Военный репортер
— У вас есть журналистское образование?
— Нет. Образования два. Одно — математическая лингвистика, второе — инженерное.
— Есть ли у военных репортеров позывные? Если да, то какой у вас?
— Позывные разные. В свое время был просто «Руси», т.е. «русский» по-арабски. Еще был позывной «хаваль милитан» — это на курманжи «товарищ военный».
— В каких горячих точках бывали?
— Донбасс, Ирак, Сирия, Нагорный Карабах, турецкий Курдистан.
— На какой стороне работали, освещая конфликт в Нагорном Карабахе?
— В Карабахе работал на армянской стороне фронта.
— Конфликт на Донбассе с какой стороны освещали?
— Я снимал со стороны ополчения.
— Не страшно ли работать в таких условиях?
— Важен контекст «страха». То, что кажется страшным на экране, не всегда является таким на самом деле. Но бывает, конечно. Впрочем, в Карабахе все закончилось очень быстро, и страху хлебнуть мы не успели с коллегами.
— А как становятся ВР без образования журналиста?
— Среди ВР довольно мало людей с журналистским образованием. И работа как таковая зачастую не очень похожа на журналистику. Нет времени на расследования. Становятся по-разному. Я поехал на войну в 2014 после очередного приступа депрессии. Многие коллеги примерно из тех же причин исходили.
Журналистское образование — фикция. Невозможно научить на профильном факультете тому, что такое война.
— Какой была причина депрессии?
— Благоприобретенное к 30 годам, довольно типичное для жителей мегаполисов, ощущение собственной ненужности. Ну, и перманентно грызущее изнутри маленькое скользкое: «ты же людей не знаешь, мира не видел. Сгонял в свои Испанию, Непал, Индию и т.д., а толку-то?»
— Работа помогла вам справиться с проблемами или их стало только больше?
— Профиль проблемы изменился. Все чаще задумываешься над тем, какую объективную пользу несет репортерская работа (к слову, репортеры не очень любят, когда и называют журналистами). Как изложить увиденное, снятое, зафиксированное так, чтобы оно хоть как-то повлияло и на тебя самого и на окружающих. Но покамест я наблюдаю пресыщение социума информацией, в том числе и инфой о войне. Судя по комментам на ютьюбе, куча диванных милитаристов буквально мастурбирует на острые моменты, кровищу в кадре, взорванную бронетехнику и т.п.
О СМИ
— Куда идут ваши материалы? Ютуб/пресса/федеральные каналы?
— Преимущественно в интернет. На ютьюбе много. На Донбассе приходилось работать для белорусского ТВ, а параллельно с основными заказчиками.
— Каков процент правды в новостях, которые нам показывают на ТВ про Сирию/Донбасс и т.д.?
— Про Сирию — по-разному. Дело в том, что российское журналистское комьюнити делится на тех, кто работает в т.н. «пуле» минобороны. Им разрешается снимать только то, что нарезано сверху. А есть те, кто не в пуле. Анна-Ньюс, например. Ну, и Женя Поддубный. Они, как правило, снимают довольно правдиво.
С Донбассом все было не так просто. Но когда работаешь прямо на передке, редко получается гнать джинсу. Были, правда, персонажи, снимавшие целые постановки. О штурме нового терминала, например.
— Кто вещает правду про Сирию — Россия или запад?
— По-разному. Порой и засранцы из Vice-News снимают качественные правдивые репортажи. Причем про каких-нибудь ССАшников. Но, в целом, у журналистов из России минимум ограничений (если не в пуле) на работу по всей территории. А вот европейцам выдают визы на 10 дней, да еще и на фронт не пускают. Что тут снимешь?
— Бывают ли заказные репортажи с конкретной формулировкой целей? Кто их заказывает?
— У нас не бывает. Мы сразу сказали, что мы — фронтовая команда. Наше дело — снимать фронт. А в этой ситуации только какие-нибудь Life-News могут «заказывать». Мы стараемся показывать фронт, как он есть.
Еще одна объективная беда — эксперты-востоковеды. Зачастую это просто проплаченные (а порой и не проплаченные) шлюхи, рассуждающие о Ближнем Востоке так, будто прожили там полжизни, прошли войны, добывали газ, нефть, вращались в высших политических и культурных кругах. Типа Сатановского.
— Много ли жертв, которые правительство скрывает?
— Если б знать... Думаю, хватает. Не то, чтобы их скрывали намеренно. Просто подсчет погибших среди гражданского населения порой невозможен. До сих пор неизвестно, например, сколько гражданских погибло в 2012-2016 во время боев за Хомс. Это не косяк МО, а просто военные реалии.
— Часто встречались со своими коллегами с федеральных каналов? Как можете оценить их профессиональные и человеческие качества?— Да, периодически встречаемся. Парни очень хорошие. И добрые. Их работа (если они в пуле) порой превращается в усталые лица, запои и матюги, но в целом наши военные репортеры, в отличие от многих европейских (а сними тоже доводилось пересекаться, например, в Ираке) держат марку и работать не боятся. Все бы с радостью повалили на фронт и в самый фарш, если бы МО порой не паранойило и не заставляло их снимать сугубо развоз гуманитарной помощи или очередной праздник в Хмеймиме.
— Женщины есть вашей профессии?
— Да. В частности Russia Today богата такими героинями. Настоящими. Настя Трофимова, Лиззи Филан, Вафа Шабруни. Настоящие, умные, смелые девчонки.
Постоянная угроза
— Что самое страшное видели на работе?
— Самое страшное — не всегда самое зрелищное. Очень грустно было видеть убитых стариков в поселке Веселое, впритык к донецкому аэропорту. Видел результаты расстрела мирного населения ИГшниками (бойцами, запрещенной на территории РФ, организации. — Изнанка). Ну, и в бою бывает страшно.
— Бывало ли что по вам и съемочной группе вели огонь? Или надпись «PRESS» все-таки дает некую безопасность?
— Вели. Не раз. Дело прежде всего в дистанции. Даже если кому-то и неохота палить по журналистам, то издалека плохо видно, кто на прицеле. Нас очень качественно обложили из подствольников в Веселом в ноябре 2014-го, потом неоднократно долбили по нам в Сирии. Это привычное дело.
— Насколько сильно вы сами защищены от угрозы ранения? Какое снаряжение для защиты выдают журналистам?
— Снаряжением, его покупкой, адаптацией к реальным условиям и пригонкой занимаемся сами. Аптечки и индивидуальные ПП собираем самостоятельно, проходим разнообразные курсы первой помощи, зачастую через знакомых врачей достаем обезбол, физрастворы, капельницы. Обычно есть один медрюкзак на группу, не считая ИПП.
— Какое ранение самое болезненное? Чего больше всего боятся солдаты в бою, попасть в плен/ранения в пах/инвалидности/смерти?— Много таких. Иногда болевой шок и адреналиновый «прибой» не позволяет испугаться смертельного ранения. Отвратительны осколочные проникающие. Ранения внутренних органов, полученные по неосторожности, а порой и не сразу замеченные раненым, внезапно осознающим, что уже потерял пол-литра крови.
— Из какого количества человек состоит съемочная группа?
— Как правило, 2-3 человека в группе.
— Получала ли ваша съемочная группа ранения?
— Да. Были и легко ранены и контужены пару раз.
— Как отдыхаете от работы, находясь на территории боевых действий?
— По-разному. В Сирии — матэ попить с бойцами, если зависли на фронте, если в городе — можно и в ресторан сходить. Очень интересуемся этнографическими моментами и исторической подоплекой стран, в которых работаем, поэтому стараемся общаться с местным населением, ходить по музеям, если есть таковые.
— Сколько зарабатывают ВР?
— Заработок — штука многокомпонентная. В зависимости от места конфликта, длительности командировки, кол-ва просмотров роликов и количества просмотров статьи.
— Что используете в качестве «оружия»? Какое оборудование у вас?
— Как правило, основная зеркалка, вроде 6D или 5D, с 24-105 (условный репортажный формат), запасная камера типа canon xa-25, куча аккумов, обязательно пилот ( удлинитель с кучей розеток) и зарядные устройства, относительно мощный ноут для монтажа и прочее по мелочи.
— Были потери оборудования или материалов, может быть, конфискация или кража?
— Покамест не было. Были внезапные поломки. Отказывали микрофоны, фотоаппарат коллеги переехал БМП, у меня крепеж объектива вышибло ударной волной и т.п.
— Какой конфликт был самым «прибыльным» на вашем опыте?
— Сирия, конечно. Мы там пробыли в общей сложности больше года.
— Присутствуют ли пытки военнопленных?
— Конечно, военнопленных пытают. По крайней мере, бьют некисло. Один раз видел, как пленного ИГшного шейха (мелкого, деревенского) сирийские летехи пинали ногами часа 2, выбивая из него информацию о складах боеприпасов.
— В Сирии встречались ли бойцы в состоянии наркотического опьянения? Или же их поступки объясняются горячим темпераментом?
— Да, доводилось. Видел пленных исламистов под каптагоном. Зрелище печальное. И темперамент горяч, и позиционирование себя-любимого перед окружающими — суровая реалия этнической и социальной традиции. Сирийцы бывают и трусливыми и храбрыми. Порой эта храбрость выходит боком. Но я видел, как ребята пехотинцы вытаскивали своих раненых товарищей из мясорубки в промзоне недалеко от Дамаска. Им в храбрости не откажешь.
— В общем личные качества бойца не зависят от внешних факторов?— Зависят, конечно. Но очень тяжело оценить удельный вес этого темперамента. Я не был в Сирии до войны и даже в начале войны не был, поэтому не могу определить, изменился или нет темперамент фронтовиков. Возможно, они и до войны позволяли себе такую лихость. А может и не позволяли.
— Вы видели много конфликтов, поэтому скажите, на ваш взгляд, какие бойцы самые бестолковые/трусливые?
— Раздолбайством отличались иракские регулярники (в отличие от курдских Пешмарга). Хазарейцы (проправительственные добровольцы из Афганистана, воюющие на стороне САА (Свободная Армия Сирии. — Изнанка), нанятые Ираном) — те еще «бегуны», способные сваливать после первых выстрелов на дальнем рубеже.
— В какой стране сейчас работаете и куда собираетесь дальше?
— Сейчас в Сирии. Дальше видно будет. Есть несколько проектов в жанре полноформатной документалистики, которые надо будет снимать в Ираке, Турции, Сирии, но пока у последней, разумеется, приоритет. А так, где грохнет, туда и поедем. Но лучше бы нигде не грохало. Ушел бы обратно в строительство.
Война никогда не меняется
— Поделитесь простыми, но интересными человеческими историями мирного населения на территорий военных конфликтов.
— Таких историй (вернее, моментов, выхваченных из рутины) довольно много. Помню, в Кобани, уже после основного этапа боев, маленький паренек лет семи от роду затащил нас в чудом уцелевший продуктовый магазин своего отца. Кобани был разрушен процентов на 90, и уцелевший магазин находился в центре сгоревшего жилого квартала. Узнав, что мы русские, парень метнулся куда-то в темноту и вынес нам две раздутые банки холодной колы, покрытые толстенным слоем расплавленного пластика. Оказывается, кладовка в магазинчике сгорела, и остались только банки с напитками... все в застывшей пластиковой лаве.
Еще мы как-то брали интервью у жителей Салах-ад-Дина — одного из самых трущобных, бедных и находившихся ближе всего к фронту районов Алеппо. Ну, и непременно оставляли денег нашим собеседникам, жившим огромными семьями в мелких клетушках без света, а зачастую и без воды. Сын одной из собеседниц, учительницы младших классов, был просто славянской внешности. Русоволосый, курносый паренек лет 10-12. Звали его Вахид т.е. единственный. Оказалось, его русские предки-купцы еще в середине XIX века переехали из России в Османскую Империю и обосновались в Алеппо.
Еще был очень веселый курдский дедушка, чей дом в кантоне Африн (название деревни не помню) разворотило тремя гаубичными снарядами. Он стоял у развалин, осматривал их и улыбался. Мы подошли и завели разговор. И он, не переставая улыбаться, сказал: «Я, вообще, инженер-строитель и теперь, наконец, вижу, что за косяк был с отоплением и канализацией в доме. Сам думал сносить, а тут эти сраные турки помогли. Спасибо им, тудыть-растудыть».
— У вас есть чутье на военные конфликты? Можете предположить, где есть возможность возникновения новых боевых действий?
— Не знаю, можно ли это назвать «чутьем». Обычно военным конфликтам предшествует своеобразное затишье, некая социальная стагнация. Все всем довольны, но не переносят политической повестки. Думаю, на Донбассе может возобновиться резня в любое время. Также допускаю, что в Ираке и Афганистане, равно как и в Сирии, еще долго будет идти вялотекущая война. Есть также предположения о постсоветской Средней Азии. Казахстан, например.
— Сколько времени проводите в разъездах?
— Как правило, в год на командировки уходит месяцев 5-6.
— Устаете от таких длительных командировок?
— В целом — нет. 2-2,5 месяца — это не так долго. Работы обычно много и только к концу какого-то этапа противостояний замечаешь, что подустал. Так было в Алеппо и во время второго штурма Пальмиры. Пахали как проклятые, и на финальном этапе операции я внезапно понял, что мы 4 недели не были в цивилизации.
— После командировок есть какой-то период реабилитации? Или приехали и никаких изменений в эмоциональном плане?
— Теперь уже никаких в общем. Помню возвращение из первой командировки, и оно мне сразу вправило мозг, расставив все по своим местам. Я полагал, что вернувшись с Донбасса и рассказав друзьям-приятелям о войне, я удостоюсь какой-то реакции, интереса, сочувствия, может быть. Но, увы. Даже в Ростове- на-Дону, не говоря уже о Москве, всем было безразлично, где ты там был, что ты там видел, куда ты встрял, откуда и по кому стреляли.
— Вообще, что вам дает ваша работа — какие чувства, эмоции? За что вы ее любите?
— Работа предоставляет плацдарм для размышлений о собственной природе, психологии, мировосприятия, о дне, которого легко достигает т.н. «человечность» и «альтруизм». Очень помогает смириться с тем, что люди везде бывают и засранцами и достойными персонажами.
Я собираю истории. Стараюсь соотнести историю с политикой, понять араба, курда, турка, украинца. Иногда получается, иногда — нет.
— Вами движет идея показать правду, даже если она не такая, как искренне вам хотелось?
— Так порой и получается. Нам пару раз прилетало. В частности от сирийского командования прилетало за реализм съемок, когда в репортаже фигурировали не только победные реляции, но гибнущие сирийские солдаты.
— В планах есть смена деятельности на более мирную работу?
— Покамест нет. Работа нравится. Вопросов все больше. Меня уже пару раз приглашали на сугубо журналистскую работу по тематике ближневосточных конфликтов в серьезные издания и даже на телеканалы, но я пока не готов.
— Процветает ли торговля оружием в регионе после военных действий?
— Конечно. Порой она легализована. Как в Ираке, например.
— При том, что вы наверняка неизбежно сталкиваетесь со сложными в чисто этическом плане сюжетами, как вы определяете для себя границы этичного и неэтичного в вашей работе?
— Этика войны — химера. Впрочем, она и в мирной жизни, как правило, рихтуется ситуацией. Трупы вполне этичны, неэтично ссать на трупы, в т.ч. и вражеские, а также неэтично пытаться сваливать в одну кучу разные группировки противника, руководствуясь известным «господь своих отыщет». Прежде всего неэтично не пытаться вникать в причины и суть конфликта, стремясь во что бы то ни стало обелить ту сторону, с чьими войсками тебе приходится работать.
— Правдиво ли мнение, что в самолете и окопах атеистов нет?
— Нет. Я вот атеист, мой коллега — атеист. Но есть и отличный коллега, относящийся серьезно к вопросам веры и православного канона.
— Новости на российских федеральных телеканалах смотрите?
— Нет. Телевизора нет уже лет 15, но смотрю репортажи федералов в ютьюбе, конечно, хоть и выборочно.
— Понимаю, что работа ваша не сахар, мало чего смешного, но бывали ли смешные случаи?
— Да, были. Их много, на самом деле. Помню, когда я у Марьинки, зимой 2014-го увидел первого украинского пленного. Его взяли в «зеленке» и привели к командиру бригады в импровизированный блиндаж. Парень был очень молод, откуда-то из-под Ужгорода. И первым делом, когда его втолкнули в блиндаж, он увидел меня, перемазанного грязищей. Было темно, горела одна лампадка из ЗУшной гильзы. И он, решив, что я ополченец, сразу так посмотрел на меня серьезно и спросил: «Ти мене вб'єш?». На что я ему ответил, что еще и съем, но только после того, как он чаю с нами отведает. И все заржали. И он засмеялся, сел пить чай. Потом его через недели полторы поменяли на пленного ополченца.
— Проникались ли вы сочувствием или понимали мотивы тех сторон конфликтов, которые принято считать «плохими»?
— Конечно. Прежде всего, сочувствуешь простым солдатам и младшему офицерскому составу. Они зачастую вообще не понимают, что они тут делают, и зачем это все. Потом прозревают. Мы, помнится, около года назад переписывались с украинским десантником, также торчавшим под Марьинкой и под Углегорском зимой 2014-2015. И, в целом, остались без претензий друг к другу. Даже обменялись телефонами на случай, если его или меня возьмут в плен.
— Бойцов ИГИЛа можно понять или там безнадежный фанатизм?
— Крестьян из восточной Сирии, которых ИГшники принудительно дергали стоять на блокпостах, в принципе, можно. Другой вопрос, что этой легендой «да меня дернули, стоял на блокпосту, работал на складе, копал окопы» пользуется каждая тварь, угодившая в плен к регулярной армии. И очень сложно распознать порой, кто из них действительно дурак сельский, а кто упоротый салафит.
— Какими навыками должен обладать настоящий ВР?
— Прежде всего коммуникативными и умением адаптироваться. И адаптация не должна быть демонстративной (вроде такого: «да ладно, парни, я, бл*дь, весь такой боевой, шопесец»). Умение вслушиваться в то, что тебе говорят, а не ждать официозного ответа, и, более того, мягко пресекать попытки разговора официальным тоном. Долгий туристический опыт очень помогает. Ну и некая медицинская подготовка тоже не мешает. Снимать надо просто хотеть. Должно быть желание снять побольше.
— Что, на ваш взгляд, самое ужасное в войне?
— Безразличие к ней внешнего мира, демонстративные вопли дамочек о том «какой же это ужас», а также упомянутые мной мастурбаторы, получающие удовольствия от лицезрения кровищи.
— Не боитесь умереть?
— Судя по всему, не очень. Но когда придется, вероятно, изменю свое мнение.