Трудно найти в Москве татуировщиков, которые бы меня не знали

Мы поговорили с пожилыми людьми, у которых на пенсии жизнь не менее увлекательная, чем до нее...

Генрих Эммануэль
73 года, пенсионер

Корни у меня хорошие, а вот корешки уже не те. Мой предок — Георгий Эммануэль — был сербом. Он отказался служить австрийскому королю и перешел на сторону Павла I. Потом воевал на войне 1812 года, был одним из героев.

Я родился в Москве, у товарища Грауэрмана (Григорий Грауэрман — московский акушер, его именем был назван родильный дом № 7 вблизи Нового Арбата — прим. «Медузы»). В начале [Нового] Арбата есть такой роддом — там родилось большинство, скажем так, элиты. Как я туда попал — непонятно. Мой папа воевал в Гражданскую и Отечественную войны. [Потом] командовал транспортом на Микояновском мясокомбинате. Мама была домашней хозяйкой. Мы жили в Козицком переулке, недалеко от магазина «Елисеевский».

Мое детство было послевоенным: деревянные игрушки, чугунные подоконники. Редко у кого [воспоминания о детстве] бывают тяжелыми. У меня [они] были светлыми, по крайней мере, до 15 лет. Когда мне было 16, папа умер от рака. Люди умирают либо вообще, либо от рака. По-другому не бывает. Для меня это было не первое столкновение со смертью. Дворы в Козицком переулке жили своей жизнью, поэтому я видел разные смерти. Первый раз помню: мне было 10 или 11 лет, выхожу во двор, а у нас в беседке лежит зарезанный человек. Дворовое воспитание в те времена было совсем другое, мы были привыкшие ко всему: к курению, смертям, радостям. Тогда жили не так, [как сейчас]: люди были добрее, внимательнее друг к другу. Здесь нет противоречия, я говорю об отношениях между людьми, а случаи бывают разные, для них может быть множество разных причин.

В пионеры меня принимали в колонном зале Дома союзов. Я стоял у знамени, такой правильный был, а потом перестал быть нормальным пионером. Сменил четыре школы — [меня] выгоняли за неправильное поведение и несоответствие понятиям «пионер» и «советский школьник». Например, в седьмом или восьмом классе я на уроке спросил преподавателя труда: «Павел Петрович, а вы яйца на Пасху как красили? Кисточкой или окунали?» Вышибли [из школы] в очередной раз.

[После смерти отца] я еще год проболтался в двух разных школах, а потом поступил в Высшее техническое учебное заведение при заводе Лихачева, там же работал слесарем. Во-первых, надо было куда-то идти, чтобы дома был доход. Во-вторых, старшая сестра там работала. Где-то через два года я перешел в Ленинградский институт киноинженеров (ЛИКИ), но меня сразу загребли в армию. Служить я не особо рвался. Я был в ракетных войсках, из трех лет два с половиной просидел в подземелье. Человек такая сволочь, ко всему привыкает. Этих ракет уже нет, но тогда они считались последним словом техники. Устаревает все: и техника, и люди. Мне жалко этих лет [в армии], я бы мог провести их гораздо продуктивнее. Как может понравиться, когда ты представляешь из себя гайку, винтик? Это все ни к чему.

В армии была достаточно приличная библиотека. Я раньше очень много читал. Мне нравился [Джеральд] Даррелл, [Эрнест] Хемингуэй, [Эрих Мария] Ремарк. Как-то раз меня вызвал замполит, спросил, почему у меня только иностранные авторы в библиотечной карточке. Я ему объяснил, что читаю и советских авторов, когда они мне интересны. Но дело в том, что тогда были эти Шолоховы, Кочетовы, всякие кавалеры золотой звезды. Знаете, была эпиграмма: «Не всякое золото чистой воды, не всякое золото звонко, и кавалер золотой звезды не стоит хвоста „Золотого теленка“».

Генрих Семенович после поездки на мотоцикле друга
Вернувшись [из армии], я не пошел на [завод] Лихачева. Продолжил учебу в ЛИКИ, [изучал] механику проявки пленки, всю эту химию. Мне это было интересно. Я с детства любил фотографировать и тянулся к этому делу. У меня [в детстве] не было денег на фотоаппарат, мне друзья давали. Снимал, что нравилось: людей, пейзажи, просто улицы. Параллельно [с учебой в ЛИКИ] я работал в разных студиях.

С женой Анной мы встретились в 1969 году. Господи, какая она у меня старая! Она пришла к нам на работу, в лабораторию кондиционирования. Я там был мастером. Мне тогда было 23, а ей 17. В молодости разница [в возрасте] очень заметна, в старости это мало влияет. Потом, она была пай-девочка, а я — шпана центровая. Жизнь нас как-то подвела друг другу. Общались, встречались. Через два с небольшим года она спросила, что дальше [будем делать]. Я сказал, что не знаю. А она: «Поженимся?» Вот и поженились на ее несчастье. Мы уже 47 лет вместе, я ей очень сочувствую. Потому что знаю, какой я нехороший. Характер взрывной, со мной тяжело.

[С женитьбой] изменилось то, что я переехал к ней, на хреновы рога с Козицкого. Для меня это было серпом по голове, я к центру привык. Первый год притирались друг к другу: ссоры, все, что угодно [было]. Но когда все устаканилось, она меня начала понимать, я — ее, стало нормально. Хотя «притереться» — неправильное слово. Самое главное — научиться уступать. [Сейчас] у нас уже не чисто любовь. Любовь — это страсть, ревность. А у нас какое-то прорастание друг в друга: можем одни фразы говорить, об одном думать. Она меня спрашивает из другой комнаты, что за артист по телевизору. Я ей оттуда кричу, а как узнал, не знаю.

Нам вместе не скучно. Скучно с человеком, который тебе не интересен. Нюра меня по-прежнему интересует как человек, как жена. Она — мое второе я в конце концов. Нам всегда есть о чем поговорить, молчание ягнят у нас не происходит. Иногда и поругаешься из-за пустяка. Причем это ругань такая: поругались, через два часа спрашивает, буду ли я кушать, и все заканчивается.

В 1982 году у нас родился сын Ромка. Как раз началась гребаная перестройка, чуть ли не голод в стране. В девяностые тоже с трудом выживали. Я работал кем угодно: от дворника до директора. Надо было заботиться о семье, добывать [средства]. Помню, Ромке было три или четыре года, я добыл два торта «Пралине». Мы с Нюркой сластены. Предлагаю Ромке попробовать, отказывается. Странно, но не хочет — не надо. Съели с Нюркой по кусочку, поставили в холодильник. Слышу ночью, открывается дверца холодильника и сразу закрывается. Вхожу на кухню, стоит карапуз и откусывает от нетронутого торта. За ночь до него дошло, что он упускает что-то вкусное. Забота о ком-то всегда тебя меняет: если тебе не все равно, волей-неволей обязан перестраиваться. Мы [с сыном] близко общаемся. Он живет отдельно, частенько приезжает. Тесно общаться — не значит, что человек возле тебя все время. Просто ты знаешь, что он есть, любишь его.

Старость — сложное понятие. Душа все равно остается молодой. Я каким был в 18, таким и остался. Но тело постарело. Отсюда раздрай. Обычно он наступает у мужиков после 40 лет. Это, кстати, тяжелый момент для семьи, потому что мужик желает доказать, что он мужик и пускается во все тяжкие. Но если этот момент пережить, дальше все идет уже ровно. Еще в старости начинают вылезать болячки, которые [раньше] не замечал. Я более-менее всю жизнь занимался спортом — не для рекордов, а для себя. Но с появлением болезней, все это потихоньку отошло на задний план.

Многое зависит и от того, как к этому [старости] относиться. Я, например, не могу общаться с ровесниками. Мне не интересны все эти пенсионные разговоры про таблетки, докторов, гадов-внуков. У меня только один старый друг, еще со школьных лет. Но мы с ним практически не видимся. Иногда созваниваемся, друг друга с днем рождения поздравляем — фактически узнаем, сдох или нет еще. А как по-другому? У меня отношение к смерти всегда было такое: летай иль ползай, конец известен. Гораздо больше мне нравится общаться с молодежью. С ними не стареешь или не очень стареешь. Пока рос сын, я общался с его ровесниками. Но более плотное общение [с молодежью] началось, когда я в 62 года начал делать тату.

Ромка хотел закрыть татушкой шрам на руке. А у меня было семь старых, неинтересных татуировок на плечах, ногах и спине. Мы познакомились с мастером Санычем. Он сделал Роме дракона и закрыл мои портаки. А потом все пошло… Теперь у меня только лицо, ладони и подошвы чистые, а так места на теле нет. Мне нравится, как на чистом теле возникает картина — ее приятно делать мастеру, и приятно носить тебе. Друзья меня зовут «Веселые картинки» или «Мультик». Спрашивают: «Мультик, что еще нарисовал?» Но у меня места нет, только костяшки пальцев сейчас доделываю.

Есть вещи, которые я не приемлю. Люди делают [татуировки] с надписями, а я считаю, что я не забор и не газета, чтобы на мне писали. Я никого не осуждаю. Для меня самый главный критерий — не мешать другим. Сын, конечно, [надо мной] посмеивается: папа в таком возрасте увлекся этим делом [татуировками]. Нюра сначала очень переживала, это ведь довольно болезненный процесс, после сеанса можешь по-разному себя чувствовать. Но она знает, что меня не переупрямить. Сейчас тоже смеется. Когда идем куда-то вместе, все себе шеи сворачивают из-за меня. Я говорю жене: «У меня чистая кожа кончилась, пойдем тебе делать». Она посылает меня в путешествие с эротическим уклоном.

Сейчас трудно найти в Москве татуировщиков, которые бы меня не знали. Я захожу в разные студии, общаюсь. Ребята к моему мнению тоже прислушиваются — я несколько раз был судьей на тату-фестивале. По поводу тату я часто общаюсь в вэкашке (социальная сеть «ВКонтакте» — прим. «Медузы») и инсте. Я начал пользоваться соцсетями в 2010 году — студия, в которой я татуировался, решила показать, что к ним ходит такой старый и до сих пор не выживший из ума [человек]. Я сначала «Одноклассники» попробовал, но это совершенно дебильная соцсеть. Все общение там [сводится] к выяснению, кто жив, кто нет.

Еще я в «танки» [World of Tanks] играю — там тоже есть люди, с которыми я общаюсь по поводу электронных игр. В другие игры не играю. Только иногда в инсте — там игры попадаются. И когда в метро еду, [играю] в судоку. А так моя основная любовь — танки. Я не был танкистом, но мне по кайфу. У меня сейчас не очень хорошее зрение, но пока [его] хватает.

Я сейчас не работаю, я пенсионерю. Одному, пожалуй, было бы сложно [прожить на пенсию], вдвоем пока выживаем. Но это именно выживание, а не жизнь. В этом отношении я вспоминаю совок: тогда ничего не было, но люди, выходя на пенсию, сами жили, детям помогали и еще что-то откладывали. А сейчас человек работал 50 лет, а в результате получает плевок.

В старости меня пугает бессилие, то, что я сам не смогу себя обслуживать, стану обузой для других. Это самое страшное. Я мечтаю, чтобы раз и все [умереть]. Поверьте, это очень тяжело, когда люди болеют, а ты не в состоянии им помочь.

Оригинал, Медуза: https://meduza.io/feature/2019/05/30/trudno-nayti-v-moskve-tatuirovschikov-kotorye-by-menya-ne-znali