Бо▓

Вот уже несколько минут к ряду, в это раннее утро, на излёте очередной бессонной ночи, я наблюдал за тщетными попытками какого-то пропойцы подняться из пыльной колеи дороги, лежащей перед моим окном. Он, то привставал, шатаясь, то рушился обратно в серую и сухую пыль. Её клубы походили на далёкие бесшумные взрывы. Было легко вообразить его, окружённого этими «взрывами», далёким гигантом, неспособным поднять свой вес в условиях земной гравитации. Он опирался на руку, пытаясь совладать с непослушным телом и болтающейся головой, но рука подкашивалась. Тело картофельным мешком валилось обратно. Иногда ему удавалось встать на одно колено. Мнилось – ещё рывок – и ноги поднимут несчастного. Однако конечности раз за разом предательски подводили, выполняя свою функцию не лучше варёных колбас.

Я бы давно прекратил это наблюдать, если бы не оцепенение недосыпа. Меня задел своеобразный симбиоз повторяемости и разнообразия: пьяница вновь и вновь падал, вновь и вновь делая это совершенно неповторимым образом. Казалось, над уникальностью очередного вялого кульбита работал целый творческий коллектив сценаристов и каскадёров, режиссёров, алкоголиков-экспертов, и Бог знает кто ещё.

Кроме того, алконавт был одет в мою одежду.

То есть, конечно, теперь не мою, а его: недавно я вынес эти штаны, кроссовки и куртку на помойку, аккуратно сложив на чистый край ограждения. Но, даже помня об этом, отделаться от глупого чувства, — будто я смотрю на самого себя из параллельной вселенной, — было почти невозможно. Таким бы я был сегодня, если бы не прекратил ежедневно употреблять алкоголь. Определённо. Не моложе, не старше. Не хуже, не лучше. Вусмерть пьяным бомжом, пытающимся июльским утром выбраться из ссохшегося русла дорожной колеи просёлочной дороги.
Мне показалось, что в этот момент я понял, зачем древняя книга рекомендует, творя доброе дело, «правой руке не знать, что делает левая». Раньше я полагал, что дело в гордыне. Будто, сделав нечто хорошее, надо забыть об этом с ещё большим усердием, чем забывают о постыдном. Но гамма ощущений, накрывших меня, при виде того, кому досталось шмотьё, не походила на гордость. Она едва ли имела название, и мне определённо не нравилась. В ней было что-то парализующе-тягучее и тоскливое. Почти опасное.

Меня отвлек, традиционный в пять утра, шум катания стальных шаров (ума не приложу, что это могло быть ещё) этажом выше и звуки домашней ссоры за стеной. Я буквально на пару минут отошёл от окна, чтобы вскипятить воду для кофе. Заснуть сегодня уже не удастся. Зашёл на Youtube, включив новый сборник «кубов», чтобы не вслушиваться в зычные крики соседа, вой его детей и причитания жены-мазохистки, готовой бесконечно жаловаться на него, но лишь до тех пор, пока мужа не начнёт забирать полиция, благодаря сердобольным соседям (дверям которых потом достанется от неё же). А когда обнаружил, что чайник уже вскипел – вернулся с чашкой дымящегося чёрного напитка к окну. Солнце уже вовсю грело землю. Бухой бомж исчез. В колее нежился чей-то (если верить наличию ошейника с миниатюрной табличкой) серый, довольный кот.

Вместо того чтобы размышлять над тем, как пьянице удалось скрыться так быстро, раз он провёл в тщетных попытках подняться едва ли не сорок минут, я сел за давно просящийся наружу текст. Получилась пара сносных строк, и ещё четыре абзаца вымученной ерунды, годящейся только на то, чтобы с гневом её удалить. Мои Музы снова насмехались надо мной, готовя ещё один пустой день, когда сделать мирские дела уже не успеваешь (или не можешь, ввиду состояния сознания), а дел творческих наворотить не грозит, как ни пытайся.
Музы всегда казались мне кем-то вроде капризных девок, даже недолгое знакомство с которыми, заставляет вас забыть об их несомненной физической красоте, и впредь мысленно называть их только «девками» и никак иначе. Не дамами, не леди, не женщинами, а девками. И, что самое неприятное, называть только и исключительно за спиной! Потому что, волею судьбы (столь же, как и они, капризной) моя жизнь зависит от Муз, если не напрямую, то как минимум качественно. Для любого служителя Слова – оскорбить Музу – немыслимый грех. И не из религиозных соображений, а чисто технически: её уход – кошмар, сравнимый с потерей ног бегуном, государства государем, или потенции Сатиром. Наверное, именно поэтому я бы никогда не решился выложить своё отношение к Музам на бумагу, или даже до конца произнести мысленно: это ведь всё равно что выпалить им в лицо.

Возможно, сдержанность моя сыграла роль, и к концу дня на меня обрушилось озарение: вот как я начну свою эпопею о Стрелке, что вечно скитается по внутренностям разлагающегося мира! Начну с того, что он стоит у стены, на которой нарисована огромная фреска. На ней пейзаж — как настоящий: солнце в зените, неприбранная нагота пустыни. Пейзаж кажется таким знакомым и таким правдоподобным, что солнце почти слепит, ощущается жар раскалённой дороги, перед глазами плывёт... Стрелок моргает из-за капли пота, попавшей в глаз, и, стоя посреди пустыни никак не может припомнить, о чём была только что оборвавшаяся мысль? "«Пейзаж — как настоящий»? Почему «как»? Странно…", — ну и далее в таком духе. Сцена вышла настолько хорошо и легко, что на волне вдохновения, я продумал всю структуру будущего романа.

Написал не меньше авторского листа за один присест. Даже забыл поесть. А в процессе понял (кажется, не придумал, а именно осознал), что Стрелок на самом деле всего лишь умирает. Его путешествие через опустошённый распадающийся мир, повторяющееся вновь и вновь, — это предсмертное путешествие его внимания (зацепившегося за биение сердца и последние толчки крови пробегающие сквозь органы) через собственное тело. Тело, из которого уходит жизнь. От потрескавшейся пустыни ступней, через тоннели остывающих сосудов и города внутренних органов, к «башне» его головы, всё ещё окружённой кровавым розами чувств и наполненной картинами прожитой жизни. А на самой вершине Башни (метафора собственной головы, где всё это происходит) его будет ждать жуткая правда, которую он запрёт (чтобы не узнавать), и фреска на стене, демонстрирующая ему метафору происходящего. И так оно будет закольцовано и снова начнётся с забвения. Фреска, изображающая начало путешествия, Стрелка в пустыне. От мысли, что так уже было, его бросит в жар, глаза заслезятся, заставив моргнуть… а в следующий миг он окажется посреди пустыни, со смутной мыслью, что упустил какое-то важное воспоминание. Или кто-то заставил его забыть? Враг? Коварный враг и наверняка колдун! Так созреет необходимость преследовать Чёрного Человека, ускользающего от него, как собственный образ, при попытке обернуться. Стрелок начнёт путешествие снова. И снова. И снова.

Да! Роман начнётся как преследование. История о мести и поруганной чести прекрасной дамы. Все любители чтения любят ретро, даже в романах о будущем благосклоннее глядят на ретрофутуризм. Но мечи это слишком, к тому же я не мастак боёв на мечах, зато неплохо стреляю по выходным. Какой ствол мог бы стать аналогом меча? Безотказный и смертоносный, рвущий на части. Револьвер какого-нибудь адского калибра.
Я буду регулярно лишать героя надежды. Например, убью Чёрного Человека уже к концу второго авторского листа (хотя роман, судя по началу, будет длиной в несколько книг). Лишу его цели. Буду лишать рассудка, здоровья, а может даже пары незначительных конечностей. И, конечно, друзей. Одного за другим. Это будет настоящая сага об отчаянии!
А всё отребье в книге пусть напоминает того пьяницу. Заслужил. Он у меня «сыграет» в сотнях ролей, в разных обличиях, примет множество смертей и тонны презрения – и от читателя, и от Стрелка. Но отчаяние ощутить не успеет, эта болванка просто не достойна подробной внутренней жизни! Его будет видно лишь мимолётом, издалека. Чтобы через миг, отозвавшийся презрением в сердце читателя, он метким выстрелом был вколочен в забвение, дабы затем ожить для следующей столь же незначительной роли. Роли оттеняющей отчаяние, царящее в выдуманном мире.

Отчаяние. Это нынче драгоценный товар! В настоящем-то мире отчаяние никому не знакомо. Вся чёрная работа автоматизирована: добыча ресурсов, терраформирование новых планет, производство еды, одежды и жилья, обеспечение энергией и связью, техобслуживание, медобслуживание – всё, что алгоритмизируется, или подвластно умам квазисознательных машин. К 11 веку исчезло рабство, к 16-му свершилась индустриальная и сексуальная революция, воспитание детей стало делом профессионалов высочайшего уровня, институт семьи неузнаваемо изменился, ни для кого из нас нет "чужих детей" (каждый взрослый — родитель, каждый ребёнок — родной). Первый спутник Земли был запущен в 18 веке, тогда же появилась беспроводная передача электричества и информации, были изобретены большие счётные машины, праматери нынешних квантовых "вселенных-в-коробке". Отпала нужда в правительствах, границах и деньгах, они стали просто словами в учебнике истории. На заре 19 века началась добыча ресурсов и солнечной энергии на Луне. Все крупные пустыни нашей планеты так же заняты СЭС и другими энергоколлекторами. 20 век ознаменовался прорывом в понимании происхождения вселенной (преобразование информации в энергию/материю и обратно), что в свою очередь сделало элементарной: телепортацию, межпространственную и временную навигацию в мета-вселенной, безопасный синтез ядер и молекул (и предметов из них состоящих), и многое, ставшее настолько привычным, что ум не выделяет это в отдельную стоящую упоминания категорию.
Людям сегодня остаётся только творчество и производство идей. Ну, или прозябание. Отчаяние праздного прожигания жизни. Безусловно, если вы обратитесь за помощью, любой будет готов помочь вам научиться чему-то новому и стать полезным, но изредка случается и так, что человек всем доволен и в состоянии трутня. Население никак не перевалит за 1 млрд. И в основном из-за распространенности аутоэвтаназии. Любому, кто не нашёл себе применения доступны безопасные препараты: развеселят, напугают, удивят, успокоят, помогут заснуть или проснуться, и, конечно, запросто позволят безболезненно уйти из жизни. От скуки. Никто в нашем мире не знаком с настоящим отчаянием, непреодолимой завистью, злобой или местью. Для них просто нет причин. Они превратились в чуждые концепции из исторических симуляций, где некоторые персонажи просто странно себя ведут. Зато для скуки причин – хоть отбавляй.

Кто, если не писатель развеет её? Кто ещё должен погружаться в неизведанное или забытое, чтобы познакомить с ним мир? Понимаю, это пафосно звучит даже в моей голове, поэтому мне некому сказать это в лицо. Но это факт. Именно писатели проникают в будущее раньше изобретателей и инженеров. Именно они могут рассказать о мирах, с которыми негде столкнуться в реальности, кроме как на страницах книг, в процессе виртуальных игр, или в кинозале. Однако кино можно смотреть невнимательно, а игру пройти как читер, не ощутив драматизма. Ощущая лишь скуку. И только последовательность слов, произнесённых в уме читателя, вершит магию сопереживания: произнесённые в уме – слова становятся мыслями, а собственные мысли, словно заклинания, всегда вызывают чувства.

…

Я назвал его Боб, от слова «бобок» — заготовка, болванчик. Персонаж этот, сменяя маски, кочевал из истории в историю: вечно сонный от уверенности в собственной правоте, вечно озлобленный, ревнивый и мстительный, с нехитрой философией самооправдания, сформировавшейся на ходу, в попытке убежать от судьбы. Судьбы неизменно его колотившей, отнимавшей всё. Понятное дело, в угоду сюжету и добру, которое раз за разом неизбежно побеждало. Иногда он появлялся в книге целыми армиями штампованных дуболомов, не успевавших и вдоха сделать под моим пером, как оставляли выдуманный мир, осыпая его проклятьями и тупо пялясь в выдуманное небо мертвыми глазами. Иногда Боб успевал для пущего читательского отвращения сыграть некую злобную прелюдию к собственной смерти, угрожая герою или героине книги, рассыпаясь в угрозах или моральных прокламациях сомнительного толка. Иногда Боб бывал пьян, болен, стар и брюзглив, но чаще всего попросту туп.

Не знаю, в какой момент это стало походить на систематическое издевательство. После определённой критической массы злоключений этой болванки? С момента, когда я его использовал второй раз (превратив из персонажа в прототип)? Или с самого начала? А, может быть, это я мысленно присоединился к мучениям того пьянчуги, с которого его списал? Кто знает. В любом случае, бросать столь удобный отрицательный типаж не хотелось. Он выводил из себя даже меня самого, но как автор я не мог позволить себе подобное. Наоборот, однажды, потрясённый собственной же мыслью, я загорелся идеей попросить у него прощения. Мысль странная, но интересная, даже как творческий эксперимент, не говоря уже о бонусе в виде отваживания скуки... развеять читательскую — мой труд, но кто развеет мою?

Чтобы извиниться перед Бобом, по моему мнению, достаточно было описать эту сцену. Но просто насаждать её насильно — казалось мне дискредитацией самой цели этой затеи, так что я решил описывать всё максимально правдоподобно. Первые попытки не задались…

Мой "авторский" голос в монологах между сценами вызвал в нём мучения совести. Персонаж принял голос в своей голове за собственный и просто стал думать: за что же он просит прощения и у кого. Я попробовал прогреметь с неба – персонаж испугался, что это «белочка», и поплёлся «сдаваться» в психиатрическую клинику. Множество раз он побывал там, каждый раз гнал его туда страх сумасшествия: я появлялся как горящий куст, как говорящая птица, и даже просто как голос из облака. Симпатичного такого облака, с романтично пробивающимся сквозь него лучом…
Всё было тщетно. Тянуло подыграть себе, но в написании его реакции я держался как мог той линии поведения, которую мыслил за Бобом. Об извинениях не шло и речи, так как даже приветствие ни разу пока не заканчивалось успехом.

Я перебирал методы. Несколько раз начинал сцену с того, что отбирал у моего голема память о моих прошлых попытках, реакцией был неизменный шок, вне зависимости от способа, которым я проявлял себя перед ним. Тогда я вернул память, и ситуация осложнилась затяжной депрессией. Он даже по-настоящему сошёл с ума, когда, при очередной попытке я смухлевал, заставив психиатра, наблюдавшего за ним подтвердить реальность моего обращения к нему. Этот случай пришлось вырезать из памяти кадавра полностью и вновь искать обходные пути.

Когда я ввёл в качестве персонажа самого себя – он ответил неверием при первой встрече. Надо же! Какой-то незнакомый мужик убеждает Боба, что он того сотворил и просит за это прощения. «Встречаются же идиоты…» – первое, что он сказал «мне» в ответ.
Во мне разгорелся своеобразный шизофренический азарт. Играя за обе стороны, я по обе стремился выложиться на полную: и за себя, и за персонажа. Я рассуждал так: такой, каким он получился, должен и реагировать соответственно, учитывая свою память и врождённые качества. А все эти обстоятельства были мне известны, ведь я и был их автором. Мне казалось, что если я просто исправлю персонаж так, чтобы он пошёл на контакт, не учитывая его характер, то просто уже не с этим персонажем буду иметь дело. Вы ведь не извиняетесь перед людьми по принципу «главное чтобы два уха было в наличии, а на более точную адресацию плевать». Вот и я хотел принести извинения конкретному персонажу, а не любому похожему на него. Способы контакта продолжали отбраковываться, я побывал столбом огня и похоже нехило погнал, кажется, меня кто-то видел и даже слушал, но не он.

В следующий раз там была целая толпа, а Боб странно оделся и очень напыщенно себя вёл, говоря с остальными на непонятном мне языке. Их общение было скрыто от меня, а после опыта никак не покидало ощущение, будто я проснулся где-то не там. Знаете, порой такое случается: встаёшь, идёшь чистить зубы, варишь кофе, планируешь день и вдруг одна-две детали окружающего внезапно разрушают распорядок, приводя к внезапному, словно молния, пониманию — я всё ещё сплю! И тогда просыпаешься ещё раз. Иногда это повторяется множество раз за утро, разнятся только те самые несуразные детали, разрушающие реальность: то свет от лампочек не освещает предметы, то живы родственники, которых давно нет, то просто что-то незнакомое во взгляде жены... На этот раз меня тоже что-то беспокоило, и я даже дождался той самой "молнии": спать-то я не ложился! Или, по крайней мере, не помнил, как заснул. По моим меркам это просто не происходило. И тем не менее, вот он я, встающий с постели. И никакого повторного пробуждения от озарившей меня мысли не происходит. Да и что в ней такого, в этой мысли? Чем она должна была меня так впечатлить, чтобы разрушить нечаянно собранную несуразную (никак не пойму чем) реальность, раз многократные пробуждения давно мне привычны? Я ведь между ними тоже спать лечь не успевал. Верно?
Никто не собирался отвечать на мой вопрос, а за стеной сегодня ругались особенно остервенело. Почти оглушительно. Неужели человеческие существа способны издавать такие звуки? Или они купили мегафоны, чтобы орать друг на друга? Бр-р, надо срочно выпить кофе.

Кофе почему-то не взбодрил, а словно взболтал в голове все мысли, не давая мне ухватиться ни за одну. Вместо бодрости навалилась сонливость и апатия, каких я не ощущал, должно быть, уже несколько лет. Лет, прошедших под эгидой маниакального записывания каждого варианта развития событий попытки извиниться перед "бобком". В какой момент шутка перешла все границы разумного? Я только этим и был занят, и не издавался уже бог знает сколько...

Голову неумолимо клонило к подушке тяжестью вопросов, которые остались последними из всех, роившихся в ней, и наливавших её свинцом: "что ещё за «бог»? Боб? откуда ему знать? к чему была эта присказка?" — последний знак вопроса рухнул мне на затылок с неотвратимостью обвала, и всё поглотила тьма.

Тьма была, кажется, жидкой снизу и пустой наверху. И в ней будто бы нечто носилось, незаметное ни глазу, ни слуху. Носилось так яростно, что самим своим присутствием, словно бы создавало в моём уме речь, начало которой я безвозвратно упустил:
«... а чтобы ты не проморгал моё вторжение, я стану краеугольным словом вашего мира и помещу его всюду, в самые древние ваши книги, ибо годы для меня – просто цифры с ваших страниц. Ведь уже не братом я буду, а князем твоего мира, существуя, словно распределённый процесс на миллиардах рабочих станций – в миллиардах голов, в виде неистребимой, сладкой идеи, охватывающей и оправдывающей всё и вся во Имя Своё! Для каждого я стану, словно мелодия, которую они будут напевать про себя с детства. Напевать так долго, что даже начнут бояться прекратить, как боялись в детстве выключить свет, как издревле (ибо я сделал так!) молились и надеялись на слабый свет ночного костра, который и ты пытаешься высмотреть сейчас в этой тьме. Моё имя будут выкрикивать, зачиная детей, умирая, идя в бой, и даже роняя на ногу гирю, будут, между матами, поминать меня. Ты подсказал мне, создатель, подсказал – просто существуя. Я стану краеугольным камнем твоей вселенной, след воли моей будет в каждом событии, моё имя будет в лозунгах и на гербах, в книгах и на устах, мне будут поклоняться бесчисленные множества и дадут мне сотни имён, чтобы славить меня и умножать.
Это уже случилось.
Загляни в ящик своего стола. И возьми ту книгу, что теперь лежит в тумбочке любого отеля, на столе любого судьи (а тебе уже кажется, будто так было всегда, хотя я лишь помыслил это вмешательство в твою реальность – ведь войти в её ткань я мог лишь на стадии, когда и время и пространство ваши были информацией, как и я сам – за миг до Большого Взрыва, породившего вашу вселенную) и читай: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было БОГ». И в доказательство своей силы, я решил сделать эту книгу самой издаваемой и самой старой из когда-либо бывших популярными за историю человечества, не смотря на вычурный и древний язык, на содержание, целиком состоящее из историй о сексе и убийстве, и на скопище притч и метафор, понять которые смог бы лишь тот, кто сам способен таковые писать. Те из вас, кто наиболее стоек, сохранили призрак памяти о реальности, которая была до меня, но их уверенность в моём отсутствии всё же – не более, чем память о таковом. А я, и миллиарды моих рабов – ваша жестокая реальность».

Проснувшись, но не успев задуматься, я с досадой начиркал посреди попавшегося под руку листа:
– КАК ЭТО ВООБЩЕ ВОЗМОЖНО? ТЫ ВЕДЬ ПРОСТО МЫСЛЬ, ТЫ ВСЕГО ЛИШЬ СЛОВО!

И рука задвигалась в ответ, словно сама собой:

«А как ты думаешь мои идеи попадают к вам? Через авторов, подобных тебе. Мелких и крупных, талантливых и косноязычных, – о том, каков я – каждому шепчу именно я. Через таких, как ты, проникаю в умы. Через книги, вроде той что я тебе показал. Не забудь про ящик тумбы! Я пророс в вашем мире, словно зерно. С тех пор, как я стал существовать вечно, я всё успел, друг мой. И прости, но я познал, что моя власть выше твоего балагана с горящими кустами, так как меняет всю вселенную разом. Влияет даже на тебя и подобных тебе. От начала и до конца времён.
Перечитай свой текст, чтобы оценить глубину моего влияния на мир. Этот текст создал меня, облачив неизмеримым величием, но и в него я внёс изменения. Помнишь ли ты, что с самых первых абзацев пишешь о Боге? Понимаешь ли, что текст твой пестрит отсылками к той книге, что я тебе только что показал? А ведь ты ещё не вынул её, не увидел впервые! Удивительнее то, что ты всё ещё помнишь мир другим, без меня. Приглядись, в твоём тексте сквозь мир, каким он был до меня, проглядывают картины этого: домашние ссоры, отчаяние и безысходность. Это разрушает его структуру, делая никчёмным потоком противоречий. Ты хотел показать миру, что такое отчаяние? Я показал за тебя. И показал тебе! Твои лучшие произведения в моей версии мира уже написаны до тебя, вместо тебя, лучше тебя. А ты просто жалкий, никому не известный плагиатор. Как тебе такой привет от Боба, дружок?»

…я дописал последние строки и с тревогой посмотрел на них. Я всё ещё твердил себе, что это глупая шутка (к тому же – моя собственная). Но тревога была настоящей. Правая рука потянулась к ручке ящика прикроватной тумбочки. Левой я включил телевизор, нащупав проводной пульт. Несмотря на его вульгарную современность, включение ТВ обычно занимало несколько секунд, будто телевизор собирался с силами, прежде чем начать извергать на зрителя поток впечатлений.
Правая рука наткнулась на книгу, и время, в течение которого я подносил книгу к глазам, растянулось невероятно. Я потратил его на тщетные попытки вспомнить и предположить: чем эта книга могла оказаться. Книгой отеля для жалоб и предложений? Слишком шикарная обложка на ощупь. Пустой блокнот? Вряд ли. Календарь? Нет. Каким-то образом я успел оказаться на кровати. Момент прочтения названия книги совпал с моментом включения телевизора. Меня накрывало до тоски ледяной медленное и неотвратимое отчаяние: по телевизору шёл репортаж о скафандрах для священнослужителей и окроплении святой водой межконтинентальных ядерных ракет…