Рассказ о гостеприимстве и благодарности

Нестерпимо горели обожженные лицо и руки. Пульсирующими волнами накатывала боль, заполняла собою сознание, подавляя иные мысли и ощущения. Холодная вода ручья позволяла на короткие мгновения заглушить боль. Но она неминуемо возвращалась и веско напоминала о себе так, что хотелось кататься по земле и выть. Как же больно, больно, больно, мать ети...
– Может глиной помазать? – сверху подал голос Миша Русинович. Он прилёг под кустом в тенёчке, покусывал травинку и деланным с участием наблюдал за моими страданиями.
– Слушай, я где-то читал, что сгоревшие волосы больше не растут.
Солидно прокашлявшись, Мишка авторитетно заявил:
– Утративши башку, по волосам не плачут!
– Иди ты. С тобою серьезно, а ты...
– Да ладно-ладно, не бзди. Нам с тобой только бы до своих добраться. А там глядишь, вырастут твои ресницы.
В маленьком мирке ручья всё жило своей далёкой от войны жизнью: прихотливо перемещались в пространстве мелкие песчинки, куда-то деловито плыл пескарь, по зеркалу воды изящно скользили длинноногие паучки... Закрыв глаза, я опустил лицо в спасительную прохладу. Засверкала безумная лента образов минувшей ночи: зелёная ракета комдива, попытку прорыва из окружения, подбитый и огрызающийся КВ гордеца Дэнгаузера, эти дикие вопли командира танка, удары сапогом в спину и... эта немецкая пушка. А ведь я все-таки я достал её! И если бы не та, другая пушка слева, мы бы проскочили. Ну и конечно напрасно я тянул из горящего танка командира, – только ожегся. С другой стороны пойди разбери, мертвый он или нет. Жаль, хороший мужик был наш Шибанов.
– Слушай дядь Слав, хорош там молиться! Двигать пора. Предлагаю подорожников накрутить, и вперёд, – вторгся в мои размышления Русинович. – Не дай бог, они надумают округу прочесать.

Во второй половине дня мы удачно пересекли шоссе. Отдышавшись в кустарнике, мы вдруг с замирающим сердцем смотрели, как трое бедолаг вроде нас пытались перейти дорогу. Мишка, схватив меня за рукав, жарко шептал:
– Да они что... ослепли? Машина же идёт. Твою налево... Всё, мотоциклы за ними пошли. А-а, и оружие побросали. Царица полей, твою мать.
Он отпустил рукав моего комбинезона.
– Нельзя так, Миша. А ты... сам... смог бы?
– Не знаю. Но как эти тоже не хочу...

Садилось солнце. Предвещая грозу, носились перепуганные стрижи. С полей несло гарью. Мы устало брели к вершине холма.
– А ты Славка силён в коленках. Командира не бросил. А я так труханул, что даже как дышать забыл. Если б Шибанов живой остался, тебя б точно к ордену представили. А то глядишь, тоже ходил бы с орденом Ленина, такой же гордый как Донгаузер.
– Какой орден. Хватит чушь пороть. Хорошо еще сами ноги унесли. Ты как считаешь, Донгаузер жив?
– Да, наверное, вряд ли. Мне кажется, он быстрее сгорит, чем покажет людям, что сдрейфил. Ты же помнишь, как его молотили? Он ведь все на себя потянул... вот сейчас бы сальца, ну или даже можно каши...
– Давай-ка уговоримся – о еде ни-ни.
– Да, ладно-ладно. Какой бы нибудь сарай на ночёвку, самый завалящий...
Мишка трепался еще какое-то время и вдруг притих. Он как-то судорожно выдохнул... Впереди стоял немец.
У меня омертвели ноги, во рту стало кисло.
– Вот и всё. Как глупо...
– Просто идем. У него винтовка на плече. Он эти ящики охраняет. Не смотри вниз, смотри на него! Просто идем и всё. Не смотри в сторону!
– Как это глупо, Миша. Нам даже спрятаться некуда.
– Тихо, б**ь. Молчи! Просто идем.
Я заставил себя смотреть на немца. Свесив голову вбок, на нас флегматично взирал высокий дебелый очкарик. Вероятно, он был оставлен охранять эту кучу ящиков из опрокинутой машины. Перебирая ватными ногами, с глупыми улыбками на лицах, мы прошли метров с пятьдесят.
– Ты главное не оборачивайся! Видишь, все хорошо. Он даже винтарь с плеча не снял...
– Хальт!
У меня все оборвалось. Немец стоял там же, не меняя позы.
– Комм хирхер! Шнель!
Фриц равнодушно нагло осмотрел мои волдыри, обшарил наши карманы. Затем оторвал звездочки с наших пилоток, втоптал их в землю и заржал. И почувствовал я себя первоклашкой, стоящим перед хулиганом из старших классов. Только вот на сей раз ждали меня не тумаки да насмешки, а нечто неотвратимое и беспощадное.
– Зольдатн?
– Нет-нет. Водители мы! Шофёры. Понимаешь? Шофёр...
– Ваффен? Паф-паф?
Миша орал ему, словно глухому:
– Да нету у нас оружия. Шофёр... Мы домой идем. Домой...
– Швайге! – немец хлестко приложил Русиновичу пилоткой по губам. Мишка откинулся, вытер губы ладонью и притих. Фриц потянул меня за воротник к ящикам. Там указал на новенькое блестящее ведерко, и стал стучать мне в затылок своими жесткими пальцами.
– Вассэр. Водичька. Ты понимайт?
– Да-да!
– Давай-давай. Ходить, бистро!
Затем поманил пальцем Мишку, отстегнул саперную лопату, с размаху маханул ее в землю.
– Ду... Картофельн. Поняль? Давай-давай, бистро!

В небе зажглись огоньки звезд. Глухая канонада подсвечивала сцену грандиозного ночного спектакля вспышками зарниц. Потрескивал костерок. В ведре булькало. Поблёскивая линзами очков, немец делил шнапс на три кружки. На брезенте томились вскрытые консервы, сводил с ума запах вареной картошки. Голод заявлял о себе громким урчанием из недр желудка. Глядя, как фриц режет хлеб, я с трудом сдерживался, чтобы не схватить чего-нибудь со стола:
– Неужели пожрать даст? Гляди, водку на троих льёт. Верняк, себе крышку поставил, для нас – котелок.
– Русс! Картоффельн... генуг. Лос, лос, – приказал Мишке немец. Урбанович ловко выхватил ведро с огня:
– Даю-даю, родненький – слил воду и подал на пробу «барину». Немец крутанул ножом в воздухе. Мишка тряхнул ведерко – «барин» потыкал ножом, затем выбрал для себя несколько крупных, круглых картофелин. Затем он уселся на аккуратно сложенную поверх ящика плащ-палатку, приладил промеж колен карабин, и принялся аккуратно пластать на хлеб топленое сало. Изящно зацепил маслянистую сардинку из банки, отправил ее себе в рот, отведал бутерброда и, запивая шнапсом, стал вдумчиво жевать. Мы терпеливо ожидали...
– Смотри, как красиво жует бродяга.
– Да уж. Все лицо в процессе участвует. Не то, что мы с тобой – дров бы накидали в печку да на боковую.
– Может, и нам оставит чего?
Немец похлопал себя по ляжкам:
– Нун гут. Эссен, рус. Давай-давай!
– Вот отец родной, вот молодец. Понеслася, Славик. За знакомство!
Мы опрокинули по колпачку шнапса, и только было потянулись закусить, как немец заорал:
– A-a-a, рус... шайзэ... цуэрст кушать. Кайн шнапс меер... Поняль?
– Да, понял, понял. Как тут не понять. Всё у вас как не у людей. Сначала жрёте, потом пьёте...
Немец вытер нож о брезент, убрал его в ножны. Стал смотреть на нас. Потом изрек:
– Шталин капут. Москау капут. Поняль?
– Да, как не понять, отец родной? Поняли мы. Капут- капут.
Немец посмотрел на Мишку:
– Бист ду юде?
Миша даже не моргнул:
– Нихт юде. Белорусы мы. Ферштеешь?
– Нун гут...
Он произнес это сыто и как-то равнодушно, потянулся, захрустел костями. Мы с Мишкой с молчаливого согласия фрица приложились по второй.
Блаженное чувство сытости разливалось по телу. Боль от ожогов отходила на второй план. Я сидел, дурея от еды и шнапса. Немец вытащил из внутреннего кармана фотокарточки. Одну из них протянул мне. С карточки взирали двое капризных пацанов и их мамаша, красавица немка в белом передничке. Открыв рот, я смотрел на картинку чужой, неведомой жизни...
Из блаженного небытия меня выдернул булькающий хрип немца. Ничего не понимая, я смотрел, как он размётывал сапогами остатки нашего ужина.
– Да помоги же ты, Славик! Держи винтовку, мать ети.
Наступив на руку немца, Урбанович рубил его саперной лопаткой. Не вполне понимая, что делаю, я повалился на дергающиеся ноги немца и обхватил их руками.
– Ладно, хватит с него. Похоже готов. Это ему за юде и за капут. Консервы прихвати... и нож. Да очнись же ты. Ну...
Мишка потянул затвор карабина и резко дослал патрон в ствол.

От автора : Рассказ записан в Крыму, герой его дожил до 98 лет

Изображение с лицензией ССО (Федеральный архив Германии -Bundesarchiv)

Наш партнёр - торговая платформа Pokupo.ru