К 120-летию Ильи Сельвинского
1
СВЕТОВАЯ МОЩЬ ИЛЬИ СЕЛЬВИНСКОГО
Величаво-торжественная, мощная и свободная поступь строк и строф Сельвинского: есть нечто от звона Дантовских терцин.
Великолепие фауны – и тигр, спускающийся с гор, и хребтом своим повторяющий их очертания, переходит в условно-метафизическую вечность, где собеседуют поэты.
Цветовые лучи поэзии Сельвинского созидают силовое поле, из которого невозможно выйти, заурядно пожав плечами: ты будешь потрясён: особенно в юности, ибо размах мастера велик: тут и стихи, написанные на бандитском жаргоне, колоритом своим выбивающиеся из ряда русской поэзии (а какой мальчишка не мечтает о лихой вольнице жизни!), и громадные здания «Пушторга», или «Улялаевщины».
Как сверкают, переливаясь самоцветными каменьями, шкуры животных: охота жестокая вещь, но… что поделаешь с человеком?
Громы трамваем, пролетающих по городу, уносящихся в спутанные пределы таинственных переулков; грозы бунтов и военных стычек: поэзия, бьющая соком жизни, вещающая про смак существования, преодоленья себя, многогранность всего, предложенного в мире.
2
СОЛНЕЧНАЯ ВСЕЛЕННАЯ ИЛЬИ СЕЛЬВИНСКОГО
Громы Сельвинского, позаимствованные у Маяковского: лидера, горлана, тяжелоступа – ни в коей мере не были повторением звучания – но глубиной и степенью самостоятельности раскрывали великолепную, построенную Ильёй Сельвинским вселенную.
Она расширялась постоянно: но всегда была дерзкой, яркой, и испускающей лучи, какие не могли не завораживать…
Ранние стихи, - включая те, что были написаны на воровском сленге, свидетельствовали о мере погружения Сельвинского в реальность – и степени освоения им оной…
Сельвинский принимал участие в революционном движение и был заключённым; во время Гражданской войны участвовал в боях в составе РККА; он был грузчиком, натурщиком, репортёром, цирковым борцом – он штудировал жизнь, как штудируют тяжёлые трактаты.
… «Улялаевщина» рассыпается гирляндами человеческих персонажей, обнажая такие панорамы исторического действа, что дух захватывает.
Гулко ворочаются пласты истории, мощно наползают друг на друга, суля такие результаты, о которых не знает никто из участвующих.
Мощь множится кругами – кажется, что среди планет происходит нечто, отливающееся в гудение земного вещества.
Выстраивается, растёт «Пушторг» - и сложно сказать, чего больше в его стилистике: словесных, срывающихся в бездны огней, или прозаической, хотя и переданной стихом, констатации.
Сонет на русской почве достаточно условен: слишком сжат формальными оковами (вообразите себе Маяковского, сочиняющего правильный сонет? Абсурд!), и Сельвинский, создавая венок сонетов «Рысь», нещадно меняет правила, тем самым обогащая возможности поэтической речи.
«Рысь» сделана с той мерой зримости, когда, кажется, слова растворяются и живут только картины.
Исторические пьесы Сельвинского совмещают свой взгляд на последовательность миновавших панорам с белым стихом высочайшей выделки…
Необъятно-монументален Илья Сельвинский, даже и цитировать как-то бессмысленно: столько всего придётся привести.
Он – из создававших свой макрокосмос: и оный сияет, не тускнея, призывая верить поэтическому слову, и слышать его.
3
ПАФОС «ПАО-ПАО»
Стиль Сельвинского размашист, избыточно-роскошен, решителен, рассчитан на эпос – он и писал его, создавая «Улялаевщину» и «Пушторг»…
Но гротеск «Пао-Пао» лежит в ином измерение, словно нечто, таимое поэтом в недрах сознанья, прорвалось наружу, нарушив тяжеловесную громоздкость реалистических поэм.
Гротеск в белых декорациях, как предложил Станиславский, не заснувший при чтении пьесы – в декорациях утопии, перешедшей грань анти, к чему, собственно, тяготеет любой гротеск.
Орангутанг хочет стать человеком, или человек очеловечить орангутанга?
Таинственные биения, разлитые в воздухе, позволяют, используя их, исследовать социум, чем и занимается Сельвинский в своей пьесе: столь же виртуозной, сколь и серьёзной: серьёзной тою опасностью, мера которой измеряется кривизной всякого социума, не смотря на бодрое настроение времени.
Боксер Роберт Дитрих, ставшей жертвой конкурентов, не может распоряжаться своим мозгом, предназначенным для эксперимента, который, как известно, раздвигает рамки жизни.
Рамки смерти не раздвинуть никому – в силу их чрезмерности.
Атташе, поддавшись уговорам безумного брата учёного, отдаёт серо-золотой человеческий мозг исследователю, чтобы дальше замелькали абсурдно-фантастические ленты.
Пао-Пао, лохматый пук волос в костюме, пародия на человека, гомункулус, совсем не похожий на того, изъятого из недр Фауста, решает, что западная жизнь, его окружающая, слишком скучна. И перебирается в СССР – в цивильном костюме, конечно.
Идеология вступает в свои права – а тогда они были у неё безграничны.
То, что герой-обезьяна, стремящийся вписаться в новый быт, не очень реагирует на женщину, одетую в кожу гремучей змеи, продолжает социальные линии – качающиеся в общем, провисающую…
Жёстче ли всё у Булгакова, чей Шариков приходит на память не произвольно?
Так схема проста: интеллигенция, породившая Шариковых, должна поставить их на место.
С обезьяной труднее – у неё оказывается хорошая способность к мимикрии.
Коли суть жизни - грызня, остаётся развивать нечто, глубоко помещённое в тебе:
-- Если, к несчастью, ты Кант или Беркли,
То будешь хоть в Англии, хоть в Германии
Как рыба, прыгающая на зеркале,
Как лампочка, зажженная в кармане.
И человек точно получает плевок в лицо, коли открытие это сделано орангутангом.
…а так в лестнице строк - тот же Сельвинский: размашистый, предельно ёмкий стих, всегда резко кидаемый в лицо воображаемого читателя.
Стоило бы переиздать пьесу, а главное – поставить, ибо смысловой заряд её очень силён, а эстетический сад – высок.
Александр Балтин