Рецензия на книгу "Цветы на чердаке" Вирджинии Эндрюс от @milaluda

Пустые стенания по хреновым страданиям

Эти слова должны были стоять в комментарии к одной из рецензий на нетленку Вирджинии Эндрюс «Цветы на чердаке». Но сложилось по-другому. Перед моими глазами вдруг возник собирательный образ булгаковского домкома, вопрошающего: «Вы не сочувствуете детям Америки!?»

Сочувствовать мифическим детям, запертым ехидной-матерью и злобной бабкой в причердачной комнате фамильного замка ради огромного состояния, мне показалось смешным, ибо беспредметные переживания не в моей привычке. И вместо злого комментария созрел риторический вопрос – меня понесло!

Что происходит?!

Почему мы, выросшие на великой гуманистической литературе 19-20 веков, позволяем втюхивать в себя сентиментальную жвачку, приправленную (здесь уж точно - не отнять) неуёмной фантазией автора и присоленной изображением насилия, интимных подробностей и инцеста? Что происходит с нами? Да, собственно, почему, зачем я дочитала сей «шедевр» до конца, пусть по диагонали, через строчку, если неладное почуяла еще в первых абзацах, увидев откровенные речевые ошибки, не объяснимые стилистическим приемом или иной необходимостью:

Мы не были ни богатыми, ни бедными. У нас было все необходимое. Может быть, были и предметы роскоши, но это можно было определить только по сравнению с другими, а в нашем миддл-классовом районе все жили более или менее одинаково.

Я, помнится, решила отнести это к проблемам перевода, но глаз начал выделять другое. Речь таких непохожих персонажей, поставленных в разные условия и обстоятельства, почему-то необъяснимо похожа и в монодиалоговой составляющей представляет конструкции, идентичные построению и лексическому набору автора-повествователя. В универсальном речевом арсенале героев оказались полные осложненные (подчас излишне) предложения и определенный унифицированный лексикон, пусть и не лишенный выразительных приемов.

12-летний ребенок в своем кругу разговаривает так же, как говорит его получокнутая бабка или, допустим, американский полицейский, вынужденный сообщить благополучному семейству о гибели их мужа и отца. Представьте человека, извещающего о недавней трагедии… Вспомнили?

Тщательно и тяжело подбирая слова, в лапидарном стиле, даже самый черствый «сухарь» будет запинаться и делать паузы. А у Эндрюс – тьфу! – американский полицейский ведет грамотно выстроенный подробный репортаж, будто не он это, а презирающий мораль красноречивый представитель СМИ из «Хроники происшествий»!

В соответствии с показаниями, которые мы записали, водитель голубого «Форда», ехавшего навстречу, постоянно заезжал за пределы разграничительной линии и, видимо, был в состоянии опьянения. Он лоб в лоб врезался в машину вашего мужа. Но у нас создалось впечатление, что ваш муж пытался предотвратить несчастный случай, поскольку он маневрировал, чтобы избежать лобового столкновения, но из другого автомобиля или грузовика выпала деталь, что помешало ему завершить защитный маневр, который спас бы ему жизнь. Итак, машина вашего мужа, которая была намного тяжелее, перевернулась несколько раз, но даже в этих обстоятельствах у него был бы шанс выжить, если бы следующий за ним грузовик, который не мог остановиться, не ударил в его машину сзади. «Кадиллак» снова перевернулся и загорелся…

Дальше затаился ещё один нежданчик: непроработанными оказалась не только речь персонажей, но и образы в целом. Полное отсутствие причинно-следственных связей в мотивах и поступках героев бросалось в глаза и раз за разом оставляло неприятное чувство, что читателя держат за дурака. К тому же автор этого чтива, претендующего на звание психологического романа, «блеснул» статикой образов, если не считать взросление детей и искусственно выведенную деградацию материнского инстинкта у главной героини Коррины Фоксфорд. Этот ключевой персонаж меня потряс полной алогичностью характеристик и поведения. Судите сами: выросшая в фанатично-религиозной семье, где практиковалось насилие, с мамашей, в принципе не способной на любовь, девчушка почему-то заполучила очень беззаботный характер без комплексов и заморочек, эгоизм с серьезной инфантильной составляющей плюс абсолютную неспособность к какому-либо труду (как к умственному, так и физическому). Её не изменил ни побег из родительского дома, ни сложный безденежный период становления семьи, ни появление первенцев: дрезденская кукла осталась такой же куклой-красоткой, занятой самолюбованием и думающей только о своей внешности.

Автор находит какое-то слабое объяснение этому потрясающему феномену: мифически-нереальный муж-бог, который с юных лет может всё (но почему-то – хи-хи – оказывается лишенным наследства после совершеннолетия) и даже из далеких командировок внушает своей возлюбленной силу, волю, материнские и супружеские добродетели, уверенность и любовь, которой дышит весь дом. И эта любящая чета настолько поглощена высоким чувством, что в едином порыве полностью прекращает мозговую деятельность.

Ведь мы с твоим отцом надеялись состариться вместе. Мы думали, что умрем в один день, в достаточно преклонном возрасте, чтобы успеть понянчить внуков. Тогда ни одному из нас не пришлось бы скорбеть о том, кто умрет первым.

Далее Коррин, в юности легко распрощавшаяся с перспективой сказочного наследства, снова попав в родительский дом, вдруг становится одержимой идеей его получения – столь сильно, что быстро забывает не только о своих материнских чувствах и обязанностях, но и о материнском инстинкте, который непременно должен бы был сформироваться при 14-летнем родительском стаже! Антигуманностью, чудовищностью своих поступков она переплёвывает даже собственную монстроподобную матушку, отличающуюся садомазохистскими наклонностями – иначе не назовешь мотивы приглашения в дом ненавистных внуков, рожденных от ненавистного человека. Таким образом, антагонистические персонажи получились у автора нереальными, абсолютно не вписанными ни в социальный, ни в психологический фон произведения. Возможно, поэтому меня никак не тронули страдания детей, в коих просто не верила. В момент чтения я думала не о них, а о реальности 12-летнего Лехи из соседнего дома, упившегося родительской водкой и выкопанного из сугроба; или вспоминала, как не раз ревела по загубленной сызмальства жизни соседских ребятишек, детей конченых наркоманов, кормить и одевать которых старался весь подъезд…

На каком-то этапе знакомства с книгой стали бесконечно надоедать подробные описания быта, одеваний-раздеваний, приема пищи, украшений, подарков, нарядов, пижамок и всякой прочей лабуды. Становилось понятно, что именно таким насыщением текста автор пытается «догнать» листаж до объема романа. И постоянные навороты фантазийных событий (типа «а я вот что придумала, а я вот что придумала и еще вот – нате вам»), совершенно не сведенных воедино, что у читателя сразу возникают вопросы: а логика у автора где, а учили ли её считать до семнадцати?

Да уж, неуёмной фантазии В.Эндрюс позавидовали бы Дюма и Чарльз Диккенс! Возможно, когда-нибудь это достоинство поможет автору выбиться из бесконечного количества беллетристов – авторов женских сентиментальных книженций, но надо оттачивать стиль, определяться с творческим методом и жанровой принадлежностью, углубляться в теорию и – малость – не сводить произведения к мысли, что «мир бездушен и лжив».

P.S. Листая «Цветы на чердаке» в момент написания рецензии, я почему-то прокручивала слова «Бабушки бывают разные: серые, белые, красные…» – на известный мотив дурацкой песенки. А взгляд цеплялся за корешок книги Павла Санаева «Похороните меня за плинтусом» – пойду-ка почитаю о том, во что я действительно верю. Но это уже другая история…

С уважением, @milaluda.