Голоса минувшего. Неизвестная цивилизация-13. Шамбала мой души
В конце публикации размещены редкие исторические фотографии из различных фондов, отражающие жизнь бурят и русских Забайкалья конца XIX и XX веков. Казалось бы, большинство фотографий не имеют отношения к публикуемой теме, но, тем не менее, они отражают дух и характер прошедшего времени и наших предков.
__________________________________
Дугаржап Жапхандаев. Алханай - Шамбала моей души
(1928-1930 годы. Мир глазами семилетнего ребёнка)
НОВЫЙ БРАТ ПАПЫ
Зазвенела и запрыгала крышка чайника. Я высунул голову из-под мехового одеяла. У открытой дверцы печурки сидел низенький человек и грел руки.
– Цыбен, садись пить чай, – говорит мама. – Сейчас наши начнут вставать.
А-аа, это же Дагбаев Цыбен! Говорят, что он сын нашей бабушки... Она отдала его своему брату Дагбе, когда выходила замуж за дедушку. Выходит, дядя Цыбен когда-то был братом папы и Дамдин-ахэ... .
Дядя Цыбен неторопливо пьет чай и гулким голосом говорит:
– Теперь я не буду сыном Дагба-нагасы, перехожу на свою родную фамилию. Сейчас многие отданные так делают. Агбанова Лхама-Цырен снова стала Гуруевой...
– А как же приемные родители? – опечалилась мама.
– Не знаю... Многое сейчас меняется. Из тарбагатайского дацана ушли все дети хамниган-бурят, которые были хувараками-послушниками. Дети хори-бурят тоже уходят. – Дядя Цыбен начал перечислять, загибая пальцы, - загдачейские Даржаев Цыденеши, Убушаев Гончик, тарбагатайский Дугаржанов Шираб-Нимбу, урейские Жигмитов Шойжо-Нима, Должинов Жамсо...
– А что будут делать учителя-ламы? – снова опечалилась мама.
– Ничего с ними не случится. У них есть дома, живут они хорошо... Что я тут разболтался, надо брату Жапхандаю хороший нож заказать...
Вот оно что! Теперь у папы будет новый брат. Папа сделает новому брату новый ножик, все у нового брата будет новое! Дядя Цыбен швыркает чай и посмеивается. Надо же – новый брат папы может запросто менять родителей!
МОЛОТЬБА. КТО И КОМУ ПОМОГАЕТ?
Откуда-то прискакало много людей на конях и телегах, они сходу въехали во двор дяди Намсарая. Сразу поднялся шум и гвалт. «Может быть, привезли новое кино или опять собрание будет?» – размышлял я и, забежав в юрту, пристал с расспросами к маме:
– Ничего не знаю! – отмахнулась она раздраженно и вдруг прикрикнула:
– Они будут молотить зерно дяди Намсарая. Не ходи туда! Ты видел, как молотил дядя Намсарай. Это опасно! Можешь голову под цеп нечаянно подставить.
– Мама, наверное, они решили помочь дяде Намсараю пока он в тюрьме, ведь он не сможет обмолотить свое зерно, – догадался я, но мама опять прикрикнула:
– Молчи! Нет... Они повезут зерно в Тамхи-Баряшин, в свою коммуну. Не бегай. На вот, поешь.
Она сунула мне в руку кусок хлеба. Хожу по двору и посматриваю на галдящих людей, которые суетятся на гумне и тащат охапками пышные желтые снопы.
Значит, они будут молотить зерно дяди Намсарая себе...
Несколько дней раздавались крики и непрерывный стук на гумне дяди Намсарая. Потом замелькали большие деревянные лопаты, зерно летело в верх и густым градом падало на землю. Близко нельзя подходить, повсюду ветер взвихривает соринки и полову.
– Не загораживай ветер! – кричат мне веселые женщины. Я отхожу.
Однажды к нам пришел высокий парень в длинной распахнутой шубе.
– Мы тарбагатайские коммунары, – рассказывал он маме, оглядывая обстановку юрты.
– А где ваша коммуна? – настороженно спросила мама.
– В Тарбагатае, мы принадлежим алханайскому сомону. Сейчас много коммун. – Парень говорил много и вдруг попросил. – Тетенька. Дайте мне, пожалуйста, немного табака. Любого. Худо без табака, а коммуна у нас бедная...
Мама мельком посмотрела на него и вытащила откуда-то пачку листового табака...
Молотьба закончилась. Люди быстро погрузили чистое зерно дяди Намсарая на свои телеги и уехали. Осталась только сухая солома, которую нещадно трепал ветер, поднимая желтую пыль.
Теперь на осиротевшем и опустевшем гумне весело чирикают воробьи...
НОВОЕ КИНО
Умный Ринчин Батуев привез новое кино.
Опять много людей собралось в доме дяди Намсарая. Опять на белом экране появляются незнакомые нам люди и незнакомая жизнь.
Там какой-то чернобородый дядька в длинной белой рубахе таскает большие мешки с зерном в свою стайку. Он все время воровато оглядывается. Потом закрывает ворота стайки и довольный идет домой. Покуривая махорку он смотрит в окно, видимо, ждет кого-то... По улице деревни подпрыгивает телега с вооруженными людьми. Навстречу им выходит наш знакомый, чернобородый дядька. Он улыбается гостям и простирает руки. Но вооруженные гости проходят во двор и сразу открывают амбар. Но там ничего нет. Чернобородый разводит руками, в чем-то клянется и решительно проводит ребром ладони по горлу. Ничего нет!
Мы смотрим. Некоторые из нас переживают за чернобородого, другие подсказывают людям с винтовками, где искать зерно, но они находят сами. Вот они, улыбаясь, выносят мешки из стайки. Чернобородый угрюмо сжимает кулаки, глаза его гневно сверкают. Телеги уезжают по разжиженной дороге. Чернобородый машет им вслед большим кулаком.
Стрекочет аппарат, белый луч показывает нам темную ночь. Мерцают звезды, смутно видны очертания домов. Вдруг из-за какого-то угла выходит чернобородый и, подбежав к длинному сараю, поджигает его. Пламя рвется к небу, много людей не могут потушить пожар, а в это время чернобородый дядька забегает в просторную стайку и начинает резать коров... Какой плохой человек этот чернобородый, а я еще жалел его! Но тут вбегают люди и наставляют на чернобородого разбойника ружья...
Идет большое собрание. Чернобородый зажат между двумя людьми с длинными винтовками с примкнутыми штыками… За столом сидят три человека, лица у них суровые и справедливые. За ними – большой портрет улыбающегося Ленина.
Чернобородого садят в телегу без лошади. Телега едет сама!
Ясный солнечный день. Пасутся жирные коровы, идут счастливые мужики с косами, за ними бегут женщины с граблями. Все смеются. Наверное. радуются, что чернобородого увезла телега. Потом появляется большой дом, с крыльца которого спускается человек в черной одежде и кожаном картузе. Он улыбается людям и приветливо машет рукой. Вдруг звезда на его картузе начинает сверкать и, увеличиваясь, заполняет весь экран.
Вот и все кино. Чего только не случается на свете!
Про «ликпункт» забыли. Теперь в доме дяди Намсарая просто показывают кино, иногда там проводят собрания и учат грамоте взрослых. Ринчин Батуев появляется после обеда. Он возится с аппаратом. Порой, заложив руки за спину, он подходит к окну и долго стоит так, думая о чем-то. Я часто забегаю в дом. Умный Ринчин Батуев улыбается и ничего не говорит, но иногда протягивает мне кусок оторванной ленты.
На ленте много одинаковых и малюсеньких рисунков...
ТЕТКА ШАРАГШАН
С подножия Мадаги прямо к нам спустились два человека, маленький и большой. Это идет любопытная тетя Шарагшан и ведет за собой дочку Мыдыгму. Они живут далеко от нас. Что погнало тетку Шарагшан к нам?
– Я пришла посмотреть дом Намсарая. Говорят там есть удивительные вещи, которые показывают людей на стене. Я из такой дали доплелась до вас, а дом закрыт... Жаль! Люди говорят, что вы тут весело живете, – отдышавшись, говорит она и вытирает с почерневшего и рябоватого лица пот. Потом она долго жует табак и оглядывает нашу юрту. Маленькая и черноволосая Мыдыгма сидит возле своей мамы и, ссутулившись, стеснительно, еле слышно, похихикивает. Мне тоже жаль, что она не посмотрит кино.
Потом тетка Шарагшан громко швыркает густой и горячий чай, шевелит большими губами и довольно говорит:
– Мне бы все время только вот такой густой чай и крепкий табак. Больше ничего не надо! – Голос у нее гулкий и громкий. Мыдыгма стыдливо опускает голову.
Разогревшись чаем, тетка Шарагшан продолжает:
– После того, как разорили Намсарая, я и не была здесь. Вы не знаете, где его семья? Бедные, бедные... Наверное, в Тулутае... Не знаю... И Намсарая теперь нет, и Цырен-Доржи них умер, и девки у них разбрелись по белу свету... Боже мой, что и творится на белом свете! Говорят, что весь намсараевский скот присвоила коммуна... Да что там говорить! Наши тоже вступили в коммуну. А вы не слышали, говорят, что тех, кто не вступит в коммуну, будут высылать из родных краев?
– Нет. А куда будут ссылать? – наконец-то откликается мама.
А я так переживал за тетку Шарагшан, думал – никто ей не ответит. Но сама тетка, видимо, нисколько не переживала.
– Говорят – на север, до Белого моря! – невозмутимо гудит тетка Шарагшан и, распрямив широкую грудь, смотрит поверх голов на дверь.
Нагаса-эжи, шепча молитвы, поднимается с кровати и медленно, недовольно, выходит на улицу. Видимо, кончилось ее терпение.
– А может быть и врут! – вдруг громко заявляет тетка Шарагшан. – Людям ничего не стоит наврать... Пожую-ка я на дорожку еще раз табак. Жаль, что дом Намсарая закрыт. Наши будут спрашивать, что я видела... А что я им скажу? Ладно, поплетемся обратно. В следующий раз посмотрим. Никуда этот дом не денется, – продолжает громко и гулко говорить тетка Шарагшан, а я вспоминаю, что дедушка называл ее болтливой сорокой, которая ничего не боится и может навлечь любую беду...
ПОСЛЕДНИЙ СНЕГ
День был теплым, но небо вдруг затянули серые тучи. Подул прохладный ветер и принес первые хлопья снега. Потом все завихрилось в белом и снежном тумане. Все стало влажным и свежим. Радостный, я хохочу и кружусь вместе с белым вихрем. Снег залепляет мне лицо и тут же тает, я слизываю холодные капли языком. Как хорошо омываться снегом! Забежав в юрту, я вытираю лицо подолом и вижу в теплом сумраке нагаса– эжи. На улице мычат коровы.
– Родители закрывают скот. Не бегай по улице, не мочи обувь! – строго говорит мне нагаса– эжи. Она всегда и все запрещает!
Скоро заходят мама и папа, облепленные белым снегом. Они пересмеиваются, сбивают с одежды снег, и лица у них чистые– чистые! Мама топит печурку и готовит обед. На улице гудит теплый ветер, идет снег, а мы сидим в теплой юрте и едим вкусный суп.
На следующее утро прояснило. Куда не посмотришь – всюду голубеет белый снег. В небе раздается звон и легкий гул: «Ган– ган!» Неужели прилетели гуси? Запрокинув голову, долго смотрю в прозрачно– голубое небо. Потом оглядываюсь и вижу – над нашей стайкой кружат черные галки, некоторые снижаются и садятся на черные прогалины земли. Есть среди них и вороны... «Ворона, ворона, где наша корова, а может ты видела наших телят?»
Снег быстро растаял. Рано утром поют невидимые жаворонки. Склоны гор наливаются густой и туманной синевой...
ГДЕ ЖИГМИТ-СЫНГЭ?
Кино стали показывать редко, взрослые учиться перестали, наверное, все выучились. Но в доме дяди Намсарая все чаще и чаще проводят собрания. А маленьким нельзя ходить на собрания. Когда я стану взрослым и буду слушать важные доклады?
Люди говорят, что в Тамхи– Баряшине коммунары вспахали быками землю. Вот бы пойти туда! Наверное, там не надо копать сарану – луковицы лежат на черной пахоте просто так. Но идти туда очень далеко, отсюда даже не видно, только подрагивает на горизонте синее марево.
– У нас был сват Даши и рассказывал, что в Тарбагатае появилась школа, называется шэкээм, – говорит мне Жалма-абгай. – Двадцать таких школьников засеяли коммунарам в Тамхи– Баряшине шестнадцать десятин. Шэкээм – это школа, где учится молодежь, а мы с тобой даже не подростки!
Как же я пропустил свата Даши? Наверное, охотился на сусликов или бегал к Бато-нагаса. Я бы обязательно спросил у свата Даши: «Где Жигмит-Сынгэ? Что он сейчас делает?» Я так давно не видел сволего веселого и неунывающего друга!
НАМ ПОДАРИЛИ ЧАСЫ
Возле кузницы стоит распряженная русская одноколка. Высокий рыжебородый человек в синей рубахе и блестящей черной шапке на копне рыжих волос дергает, присев, двумя руками колесо одноколки. Я стою рядом и наблюдаю.
– Крепко сидит. Должен выдержать, – бурчит мужик, посматривая на меня. Наверное, они из Тулутая, из крещенных. На колесах новые ободы.
Из кузницы вышел папа. Русский мужик достает почти до неба, он смотрит сверху на меня, потом берет большой сверток, лежавший на почерневшей лиственничной коре крыши кузницы. Осторожно положил за пазуху. Интересно, что у него там? Может быть, ковриги хлеба? Не похоже, сверток легкий.
В юрте человек вытащил сверток и положил около себя, а сам сел, обхватив большими пальцами колени. Мигая большими глазами, он быстро осмотрел обстановку юрту, взгляд его остановился на правой стене.
– Наверное, четыре часа? – вдруг спросил он и посмотрел на папу.
– Не знаю... У нас нет часов, – промолвил виновато папа.
Тогда русский человек развернул сверток и вытащил оттуда что-то квадратное, в середине которого мелькнуло круглое стекло. Я уставился на это стекло. Пригнувшись, мужик широко шагнул и повесил на правую стену большие часы, на конце блестящей цепочки висела гирька. От восторга я онемел! Мужик повернул пальцем стрелки, остановил на цифре четыре и тронул гирьку. Часы мелодично прозвенели четыре раза и ровно защелкали. Закрыв дверцу, мужик сел на место и сказал:
– Часы ваши, я дарю их вам, – он отхлебнул из чашки густой чай и улыбнулся. – Уезжаю я, Хайдапыч, далеко уезжаю.
– Куда? – повернулся к нему папа.
– Пока в Хара-Мангут. Золото буду мыть. У нас, в Забайкалье, много золота, на всех хватит. Артель мы организовали...
Он пьет чай и ест, мы ничего не понимаем и смотрим на него.
– Сейчас много артелей. Наши, тулутайские, тоже создали, харгастуйские... Сейчас же все отбирают. Многих арестовали и увезли. Ваньку Бурлакова, Ефграфова Степана, Котьку Ивана... А нам где работать?
Папа с мамой слушают и не шелохнутся. Мужик называет всех наших тала-друзей, которые еще недавно приезжали к нам с подарками, а мы гостили у них. Вдруг в часах что-то зашипело и они прозвенели пять раз. Мужик посмотрел на часы, улыбнулся и встал.
– До свиданьица, однако, ехать пора, – поклонился он нам всем.
Наверное, если бы я был таким высоким тоже кланялся бы всем!
На улице мужик отвязал коня и, запрыгнув на телегу, уселся поудобнее и звучно чмокнул, хлестнув коня вожжами. Возле дома дяди Намсарая он остановил коня и, оглянувшись, махнул рукой. Папы рядом не было, и я побежал к мужику.
– А здесь у вас что? – спросил он, показывая плетью на дом дяди Намсарая.
– Кино, – торопливо ответил я.
– А еще?
– Еще... картинки. Ринчин Батуев учит взрослых... доклад...
– Аа... ликбез, – пренебрежительно протянул русский мужик и, усмехнувшись, тронул вожжами коня. Наверное он знал дядю Намсарая, подумал я и слабо помахал ему вслед...
По часам мы жили недолго. Они по-прежнему отсчитывали время и мелодично звенели, но глядеть на стрелки нам было некогда. Столько было забот и дел!
А звон часов напоминал нам о русском человеке, который уехал далеко-далеко добывать золото.
НАГАСА-ЭЖИ
По берегами ручейка, журчащего около кузницы, расцвели высокие желтые цветы. Издалека кажется, что они растут прямо в чистой воде.
– Когда распускаются цветы, люди говорят, что наступает время изобилия. Помни об этом! – наставляет меня нагаса-эжи, греясь под лучами солнца у юрты и перебирая большие черные четки.
– А почему время изобилия? – спросил я. Она сверкнула на меня строгими глазами и, подняв сухой кулачок, сжимавший четки, сказала:
– Время изобилия приходит вместе с теплом. – Она тяжело вздохнула. – Трава растет, скот наедается, люди успокаиваются. Неужели не понятно? Ничего не понимают современные люди!
Но я смотрел на ее остриженную седую голову и нарочно упорствовал:
– А почему люди успокаиваются?
– Потому что все вокруг сыты, не скулят собаки, не воют волки, не надо волноваться за коров и овец... Отойди от меня!
Бато-нагаса давно вступил в коммуну и даже верховодит там. Наши не вмешиваются. Но в один из теплых дней нагаса-эжи взобралась на чью-то телегу и доехала до Бато-нагасы, а обратно добралась пешком. Вот она какая упрямая и своенравная! Сейчас она сидит довольная на кровати, свесив сухие руки на колени, и рассказывает новости.
– Наш Бато не потеряет свой след. Да и не будет он никого слушаться... Скота у него совсем не осталось, только малые дети и жена. Все сдал в коммуну, и коня, и быков, и коров... Когда Балбарма хорошо раздаивала коров? А сейчас только посмеивается. Сказала я им... да... выговорилась... Живите, дети мои, как хотите, а я свое отжила. Только никогда богов своих не выбрасывайте, лучше отнесите их на высокие вершины, на обо. Плохо я о вас думать не буду, не обижайтесь на меня.. И раньше нажитое делили на три части: первую часть – себе, вторую – государству, а третью – детям... Вот только теперь как они будут жить без молока? Но ладно, промолчала я об этом... да... промолчала... Ведь даже чай забелить нечем! Или они, как русские люди, будут сеять зерно и выпекать много хлеба? Все-таки надо было оставить корову, люди же все время меняются... Еще неизвестно, что они сделают завтра. Ом– мани– бадме– хум!
Выговорившись, нагаса-эжи успокаивается и становится доброй. Редко я вижу ее такой. Она пьет чай и мечтательно улыбается. Потом говорит:
– Только два раза на обратном пути отдыхала. Могу еще ходить!
Утром солнце пронизывает и золотит облака над вершинами гор. В зеленой долине нашей речки Загдачей, зажатой высокими горами, пестрыми точками, исчезая и появляясь в сизом тумане, пасутся коровы. В березовой роще кукует веселая кукушка, в темно-зеленых высоких кустарниках азартно шебуршат и подражают ей какие-то шаловливые птицы. Я тоже кричу: «Ку– ку! Кукушка, кукушка, сколько мне лет?»
Папа увозит свои инструменты на летник. Значит скоро мы снова будем кочевать. Зимой некогда выделывать шкуры и копить добро. Вещей мало и кочевать на летник всегда легко.
ГДЕ БУДУТ ЖИТЬ ЖАВОРОНКИ?
Летники дяди Намсарая и Бато-нагасы пустуют и зарастают бурьяном. Скоро там ничего не останется, и никто не узнает, что здесь когда-то жили люди. Но у подножия Соктуя выстроились в ряд несколько серых юрт, а возле них стоят телеги и ходит много людей. Может быть, они приехали отдыхать на наши аршаны?
– Кто это? – спросил я Жалмы-абгай, когда мы пасли овец недалеко от новых юрт.
– Аа, это участок коммуны. Мы потом сходим к ним, – махнула рукой всезнающая Жалма-абгай. – Они пашут землю. Тут будет много домов, коммунары будут жить, как русские. Понял? Иди, гони вон ту овцу!
Я гоню отбившуюся овцу с большим ягненком и посматриваю на склоны гор. Что-то неуловимо изменилось в природе. Но что? На зеленых полянах чернеют узкие полосы вспаханной земли.
В низинах появились маленькие розовые цветочки. Они еще неяркие и слабые. Я внимательно смотрю под ноги. А вдруг в сухой прошлогодней ветоши увижу круглое, уютно свитое, гнездо жаворонка? Там всегда бывает несколько яичек с крапинками. Говорят, если их взять в руки, то мать откажется от птенчика. Но рука все равно тянется к теплым яичкам... Недалеко покрикивают люди. Аа. это коммунары на краю поля запрягают быков в плуги.
Я забегаю на пригорок и внимательно наблюдаю за ними. На их стойбище пять или шесть юрт, там много телег и плугов, стоят стреноженные кони, в изгороди ходят худые быки. Под склону горы Бом едут люди на высокой телеге, которую тянут два быка. Значит они сделали новую дорогу. Они что-то возят из русской деревни. Но там нет леса... Что же они перевозят в свою коммуну, надо потом сбегать туда и посмотреть.
Наверное, они распашут вокруг все свободные поляны. А где тогда мы будем пасти овец? А жаворонки? Где будут жить жаворонки?
Дорогу перед нами тоже перепахали. Теперь по ней не ездят русские, и мне не с кем разговаривать на русском языке. А коммунары работают от зари до зари. Оказывается там все наши знакомые – бабушка Цымпилма, дядя Митып, тетя Жигзыма. Они часто приходят к нам. У них счастливые, почерневшие под солнцем и обветренные, лица, и я не могу решиться спросить у них о жаворонках.
Вечером мы с Жалма-абгай идем драть сладкое лыко и набрать березовый сок. Я слушаю пение жаворонков и думаю: где же они теперь будут жить?
Продолжение следует.
______________________________________________
Время наших предков в фотографиях конца XIX и XX веков
Командный и политический состав Бурятского кавалерийского дивизиона.
Красноармейцы
На политкурсах. 1924 год. Верхнеудинск (позже станет Улан-Удэ).
Группа командиров и красноармецев в центральном исполнительном комитете Бурят-Монгольской АССР.
Начало 1930-х годов.
_________________________________________