Мысли синего червя с белой полосой на боках

Синий червь с белой полосой на боках замедлил свой ход и мягко остановился у входа в тоннель. Его упругие ложноножки, подкованные сотнями железных гвоздей, при торможении вытянулись вперед и немного в стороны, гася инерцию от быстрого движения, заелозили о железные прутья, проложенные вдоль пола и, спазматически дернувшись, закрепили непомерную тушу существа, встав в специальные пазы. Червь тяжело выдохнул и распахнул боковые сфинктеры. Потекла толпа.

Из густой желтовато-коричневой полутьмы внутренностей выскакивали, торопясь на работу, сотни людей, разбивая телами бастион из желающих проехать дальше. Они торопились, отпихивая локтями друг друга, наступали на ноги и старались не смотреть в глаза. Пока пассажиры менялись местами, червь тяжело дышал, сплевывая тугую слизь, и косился правыми центральным и нижним глазами на платформу, не желая придавить какого-нибудь торопыгу жесткими складками своей шкуры. Нельзя сказать, что животное было особенно добрым или услужливым, но, выведенного в сумраке депо, а затем дрессированного в течение несколько лет лучшими укротителями метро зверя приучили заботиться о людях, копошившихся в его внутренностях каждый день на протяжении более 30 лет. Вероятно, его учителя хотели, чтобы он принимал пассажиров за собственных детей или какую-то особую свою часть, но так не произошло. Червь всегда четко разделял себя, людей, тоннели и платформы. Феномены окружающего мира в его сознании никогда не смешивались друг с другом. Разве что в недолгие пересменки, когда червь сворачивался глубоко под землей в своей норе, ему начинало мерещиться, что бетон, сталь и кормушка гнезда №1889/266 БУ Депо Лихославы за долгие годы приобрели печать его идентичности. Ведь, в самом деле, он столько времени лежал в прохладном мраке, переосмысливая происходящее изо дня в день, пока возница лазал под его грузным брюхом, проверяя подковы и целостность рогового покрытия.

В первую очередь червя волновало время. Когда он был маленьким коконом, часы и минуты текли густые, как патока, размазавшись по окружающему миру. В каждой пылинке, игравшей в лучах лампы, и в каждом движении воздуха сосредотачивалось множество смыслов, значений и тайных знаков, совмещенных и сплетенных в единое переживание. Нельзя сказать, что он их понимал, скорее, чувствовал всем своим телом. Это было ощущение значимости, весомости сущего. Да, именно так, и его очень не хватало в настоящем времени, где червь стал большим и прожил под землей долгую жизнь. Впрочем, в этом заключался и определенный парадокс — кроме того всеобъемлющего чувства зверь мало что помнил. Последние воспоминания начинались как раз примерно тридцать лет назад, когда его бока натерли синей краской и пустили по каждому боку длинную белую полосу. Это было странно, тем более, что внутри себя червь почему-то верил, что у него было детство (да и как бы он возник в этом мире — сам по себе?) и, наверное, друзья и родственники. Впрочем, их он тоже не помнил. Иногда, когда выдавалась минутка постоять рядом с другим червем, зверь хотел спросить об этом собрата, но отчего-то каждый раз смущался и хранил молчание, как и его товарищ. Да и думать-то было особо некогда. Разве что во время стоянок и ночного отдыха. Когда в черве находились люди, управляемому цветовыми сигналами и возницей существу было сложно на чем-то сосредоточиться кроме бега.

На табло перед станцией загорелся зеленый цвет. По телу червя прошла дрожь, захлопывая сфинктеры на его боках. Громкий стук их ороговевших краев отбросил медлительных пассажиров от ограничительной линии, ложноножки вздрогнули и понесли животное вперед, к другой пещере. Бег занимал основное время существования червя и за долгие годы успел ему полюбиться своей размеренной предсказуемостью. Легко ему было нестись по извивам тоннелей, наблюдая, как мерцают огоньки на потолке, сыплются искры от его подков и растворяются где-то сзади во тьме. Внешнее движение занимало внимание зверя, в то время как внутри него уютно покачивались сотни людей. Они цеплялись за его полированные ребра, прижимались к бокам и смешно щекотали мягкие извивы кишечника, усевшись на сиденья своими замотанными в ткани телами. Червь знал, что в основном люди молчат во время его бега, но все равно краем сознания слышал их голоса у себя в голове. Их было очень, очень много. Дети, взрослые, старики - все они что-то думали, помнили, знали, и это состояло из слов. Иногда зверю и вовсе казалось, что люди — его фантазия, в том числе и возница, которого он видел только в депо. Не мог же он сидеть у червя в голове? И на самом деле внутри него ездят тысячи нагроможденных друг на друга слов, связанных сотнями бормочущих голосов в причудливую вязь. Зверю так представлялось очень долго, тем более что люди уходили, а их слова еще долго гуляли по его животу. Это было похоже на море.

Или, если научно выражаться, континуум. Червь думал тоже словами, а так как через него прошло огромное количество пассажиров, то и слов у него было в достатке. Идею континуума у червя в сознании не опровергало ни одно из многочисленных наблюдений, кроме представлений человека о себе. Но их можно было счесть добросовестным заблуждением. Все люди связывались друг с другом тончайшими нитями чувств, взглядов, запахов, мыслей, желаний, они входили в резонанс при первом мгновении встречи, исключительным образом чувствуя своих собратьев. Червь узнал об этом, наблюдая за толпой долгие годы. Ему смертельно хотелось ощутить то же самое, но он не мог — как не могли люди осознать процесс связи. Видимо, на него начали распространяться те же самые ограничения. Все дело было в природе сознания, точнее, в отсутствии знаний о его применении. Как в старой шутке про микроскоп и гвозди. Люди в большинстве своем не понимали толком, что происходит у них в головах, по каким законам оно действует, и почему выражено именно в таком виде. Они просто жили, проводили многие десятилетия в мире, от которого сами отсекли большую часть. Если бы в присказке главный герой привязал хороший микроскоп к палке и начал им целенаправленно забивать гвозди (устройство дорогое, прочное, медленно ломается), то аналогия вышла бы полной. Палкой, в данном случае, выступали механизмы мышления, придуманные людьми. Они были полезны, более того, искусны и выверены, но в строго определенной области. Совмещая же эту область с повседневной жизнью, человека еще в детстве обстругивали до состояния полена, которое всю оставшуюся жизнь продолжало обстругивать само себя, отделяя «ненужные» и единственно правильные ростки эмпатии, ощущений и тонких переживаний в угоду общему мнению непонятного скопления других полен. Более того, «поленность» менялась с катастрофической скоростью – только на своей памяти червь мог насчитать с десяток разных форм, которые предписывалось придавать себе в согласии с общественным мнением.

И это только вершина айсберга. Люди постоянно отворачиваются от очевидного, что уж тут говорить о более тонких сторонах их ума?

Нечего. Так же нечего, как про красный свет, торможение и чувство облегчения, испытанное от небольшой остановки. Червь опять вспомнил про время – и подумал о том, что в его мире все растягивается и сужается согласно не объективным фактам, ведь он бегал, отдыхал и спал в промежутки времени, определенные раз и навсегда. Нет, тут было другое. Его личное восприятие бега и отдыха всегда разнились, словно время существовало лишь у него в голове точно так же, как в нем существовали люди из слов или слова из людей.

Так было раньше, и будет до тех пор, пока синяя краска не облетит с боков, а белая полоса не покроется пятнами ржавчины. Однажды червь состарится и отправится из пещер и подземелий наверх. Там он сможет думать сколько угодно. Впрочем, тогда внутри него не будет людей, и кто знает, останутся ли слова. Во всяком случае, у него появится возможность войти в резонанс с оставшимся эхом моря людей, их бесконечным и безмятежным бытием, в которое они однажды должны провалиться. Это со-переживание, со-чувствие и со-участие предполагает индивидуальность, по крайней мере, червь так считал. Для восприятия другого субъекта нужен исходный субъект, иначе, куда поместить внимание, наблюдающее нас от начала времен? Только в толпу других существ, обладающих теми же самыми качествами. А, вот и стукнулись его роговые пластины друг о друга, возвещая о начале очередного перегона.

Загорелся зеленый свет, и синий червь с белой полосой на боках снова побежал в темноту. Слова и люди мерно качались в его сумрачно-желтом животе.