два острова можем отдать, но чтобы был выход для Тихоокеанского флота.»
Гиндзаэмон прочитал вслух эту мистическую надпись.
Теперь и ты напиши, что хочешь!
Гиндзаэмон обреченно взял фломастер и задумался. Что написать старику, мысли которого роятся глубоко и не могут успокоиться? Он вывел на оборотной стороне, держа фломастер, как кисточку для иероглифов:

Чужих меж нами нет,
Мы все друг другу братья
Под вишнями в цвету.

Это Исса. – сказал Николай Степанович, прочитав стихи.

Вы про нас много знаете. – Гиндзаэмон заставил себя произнести «про нас» - да, Кобаяси Исса. Мои любимые.
Дождь шел, не переставая, и воздух в салоне автомобиля стоял чистый и свежий. Дым от сигарет давно развеялся. Глаза старика величественно блестели.
Это, сынок, вот что…- сказал он мягко, - это ты возьми с собой. Мне денег не нужно, а бумажку ты сохрани. Я нарочно так придумал, еще когда ехали. Это как бы наш с тобой мирный договор, мы его подписали.
Капли ливня замедлили падение и замерли: повисли в воздухе. Стало тихо.
Возражать не было никакой возможности.
Я знаю, - Николай Степанович предупредил мысли Гиндзаэмона, ты сейчас мне не тысячу, а все отдал бы, такие вы, но и ты знай наших. Да это и не деньги теперь, а документ! Храни его.
Я понял, спасибо Вам. Я не забуду.
Тебе аригато, сынок, тебе, ступай уже. Сайо нара!
Гиндзаэмон уже хотел покинуть машину, но на последних словах Николая Степановича резко обернулся.
Что, удивил? – глаза старика стали поразительно грустными. - Я ведь в самой Японии-то не был, зато квантунскую бойню прошел, понял? В 6-ой гвардейской…танковой…из Праги, значит, представляешь – и на Забайкальский фронт. Так-то, родной, ну, прощай, помирились, значит!
Внутрь салона, на автомобиль, на дорогу, на Гиндзаэмона, и на всю ночную округу разом обрушился ливень. Гиндзаэмон вышел и захлопнул за собой дверцу. От грохота непогоды он едва расслышал, как водитель ему прощально просигналил. «Волга» уехала, и стало чудовищно мокро и темно. Гиндзаэмон взглянул через дорогу на освещенный метрах в ста от него вход в закрытый продовольственный магазин, который из-за дождя казался золотистым сетчатым забралом, и побежал к нему.
Уже стоя под козырьком магазина, промокший, он вдыхал полной грудью и смотрел в черное небо небольшой лампочки, откуда, - из ослепительного шара, - словно принесенные божественным ветром на него неслись капли дождя, бесперебойным барабанным шумом подтверждая вечный мирный договор всех ушедших, всех живых и всех тех, кто еще родится - из открывшихся на краткий миг створок ослепительного разлома.