Гей, который продавал люкс. Глава 6. В памяти человечества

К сожалению, злил я Фрекен не один, а целых два раза. 

В прошлую субботу она ушла тусить, а я остался дома. Остался неспроста – хотел воспользоваться ее отсутствием и пригласить к себе Дениску. Мы с ним только-только начинали друг к другу присматриваться, и я надеялся, что мои с ним отношения сложатся потому, что я его пока не любил. Я заметил, что если с первого взгляда в человека влюбляюсь, все заканчивается очень быстро и непременно грустно. Значит, надо попробовать двигаться от противного – вдруг сработает?

Он пришел и застенчиво запутался в шнурках, пытаясь перелезть из кроссовок в тапки. Я решил, что это хороший знак, потому что меня давно никто не стеснялся. Ко мне в последнее время часто относились с чувством превосходства, и отношения заканчивались, едва начавшись. Я не вижу в этом закономерности – скорее, примету, досадное совпадение. Но, глядишь, сейчас все срастется по-другому.

У нас не было много времени на реверансы и экивоки. Допив первую бутылку, я снял брюки и переоделся в свои домашние рейтузики, чтоб они красиво обтянули мои окорочка и сподвигли Дениску на нужные действия. Рейтузики были куплены во времена советского дефицита на вырост, лежали на бабулиных антресолях 13 лет, потом я их носил в школе на физру под лыжные брюки, потом они еще пару лет лежали в шкафу в ящике, где хранится то, что выбросить по идее надо, но как-то жалко. Перед Москвой я их реанимировал и приспособил под домашнее ношение. Фрекен на рейтузы реагировала очень спокойно, и я и сам уже воспринимал их просто как удобную одежду, соблазнительно подчеркивающую мой силуэт, а не как старые, серые, плотные, на коленях и пятках протертые, в закатышках, с толстенными швами и советской резинкой на поясе стремные штаны. 

Денис был непривередлив к качеству одеяний и правильно уловил мой чувственный импульс. Я не позволил ему вскарабкаться на диван Фрекен, потому что знал, как та распищится и разорется, если обнаружит в складках одеяла хоть один чужой волосок. Мы передвинули раскладушку в центр комнаты и с большим удобством на ней расположились.

Мы не заметили, как в ритм наших дыханий и скрип раскладушки вплелось журчание ключа в скважине и шаг каблучка в прихожую. В зеркале шкафа отразилась моя Бок, стоявшая к нам спиной и разглядывавшая нас через отражение. Три острые как шпаги взгляда пересеклись в зеркале – ее, мой и Дениса. 

- Пять минут, чтоб вышвырнулись отсюда. Оба! И больше никогда не возвращались.

Мне едва удалось уговорить ее не выталкивать меня посреди ночи на мороз без вещей и следствия. Но шторм она закатила знатный, потопив все мои корабли до единого и обезглавив адмирала прямо на палубе его флагмана. Рассказывать в подробностях чрезвычайно не хочется.

Еще не размякнув после этого происшествия, но согласившись потерпеть мое присутствие под ее батарей еще хотя бы до следующей зарплаты, Фрекен сидела в другом углу комнаты, вроде бы напротив меня, но развернувшись в профиль, и копалась в ноутбуке. Я знал, что ей неудобно, потому что ноут жжет колени. Фрекен всегда жаловалась, что эта «раскладная скотина» нагревается, и через полчаса его прикосновение к голой коже левой ноги становится невыносимым. Но она сидела, терпела и молчала, самой своей позой выражая мне свое негодование и презрение. А я сидел на раскладушке, мелкими глоточками попивал фервекс из горячей чашки и беседовал сам с собой.

- Родной мой, вот мы в Москве уже целую вечность. Что мы успели сделать за это время? Чего мы добились? Какие желания мы осуществили и какие потери понесли?

Я вздохнул и отпил еще фервексу. 

- Итак, у нас было три несчастных влюбленности…

Бок взвилась! 

- Значит, наше высочество время влюбленностями исчисляет? - из бронзовых губ, с которых она еще не успела снять макияж, полился яд в полный голос, с выразительными интонациями. Не могла эта болтушка больше играть в молчанку, слишком раздирало ее желание пропесочить меня. 

- Ты что, приперся в Москву за романами? Бери свои романы под мышку и разворот на сто восемьдесят градусов, обратно в свой Снежновыпендрюйск! В Москве нет такой ереси, как любовь. В Москве работают, развиваются, совершенствуются, а не ищут, где бы нажраться Советским шампанским на халяву и как бы вылупившимися пьяными глазами углядеть любовь!

 Я открыл рот, чтобы возмутиться, но она возмутилась быстрее.

 - Глотай свой фервекс, курочка, и не смотри на меня! Живописец хренов! Ты хоть что-нибудь с тех пор нарисовал, как на мою шею переехал? Хоть карикатуру на Крысу на клочке салфетки? Я тебе разрешаю прямо сейчас отправиться в туалет и начать рисовать на туалетной бумаге! Мне не жалко, хоть весь рулон изрисуй, я тебе даже второй дам, вон в тумбочке стоит! Получится такой контемпорари арт. Короче, вот иди в туалет, и пока весь рулон не изрисуешь, не выходи!

Фрекен начала заговариваться, заикаться и булькать. Еще немножко, и она стала бы смешной. 

Но в ее извержении была доля истины. Не правды, а именно истины, глобальной и абсолютно неопровержимой. Я не рисовал. 

- Не будь такой жестокой. Если бы ты была на моем месте, ты бы тоже не рисовала… - взмолился я.

 - Я и на своем месте не рисую! - она отвернулась ко мне спиной и надела наушники, вновь уходя в оскорбительное молчание.

Нет, у меня правда есть причины. Во-первых, банальная нехватка финансов на покупку красок, кисточек и прочего инвентаря. Самым неприступным для меня остается холст. Слишком уж дорог.

В прошлом месяце я зашел в магазин, который мне случайно по дороге попался, и где продавали все-все-все, что мне необходимо. Холст такого размера, какой мне нужен, и уже загрунтованный, стоит копейка в копейку весь мой оклад. К окладу мне еще приплюсовываются проценты от продаж, но эти проценты настолько ничтожны, что я совершенно точно не смогу на них прожить месяц до следующей зарплаты. И полмесяца не смогу. А неделю смогу, если не буду платить за интернет и мобильную связь. Короче, я пока не могу позволить себе такую роскошь.

Вторая причина заключается в том, что мне нужна студия. Так как холст большой, требуется довольно много места, чтобы его расположить. И расположиться самому. 

А еще я не могу работать и вообще жить в тесноте, мне нужно пространство, свет и воздух. Ни одного из этих трех компонентов в квартире Бок нет, причем самая большая катастрофа с воздухом: либо она открывает все окна настежь, и я корчусь в судорогах от ледяных сквозняков, либо она поджигает уйму ароматических палочек, и тогда в доме дым столбом, хоть топор вешай. 

И потом, кто же работает в том же месте, где живет? Для работы, а тем паче для творчества нужна особая аура. Полное сосредоточение на объекте. Тишина. Гармония.

Фрекен чихать хотела на мои «неумеренные запросы». Она, переводчик письменных текстов, может работать где, когда и сколько угодно. Ей нужен только ноутбук, майкрософт ворд и большой словарь в электронном виде. Вдохновение ей не надо, работа письменного переводчика – дело довольно механическое. 

Как Фрекен сама признавалась, во время перевода она погружалась в транс, сравнимый с тем, в который впадала во время глажения белья или вождения машины. Перевод художественной литературы, по ее словам, требовал гораздо большего напряжения и шел неравномерно, выматывая ее и изнуряя. Но художественным переводом она по этой причине никогда не занималась и бралась только за технические тексты, в основном тягомотную документацию к промышленному оборудованию. 

Я даже в какой-то мере завидовал ее фантастической работоспособности. Взяла ноут под мышку и вперед. В метро успевает настучать страницу перевода. Выйдет из метро, засядет в ближайшую кафешку, настучит там еще десять страниц. Потом опять смена обстановки нужна, чтоб голова проветрилась – уйдет в парк. Потом другая станция метро и другая кафешка. И дома перед сном еще страниц пять. 

Она переводила, как конвейер, как ошалевший ксерокс, выворачивающий тексты в зазеркалье другого языка. Она знала все розетки, в которые можно подключить ноутбук, во всех кафешках от Войковской до Жулебино. В перерывах между переводами, когда мозг совсем уж настоятельно требовал отдыха, она заскакивала в первый попавшийся салон на маникюр, и маникюрши по всей Москве поражались форме ее ногтей: мизинцы длинные, заостренные, а потом по мере продвижения к указательному пальцу ногти приобретают все более трапециевидную форму, потому что стираются о клавиши. Указательные пальцы задействованы в печатании сильнее всех, поэтому ногти на них самые сточенные. А на больших снова как на мизинцах, длинные и заостренные. Так получалось потому, что десятипальцевую печать моя дражайшая Бок не осилила и нагрузка по ногтям распределялась неравномерно.

Чтобы проветрить голову, Фрекен читает много художественной литературы – той самой, которую не переводит. У нее нет такого понятия, как «любимый писатель» или «любимый жанр» - глотает все, что в электронную библиотеку выложат. Не платит за книги она принципиально, потому что зачем оплачивать, тащить домой, а потом хранить и вытирать от пыли то, что можно за просто так нарыть в инете и не заботиться ни о какой пыли? 

В какой-то момент она до такой степени вальяжности докатилась, что даже скачивать книжки стало лень – читала только то, что выложено для прочтения прямо с сайта, причем чтобы все на одной странице умещалось и не надо было перелистывать.

Меня она постоянно гнобит за то, что я не читаю.

- Зайка, ну пойми, ну не мое это. Я могу время от времени прочитать что-нибудь, но такими темпами как ты, не могу.

Фрекен пленных не берет и наносит удар с другого боку:

- Ок, книжки не твое. Твое – это картинки. Почему ты тогда хотя бы в музеи и на выставки не ходишь? Вообще ведь никогда не ходишь. А их в Москве столько всяких. И бесплатные есть.

Я не хожу на выставки потому, что у меня иммунитет со школы остался. Не к содержанию выставок, а именно к походам, к сборам, к обязаловке. К тому, как Татьяна Михайловна нам оглашала: 

- В следующую субботу мы идем в музей. До понедельника все должны сдать мне деньги.

Начиналась каждый раз одинаковая и все равно всей школой смакуемая эпопея семьи Кораблевых, у которых был один сын в моем классе, а второй на два года старше. Мадам Кораблева слала Татьяне Михайловне пламенное письмо с копией директору о том, что она, инвалид второй группы, брошенная на произвол судьбы мужем-алкоголиком, не имеет возможности лишнюю буханку хлеба купить, не то что отправить детей на культурную программу. Про злоключения она рассказывала таким тоном, что вовсе не становилось жалко ни ее, ни ее сыновей, а хотелось убрать от Кораблевой подальше всех кошек мира – она наверняка срывает на них злость и запросто может обварить кипятком просто в доказательство вопиющей вселенской несправедливости. 

Первые ряды, которые учились получше и потому имели право вести себя понаглее, обязательно спрашивали:

- А, может, лучше в цирк?

- Что за дети! О чем они думают! – возмущалась Татьяна Михайловна, будто хотеть развлечений вместо поучений было верхом аномальности. 

Таким тоном, будто ей кот в тапки наложил, и она этим тапком сейчас перед его мордой планомерно раскачивает, наша классная декламировала: 

Эх! эх! Придет ли времечко,
Когда (приди, желанное!..)
Дадут понять крестьянину,
Что книга книге рознь?
Когда мужик не Блюхера
И не милорда глупого -
Белинского и Гоголя
С базара понесет? 

По-моему, когда каждый дворник начнет читать Белинского, настанет конец света. Если бы я, например, осилил сочинения этого ученого мужа, я бы больше никогда не притронулся ни к метле, ни к заводскому станку, ни к швейной машинке. Я затребовал бы себе звание профессора, а подметать улицы было бы некому. Впрочем, надо сделать оговорку: хоть Белинский мне не по зубам, выполнять черную работу я все равно не готов. 

Иногда меня посещает мысль о необходимости получить образование. Но пока мне не светит. Денег нет, а на бесплатное обучение я никуда не поступлю, даже на самую невостребованную специальность. 

О том, чтобы на бесплатно поступать, надо было думать еще со школы, а в школе я ни думал вообще ни о чем. Я сидел на третьей парте правого ряда, у стены, и был всегда в хорошем настроении. Вокруг сидели друзья, заботиться по-серьезному ни о чем не надо было, а урок длился всего 40 минут, после которых перемена. 

Кроме себя самого, я не знаю ни одного человека, который бы вспоминал о школе с удовольствием. Все говорят:

- Беееее, школа, жуть какая! Сидишь по шесть часов в день над безумными учебниками, зазубривая то, что тебе никогда в жизни не пригодится. Зарабатываешь близорукость и сколиоз. Ничего из себя не представляешь, ни денег у тебя нет, ни престижа, ни репутации, ни любви, ни семьи. Все тобой командуют, а ты не имеешь власти ни над чем.

Не знаю. Такое ощущение, что все мои знакомые родились сразу сорокалетними. Я, пока мне двадцать не стукнуло, не понимал, что такое престиж, репутация и власть. Я и сейчас это едва-едва осознаю. 

По-моему, развитие личности длится всю жизнь, а не кончается при получении аттестата или диплома. И незачем притворяться, что если у тебя есть корочка, значит, ты все на свете понимаешь. Если у тебя есть диплом, ты, скорее всего (но не факт!), обучен маскировать свою детсткость за гладкими фразами, подражая умным людям из газет и телевизора. Они, в свою очередь, тоже кто-то действительно умный, а кто-то подражает. Я убежден, что образование – вещь важная, но без житейского опыта оно полностью не раскрывается. 

Единственное образование, которое я был бы не прочь получить, это художественное. В идеале не колледж и не академия, а частные занятия с мудрым, осанистым и басовитым мэтром, перед которым я бы трепетал, а мое влюбленное преклонение перед ним напаивало бы мою кисть магией таланта. Но я не просто позволить – даже представить себе таких занятий наяву не в состоянии. Это мечта, которую я не могу и не хочу видеть сбывшейся. Меня уже настроили таким образом, что мне не суждено получить образование в сфере живописи. А никакое другое мне всерьез не нужно.

Все десять лет школьного обучения меня назидали, что занятия искусством – это баловство, которым пускай маются остальные, другие, не я. На другую точку зрения теперь с полпинка не переключишься. Как говорила бабуля, как говорили все взрослые: 

- Вот школу окончишь, тогда будешь делать все по-своему. А пока слушай, что тебе говорят. 

Я слушал – не потому, что считал это правильным, а просто потому, что не приходило в голову закрывать уши и уворачиваться. Слушалось легко. Для того же, чтобы не слушать, надо было прилагать усилия. Слово за словом, вдох за вдохом в меня проникал мир бабушки. Отвертеться от этого мировоззрения теперь не так просто. 

Во мне постоянно (кроме тех моментов, когда я особенно остро влюблен, в зюзю пьян или меня сильно обидели) звучит бабулин голос. Родимое, разумное, житейское воркованье. Оно наставляет меня, оберегает, советует, подсказывает, уравновешивает, баюкает. Оно не дает мне сделать опрометчивый шаг, громко назвать свое имя и стать всерьез счастливым. 

Насколько я обожаю свою бабулю, настолько же я ненавижу ее голос внутри себя. Мне хочется заткнуть его грязным прогорклым кляпом, засунув его не просто в рот, а в самую глотку. Но этот маневр не удается, голос прорывается поверх всех кляпов, заглушек и затычек.

Я понимаю, что смогу начать по-настоящему рисовать, только когда сумею силой всей своей ярости перекричать этот тихий, добрый, старческий говорок. Он обещал мне в награду за послушание прекрасное далеко, волшебное «потом». Годы прошли, но никакого заветного «потом» как не было, так и нет…

…а есть только «сейчас», в котором я сижу и не рисую. Из-за того, что я не рисую, а только обещаю и непонятно когда начну, мое «сейчас» больше похоже на издевательское «щас!». И сижу я в этом «щасе». Лучше бы, как подсказывает созвучие, сидеть в «щастье», но счастья…раз, два, три, и с разбегу вниз головой с обрыва…

Счастья нет. 

По крайней мере, у меня.

Всё, как только я это сказал, мне стало так честно и так тухло на душе, что захотелось в клочья изгрызть тапочки. Больше грызть потому что нечего: одежки у меня катастрофически мало, каждый носок на вес золота. Сгрызешь лишнее – и не в чем будет на работу ходить. А шторы, раскладушка и прочая обстановка принадлежат Фрекен. 

Я поклацал челюстями, чтоб снять напряжение. Над соседними домами тихо стлался розоватый прохладный вечер, и очень хотелось сделать что-то такое, чего потом не будет стыдно и что навсегда останется в памяти человечества.