Мольеров труд

Продолжение. Начало см. 
1 сон 2 сон 3 сон 4 сон 5 сон 6 сон7 сон 8 сон 9 сон https://echo.msk.ru/blog/emiliya_dementsova/2125308-echo/ 

Боящийся смерти в  одиночестве Мольер, умирает в спектакле на сцене, но, как безнадежно он одинок! Призраком, предсмертным видением в спектакле станет сначала Арманда, а затем Мадлена. Верный ход для ложного спектакля, срабатывающий благодаря игре Анны Большовой. Покинутая любимым и покидающая театр, играющая напоследок роль «благочестивой блудницы» — «как падение грешника — снова в веру» — сыграны актрисой убедительно. Ее прощание со сценой и тоска по ней наперекор спектаклю не  фальшивы., как и страх загробных мук. Терзая ее, приспешники архиепископа подают Мадлене сверток с ребенком так, как в романе о Мастере Фриде подавали платок. Расшатанная психика актрисы от церковного спектакля не выдерживает. Всепрощающая, как и  Мольер, Мадлена, или, словно по Островскому готовая «грешить и каяться» Арманда, или Муаррон, прибегающей к молитве пред Девой и девой юной: «Дева Мария сделай так, чтобы она вошла ко мне в комнату», -  эта театральная братия привносит в спектакль тему актерской набожности, так что и ее с полным правом можно назвать «кабалой святош».

 Один из важных символов спектакля – табурет. С  него читает Мольер, как ребенок стих, послание королю. С табурета, и так же  театрально, выдает он пьяные инвективы в адрес монарха. Приглашенный к королю подданный оказывается поданным к обеду монарха. Вместо стула ему подают тот самый табурет, указывая место при дворе. В конце концов, табурет обернется сидением для допроса и обвинения. Он не разделит здесь монаршей трапезы, ибо сам блюдо. «Мой писатель», — как называет его Король, что твой десерт. Его функция доставлять удовольствие и служить славе монарха. Такие как он нужны «для нашей славы», повторит в финале король, от имени Франции, т.е. от своего имени. «Я как-то чего-то не  понимаю», — вслед за изможденным Мольером мог бы повторить зритель, ожидавший от именитого театра и знаменитых актеров достойного их имен спектакля. Вот разве одна только эта фраза, ее интонация, жест Мольера, предпосланный ей, заставляют на мгновенье абстрагироваться от «табуреточного» спектакля.

 Благодаря таким вот мерцательным обрывкам-фразам иные спектакли, иные актеры навсегда впечатываются в зрительскую память, в историю. Трижды вымученные мной «Сны…» досмотрены ради этой фразы. «Я как-то чего-то не  понимаю»,— искреннейшее, интимнейшее откровение спектакля и пусть все то, что написано о спектакле выше и последует далее не оскорбит ее миг иронией. То миг актерской правды, человеческого отчаяния. Такие мгновения искупляют самые дурные постановки, самые безвкусные поделки. Если пространство спектакля – сон, то одна эта реплика – миг пробуждения.

Искренним удивлением, растерянностью и незащищенностью Мольер обезоруживает черного мушкетера с актуальным по сей день прозвищем-присказкой «Помолись!». Кажется, еще немного критиков в рясах и  это «Помолись» станет приветствием для деятелей культуры как аналог «Memento mori» у траппистов. Несколькими фразами о  личных невзгодах Мольер словно бы ставит своего обидчика в неловкое положение. Дуэлянту, погубившему немало душ, душу изливают. Мушкетер, который никогда не был в  театре, но знает о тамошних «непотребствах» с чужих слов вдруг претерпевает влияние этого самого искусства. 

Сравните честное мушкетерское «Я в театр не хожу, но слышал», с честным советским «Я Пастернака не читал, но  осуждаю» и постсоветским «Я Серебренникова/Богомолова/Кулябина etc.  не видел, но …». Рассказ о драматической ситуации, по сути, сюжет, исполненный искренне, а не наигранно здесь побеждает преступное намерение убийцы. Шпаге Мольер противопоставляет лист бумаги — символ, который мог бы стать удачным, если бы то был лист мольеровской рукописи, а не записка сбежавшей жены. Мольер обезоруживал словом. По слову своему, он, мыслящий окружающую действительность как череду драматических ситуаций, действуя по законам драмы, а не здравого смысла сам вызывает противника на  дуэль. Впрочем, слово художественное здесь побеждается словами доносов, которые строчат униженные и оскорбленные «желая помочь правосудию». В подвале церкви, а у церквей есть не менее страшные, чем тюремные подвалы, в атмосфере пыточных криков архиепископ жжет неподтвержденные доносы. 

В  подвале сыро – от слез и молений о снисхождении тех, кого вызывают сюда. Искавшие дорогу к храму, оказываются в церковном каземате. Жгут здесь и рукописи. Они горят. Тут холодно, потому и  завернуты в стеганые одеяла служители кабалы. Одеяла эти гармонирует с декорацией –элементами металлических стен, словно бы склепанных, спаянных как те, кто заседают в них. Они те, кто пугают словами «Делу ход дадим!», та сила, с который даже король не может не считаться, и если король – солнце, то архиепископ – луна. 

Свет и  тень власти, правители номинальные и теневые — все по Булгакову, и по правде жизни. Впрочем, грубые швы декорации, претендующие на то, чтобы явить не лицевую, но  изнаночную сторону сюжета, гармонируют и с его грубыми монтажными швами. Обличая крамолу, архиепископ то и дело чихает, подтверждая тем правоту собственных слов. Для согрева и впечатления ради, он прижигает себя кочергой. «Это фокус второго разряда, но партерной публике он понравится», как говорится в пьесе. Архиепископ здесь вбирает черты всех мультгероев — злодеев, так потешно  он  гневится и негодует. По Булгакову архиепископ – дьявол, он и крестит мирян обратным дьявольским крестом. Главрепертком когда-то вымарал из пьесы демоническую сцену превращения Шаррона в антихриста, в «Ленкоме» же Дмитрию Гизбрехту дают разыграться всласть. Даже то, что Гизбрехт выше всех на сцене придает дополнительный смысл его персонажу, стремящемуся подняться не до своего Создателя, а только лишь над троном Франции. Когда Мадлена оказывается во владениях Шаррона, она подбирает один из листов, валяющихся на  полу, и прижимает его к сердцу— то Мольеров труд. Булгаковский диалог здесь превращен в шуточную репризу: Шаррон искренне интересуется у Мадлены: «Слушай, а ты от дьявола чем спасаешься?», и крайне удивляется, слыша в ответ: «Молюсь». Актер не знает меры и в итоге из интереснейшего образа родственного с Каифой выходит еще одна карикатура, сродни горгулье Нотр-Дама нависающей над сценой в  спектакле. 

Продолжение следует… 

Фото Александра Стернина