Тяжелые судьбы. Часть первая: первая глава (50/50)
"Трудные судьбы" ведёт своё летосчисление с рубежей исторического лихолетья между Хотинским и Татарбунарским восстаниями, а его герои, приняв эстафету от своих предшественников, продолжают их дела и борьбу на протяжении полутора десятка лет периода румынского оккупационного режима. В горниле социальных процессов и столкновений, описываемых в романе, складываются характеры, решаются человеческие судьбы, определяются грани их общественного и личного бытия.
В романе описана история моей деревни и всей Бессарабии в частности.
Часть первая
Первая глава
Уже который год царит в селе скорбная печаль. После того, как за околицей встал высокий дубовый крест в память о тех, кто погиб в январе 1919 года, село словно согнулось, поникло да так и не смогло больше подняться и расправить свои плечи.
Времени с той поры минуло немало. Не один год уже канул в небытие, засевая мужицкие души тоской и беспокойством. Вот и эта осень, что так внезапно подступила к крестьянским дворам, с первых же дней заголосила жалобными ветрами, нагнавшими ненастье. Холодные, нудные дожди, зарядившие сразу за последней косовицей, стучали по крышам, шуршали в ветвях, наводя тоску и безысходность.
Поникшие селяне, отгоняя беспокойство и украдкой выглядывая в залитые дождём окошки, ждали уже почти не надеясь, когда же на конец прояснится небо, чтоб сложить те немногие снопы, что удалось привезти с поля.
Незадолго перед рождеством дождь стих, робко зарозовел небосвод, но вдруг снова набежали тучи, и следом за ними будто с привязи сорвались сердитые ветры. Долго они завывали на разные голоса, свирепели, а потом словно опомнились, растеряли всю ярость, и стало тихо-тихо, как в пустыне.
Густые туманы стелились в долинах, забредали в закоулки, клубились в мутной небесной высоте. И казалось, не будет этому ни конца ни края.
Пусто было в полях, пусто было в селе. Селяне выходили на подворье только чтобы воды принести, подбросить корма скотине, напоить её. В тишину, залёгшую в хатах, вплетался размеренный стук станка, на котором ткали суровое полотно, и тихое шуршание веретена в проворных руках женщин, сидевших за прялками.
Наступали холода, и каждый ждал, что вот-вот, не сегодня-завтра всё вокруг засыплет снегами и на долгие месяцы заведёт свою тоскливую песню вьюга, волчьим воем завоют бураны. Серые короткие дни едва успевали осветить унылую деревню, как снова наползали сумерки, а за ними и долгие тёмные ночи. И чего только не передумывали селяне измученные тревогой!
Долго томился и не мог уснуть в такие ночи и Якуб Соколинский. Брался за книги, оставшиеся ещё от дедов-прадедов, перелистывал, разглядывал рисунки, но ни одной так и не дочитал до конца. Несколько раз раскрывал потрёпанный томик Гоголя, любимого с детства. Ему грезилось, что он вместе с героями рассказов Рудого Панька идёт по живописным тропам Полтавщины, что над их хутором, чем-то напоминающем гоголевскую Диканьку, только что верхом на чёрте пролетел кузнец Вакула, и потому так темно вокруг. За этими картинками наплывали другие, мешаясь с неожиданными воспоминаниями, далёкими и близкими... Засыпал Якуб тяжело, в тревоге просыпался и снова погружался в раздумья о пережитом.
И казалось ему, что потолок старой хаты, в которой он прожил двадцать лет, опускается всё ниже, наваливается своей тяжестью на душу, гнёт и придавливает к земле. В этой хате родилось четверо его детей, каждый уголок и каждая мелочь знакомы ему до боли.
Эту хату он купил у лесника, не знавшего кто и когда её поставил. Стояла она тогда посреди тёмного Шебутинского леса, и только много лет спустя на полянах и прогалинах вокруг неё появились новые подворья. Это были столыпинские переселенцы, которые в поисках лучшей доли покидали свои родные бедные земли на левом берегу Днестра и селились здесь - между Романковцами, Шебутинцами и Кулишовкой. Соколинские, Качуревичи и Панченки - все они были в разных коленах и ступенях родичами, но по-разному сложились их судьбы на новом месте. Если сначала хуторяне держались дружно, роднились меж собой и старались кто чем может помочь друг другу, то со временем, когда кое-кто стал побогаче других родичей, зависть и ненависть воздвигли между ними такие заборы и стены, что и птице не перелететь. Первым вырвался вперёд Прохор Панченко. Начинал он с соломорезки на конной тяге. Со временем купил у кого-то в Бричанах старенький движок и вместе с тремя своими сыновьями - мастерами на все руки - привёл его в порядок, поставил два вальцовых мукомольных станка и вскоре стал лучшим мельником на всю округу. Про плату за помол, которую он брал, много говорилось в селе, но что поделаешь, когда и на других мельницах мужика тоже не баловали. Новое положение новоиспечённого пана отгородило Прохора от остальных хуторян. На всех, кто победнее, поглядывал он с высока и якшаться с ними считал ниже своего достоинства.
Не захотели отставать от Панкевичей и Кучеревичи. Соломорезки и мельницы у них не было, зато прибавилось не мало десятин земли и леса. Как прирастали их поля и лесные наделы, знал только бог. И Кучеревичи возгордились - сам пан Мишогла, помещик и шляхтич из Кулешовки, не единожды занимал у них деньги.
Только Якуб Соколинский не гнался за лишним добром. Ему вполне доставало того, что у него было. Зажиточные хуторяне недолюбливали его за то, что в январе 1919 года он был за одно с бунтарями, за упорство, с которым он не уставал им напоминать, что не только самим надо наедаться вволю, но помнить и о тех, у кого нет и крошки хлеба. На его слова не обращали внимания, И Якуб не очень обижался, потому что каждый, рассуждал он, живёт своим умом. Правда, о советах его родичи не забывали и при случае не упускали возможности уколоть тем, что, дескать, в трудное время пошёл против своих же, да в добавок вместе с голытьбою на румын оружие поднял. О своём отношении к Якубу хуторяне не забывали намекнуть при случае жандармам, с которыми не раз отмечали семейные и новые национальные праздники. Тут уж обязательно заходил разговор о Соколинских, которые, мол, не только о боге забыли, но и о власти православной, во главе которой стоит новый монарх - его августейшее величество Кароль Второй. Всё это жандармы мотали на ус и время от времени напоминали о себе и Якубу, и тем, кто по их предположениям, мог с ним знаться. Нередко они наведывались в его хату, будто случайно. Тут жандармы не церемонились, как бывало у других хуторян, а требовали еды получше. Наевшись же, не стеснялись совать свой нос во все углы. Больше всего их интересовали книжки, сложенные на полках и столе. Разобраться что к чему им, ни знающим ни русского, ни украинского языка, было трудно, но жандармы листали страницы казавшихся им опасных книжек, разглядывали переплёт и картинки и допытывались, о чём в них пишется. Якуб плохо знал румынский язык, и поэтому каждый раз приходилось прибегать к помощи сыновей - Павла и Володи, которые ходили в школу и уже хорошо говорили по-румынски. Правда, жандармы не очень верили тому, что им рассказывали, потому что большевики, как они звали всю родню Соколинских, наверняка не только безбожники и разбойники, но и обманщики. И чего от них ждать, если такие же бунтовщики поубивали да поразгоняли благородных людей, а церкви позакрывали, разрушили или сделали конюшнями. Хотя гонору у местных жандармов было даже с лишком, грамоты им не хватило бы даже на захудалого дьячка, который псалтырь читает, а писать не умеет. Зато уж наглости у них, хватило бы на целую епархию. И если уж жандарм сказал, что в какой-то книжке что-то не так, то даже воскресни ненароком сам автор - и ему бы не удалось оправдаться. Тем более, что у жандармов всегда были очень убедительные доказательства: приклад, плеть, носок кованного ботинка или тяжёлый, натренированный на крестьянских скулах кулак. И после расстрела селян - участников Хотинского восстания - румыны не переставали измываться над теми, кто остался в живых...