Пусть будет в закутках чейна
Оказывается, тем чем я занимался последние десять лет имеет значение. Не предполагал. Всегда автор - впереди (или спереди?). Я всего, лишь - издатель, дизайнер и иже с ними. Однако, греет душу почему-то:
"Какое счастье - есть книги, на которые невозможно написать рецензию! Они открыты, даже распахнуты, и вместе замкнуты. Им нужны все мы и им достаточно себя. Они нетерпеливы и не слушают мудрого старика Козьму Пруткова, предупреждавшего, что «нельзя объять необъятного». Как нельзя? Почему, если душа просит? Когда и знаки препинания -подлинно только знаки препинания, остановки, а не желанного полёта жизни.
Я с печальной улыбкой вспоминаю, как сдавал в 1984-м году в «Советском писателе» свою книжку о Пришвине и очень просил у издателей и редактора, чтобы к концу книги постепенно стали теряться эти самые знаки препинания, потом союзы и предлоги, а там и целые слова, пока читатель не обнаруживал себя в поле и видел, как уходят от него два старых человека, которые уже так и звали себя, как «мы с тобой», взявшись за руки, и по рукаву одного из них ползет божья коровка, которая переползает на руку читателя и он улыбается и машет, машет старым влюбленным и сам чувствует себя счастливым.
Редактор только внимательно посмотрел на меня и боюсь, что за моей спиной повертел пальцем у виска. А сейчас я показал бы ироническим издателям книги Анатолия Омельчука «Дирижер дождя» и «Козырный век» и только сказал бы: «Вот!» Потому что там текстом становятся фотографии и рисунки, шрифты и поля, цвет и, кажется, даже звук. И совсем недалеко до того, чтобы читатель очнулся в поле.
Автор часто сетует в обеих книгах, что нет литературной критики, без которой нет и истории литературы. Его смущает, что так можно всю жизнь пробыть со своими книгами на виду, а будто тебя и не было, потому что нет шкалы, системы отсчета, твердого места, чтобы ты мог прописаться в бессмертии. Он смеётся над собой, но печалится о нас, потому что и нам не за что ухватиться, чтобы построить в душе ясный мир, найти точку опоры, без которой Архимед не мог перевернуть землю. Нам бы уж не перевернуть, а хоть удержать. А вот, оказывается, что и переворот и удержание в родстве и друг без друга не живут.
И вот эти чудо книги, такие своевольные и самодостаточные, жалуются и бьются, просят приюта, ликуют в свободе и тайно ищут, чтобы их кто-нибудь связал, но связал с правом это сделать. Не от деспотии, а от сознания любви и единства. «Уйди критик, богослов недоделанный!». Уйду, уйду сейчас, только ведь историю такой вольной литературы не напишешь. Вырвется она от всех Белинских и Добролюбовых. Даже и храбрые Писаревы перед такой волей спасуют. Предшественники Омельчука в этой свободе Василий Розанов и, скажем, нынешний Дмитрий Галковский все-таки еще держались в классическом тексте и до «черного квадрата» в слове не доходили.
Меня «Черный квадрат» всегда смущал, так что я, различая для себя понятия «культура» и «искусство» для наглядности говорил, что икона - это культура, а «Черный квадрат» - это искусство. А вот теперь по «Дирижеру дождя» увидел, что и «квадрат» - печаль и ирония, свобода и неволя. Когда время протекает сквозь пальцы и вот-вот уйдёт для тебя вовсе, а ты всё не можешь подтвердить своего существования перед Богом. И стоишь перед книгой с изумлением, видя, что она нарочито искушает тебя, провоцирует, восхищает, раздражает, заводит, что она напоминает тебе, что читатель - редкое искусство и обязывает тебя слышать писателя, как непрерывного собеседника, что вы порознь не существуете.
Дар автору дан Богом неисчерпаемый, и Омельчук тратит его безоглядно - в тексте, радио, телевидении, не просто выспрашивая великих людей, блестящих писателей, мудрых историков попадающихся на пути, а прямо «накидываясь» на них, чтобы выведать всё о родной Сибири, о них, о самом себе (которого он тоже видит как будто со стороны, дивясь раскидистости и глубине), чтобы ухватиться за самое сердце жизни.
Почему он и предпочитает художников земли и травы, облака и реки, которые пытались назвать землю впервые, прорывая немоту мира высоким косноязычием, когда слово только-только лепится из глины мира, как у Николая Заболоцкого, Андрея Платонова, Ксении Некрасовой. Он и сам всякое слово десять раз повернет к свету. Сам себе и пушкинский Скупой («Седьмой сундук, сундук еще не полный, горсть золота накопленного всыпать»)и сын Скупого («Безумец, расточитель молодой, развратников разгульных собеседник»).
Подлинно собиратель и расточитель вместе, торопящийся всё претворить в слово, раскинуть улавливающую сеть на весь белый свет, так что и каждая страница на полях названа отдельно, как безумное оглавление:
фурия нежности,
оседлый кочевник,
белый азиат,
гениальность бреда,
абзац блаженства,
огонь занудства…
И тут же пустит веселый ряд узнаваемых цитат так же в столбик, без подписи, врассыпную, чтобы проверить нашу памятливость: где тут Пушкин, Вознесенский, Вийон, Омельчук - вот так, улыбнувшись себе в общем ряду. А что?
С кем, думаю сравнить? Да с Ермаком Тимофеичем! Так усвоил Анатолий Константинович Сибирь русской литературе и европейскому сознанию. Второй раз присоединил. Последний, кто посидел не только «на диком бреге Иртыша», но и на бреге Оби, Катуни, Бии, Тобола, чтобы переманить в Сибирь Пушкина, Достоевского, Толстого, Чехова и увидеть их так свежо и ново, что поневоле подумаешь, что и душа писателя в холоде сохраняется лучше, чем в нашем разрушающем благополучии.
И вот что значит по-настоящему открытая книга: я там и там вижу себя, будто в зеркало гляжусь - только я-то скрытен, неудобно про себя так открыто. И сейчас не решусь, но как благодарен - значит, я не один такой и можно не прятаться.
Эти книги уже не закроешь Он не зря отказался от точки, как знака препинания. Разве в жизни есть точка, пока мы живы? И пусть они длятся, мучают, смущают и восхищают. Значит, Сибирь еще только открывается и нам еще жить и жить!"
Валентин Курбатов
PS
Литературный критик, литературовед, прозаик. Член Общественной палаты России. Член Президентского Совета по культуре.
* * *