«Две розы» (В.Боровиковский. Портрет М.Лопухиной)

Итак, сегодня у нас графиня Мария Ивановна Толстая, в замужестве Лопухина кисти В.Боровиковского. Тоже, как оказалось, весьма мистическая картина. Заказал этот портрет Лопухин, а было Марии в то время «осьмнадцать лет». И эту прелестницу, равно как и «Неизвестную» Крамского, называли «русской Джокондой». (Что за мода чуть что – в Джоконды записывать…) Ну, нежненькая такая, и платьишко на ней воздушно-зефирное (видимо, утреннее), и сама вся беленькая да ухоженная, и задумчивая такая, и кудряшки такие детски-трогательные, и взгляд-то томный, а главное – улыбка загадочная, - как есть Джоконда.
А через 5 лет красавица умерла от чахотки, - тут слухи и поползли. Мол, портрет всему виной, аж десяток девиц, взглянувших на него, поумирали вскоре.
Другие шептались, что, дескать, отец Марии Иван Толстой был мистиком, масоном, любителем всего сакрального, вот он-то и поселил душу своей дочери в этот портрет, с тех пор душа её и тащила за собой юных девушек.
Да ещё и братец Марии Фёдор Иванович оскандалился, потому как во многих дуэльных делах замечен был, да ещё и слыл безбожным карточным шулером и озорником, Пушкина обманывал, нехороший слух о нём распространил, за что тот написал про него такие строки:

«В жизни мрачной и презренной
Был он долго погружён,
Долго все концы вселенной
Осквернял развратом он.
Но, исправясь понемногу,
Он загладил свой позор,
И теперь он — слава богу
Только что картёжный вор» (II, 142).

А вот ещё, из «Евгения Онегина»:

«…А только в скобках замечаю
Что нет презренной клеветы,
Картёжной сволочью рождённой,
Вниманьем черни ободрённой,
Что нет нелепицы такой,
Ни эпиграммы площадной —
Которой бы ваш друг с улыбкой
В кругу порядочных людей
Без всякой злобы <и> затей
Не повторял сто крат ошибкой…» (VI, 352)
Правда, в чистовом варианте «картёжную сволочь» Пушкин убрал.

Уж не знаю, с чего это Фёдор вдруг потащился в кругосветное плавание с Крузенштерном, уж не от гнева ли Пушкина, но, видно, так досадил капитану, что тот высадил его на Камчатке, а Федя как-то до Америки добрался, якшался там с индейцами и вернулся в столицу весь сплошь татуированный.
Поговаривали ещё, что и муж Марии Лопухин Степан Авраамович был не в меру вспыльчив и нервен, супругу обижал, оскорблял и до чахотки довёл. Да и с чего ему было быть спокойным и уравновешенным? Род Лопухиных, хоть и древний и ветвистый, но неоднозначный и разношёрстный: и скандалисты в нём были, и интриганы, и казнокрады, и даже основатель русского масонства имелся. Отцу Степана Лопухина Аврааму было лет 9, когда его старший брат, папенька и маменька на эшафот попали в царствование Елизаветы Петровны, и кнутом их били, и языки урезали на глазах у недоросля. Память крови, знаете ли, и карма подпорченная…

А теперь, собственно, о самом портрете. Сентиментализм. Считается шедевром Боровиковского, вершиной русского сентиментализма и воплощением женственности, глаз нежит. Пастельный колорит, эстетичность, воздушность, которая достигается техникой т.н. “лессировочного” письма (прозрачные слои красок, проступающие один под другим). Но ценность ещё и в том, что портрет вполне новаторский: в нём нет упора на интерьер, который обычно присутствовал на картинах художников «золотого века русского портрета», дабы подчеркнуть статус модели. Фоном служит пейзаж, возможно, часть сада, а модель стоит, вальяжно опираясь локтем на перила крыльца или беседки.
Не могу назвать героиню портрета красивой. Хорошенькая, милая, молоденькая девушка. Немного полноватая рука на переднем плане в тонком браслете из бусин или бисера, но запястье широкое. А вот взгляд и улыбка… Принято считать «джокондовскими». Возможно, и так. И лицо-то почти детское. Но я вижу в этом выражении лица томное недоверие вперемешку с каким-то ленивым призывом и лёгкую чуть презрительную усмешку. И недетскую скрытую грусть.
В общем – вовремя умерла графиня. И как по русскому-то обряду ведётся, «кто кончил жизнь трагически, тот истинный…» - красавица. И трагизм этой ранней смерти заткнул рты сплетникам-мифоплётам. Не умри Мария – и пошло бы поехало: мол, Боровиковскому в 40 лет бес в ребро попал, влюбился в молодуху, вот и написал такой неоднозначный шедевр. Да ещё и (мистики добавлю) розу пририсовал справа, и роза эта вовсе не первой свежести, немного увядшая и блеклая, как символ бренности жизни. Картина-романс…

«Одна из них белая-белая,
Была как улыбка несмелая.
Другая же алая-алая,
Была как мечта небывалая.
И обе манили и звали, и обе увяли» (А. Д’Актиль)

Ваша ЕК