Всего лишь люди
Ты всегда сидишь за первой партой. Странная привычка: ты вообще, наверное, единственная, кто добровольно занимает это место и при этом не носит звание «зубрилы».
Я же – всегда на последней. Тихо, незаметно – так проще всего наблюдать за тобой, не вызывая подозрения. Хотя, представляешь, иногда мне вдруг становится страшно, вдруг все уже давно догадались. Вдруг парень-сидящий-рядом-с-тобой, замечает мои взгляды. Или учителя. Или… или ты. От этого почему-то страшнее всего. Я хочу, очень хочу, но одновременно так боюсь, что ты обратишь на меня внимание.
Знаешь, дорогая, мне критически тебя не хватает. Ты никогда не смотришь на меня. Никогда ни о чём не спрашиваешь. Рядом с тобой всегда есть кто-то, кто лучше меня справляется с тем, чтобы быть рядом с тобой. Я же для тебя лишь декорация. Часть мира, в котором ты существуешь. Максимум, на что я могу надеяться, - это брошенный вскользь взгляд. Ни слова, ни улыбки, ни хотя бы зрительного контакта…
Ну и плевать! Будто это так принципиально. Будто, чтобы по-настоящему ценить человека, нужно тесно с ним общаться. Будто для этого необходима двусторонняя связь – отдача, которой я не получаю. Ничего из этого нет и в помине. Но ведь, вопреки, ценю же. Восхищаюсь. Даже если ты никогда об этом не узнаешь, и не сможешь ответить мне… пусть и отказом, или равнодушием.
Я всегда буду тянуться к тебе. И плюхаться обратно, прогибаясь под глупые физические законы, которые не дают мне не то что прикоснуться к тебе, я даже близко подобраться не могу. Как море, которое никогда не сможет коснуться неба, как бы ни тянулось к нему.
Так что мне только и остаётся, что наблюдать издали, любоваться и… незаметно кусать губы.
Потому что вместе с яркими улыбками, вместе с озорными огоньками в глазах, вместе со звонким голосом - вместе со всем тем, что ты безвозмездно даришь окружающим, я замечаю ещё и многое другое.
Не знаю, когда началось всё для тебя, но для меня - в тот момент, когда ты, дорогая, перестала так беспощадно слепить, и дала мне возможность вглядеться внимательнее. Усталость. Она была высечена на твоём лице, будто… будто полупрозрачная серая дымка в небе – смотришь на неё и думаешь: будет гроза, или не будет. И тут уже пятьдесят на пятьдесят. Хотелось бы мне, чтобы проценты сыграли в нашу пользу, но… числа никогда не были твоей сильной стороной.
Вместе с усталостью появились ужасающие круги под глазами. Стало понятно (на самом деле, изумительно очевидно), что эта синева – не новое приобретение, а старое, хорошо скрываемое раньше, но теперь нет даже намёка на такую попытку. Будто ты руки опустила, будто появились проблемы посерьёзнее, чем внешний вид, и на былую рутину просто не осталось сил.
Ужасно, да?
Ещё как. Наблюдать за тобой было тревожно. Твои яркость и вездесущность никуда не делись и в искренности не потеряли, но тело… оно выдавало тебя с потрохами. А ещё ужаснее от того, что у меня даже не было права подойти и задать вопрос. Прямо спросить, не нужна ли тебе помощь. Не хочешь ли ты поговорить. Как у тебя дела, в конце концов.
Что ещё хуже? За другими тревоги не наблюдалось. Честно скажу, мне тогда начало казаться, что это просто со мной что-то не в порядке. Вижу проблему там, где её нет. Развился там какой-нибудь психоз с заумным названием на фоне помешательства. Но раз - никакого помешательства не было. И два – доказательства моей правоты всё же были найдены.
Знаешь, я, как вспомню твои замечательные волосы, так меня аж дрожь берёт. Какой бы густой ни была толпа – везде твою мелькающую макушку было видно. И всегда входя в класс, мне одного брошенного взгляда было достаточно, чтобы определить, на месте ты или нет. И вот однажды оказалась не на месте. Вернее, на месте, но на голове вместо привычной аккуратной причёски высился небрежный узел не расчёсанных волос. И небрежный не в стиле «творческого беспорядка», а скорее говоривший: «Мне настолько всё осточертело, что не пойти бы вам всем в зад?». Думаю, ты вполне могла бы такое сказать. Выплюнуть ядовито. С обязательно выставленным вперёд средним пальцем и усталой полуулыбкой. Клянусь, если бы ты так сделала, то не оставила бы мне выбора. Хоть одно слово, звук, взгляд – что угодно… но ты молчала, приходилось молчать и мне.
Надолго ты в школе в тот день не задержалась. Учитель истории отправил тебя домой на первом же уроке.
«Нехорошо выглядишь».
«Нехорошо мягко сказано», - читалось в твоих глазах.
И ты ушла. Оставив школьную сумку висеть возле парты. А в ней лежал телефон. В боковом кармашке с ярко-бирюзовой пуговичкой. Там, куда ты и клала его обычно. Запоминая такие мелочи, я всегда мысленно ругаю себя, потому что не пристало человеку так много знать о «всего лишь однокласснице». Иногда даже казалось, что я подсматриваю, настолько неправильным было происходящее со мной.
Так вот, ты ушла в тот день (сумку тебе чуть позже отнёс парень-сидящий-рядом-с-тобой), ушла и больше не появлялась… мне казалось, что целую вечность. На самом деле – всего две недели.
«Простуда», - махнула ты рукой по возвращении, натягивая рукава по самые пальцы. С тех пор тебя нельзя было заметить в одежде с коротким рукавом. А на физкультуре ты и вовсе перестала появляться, ссылаясь на «срочные дела» и «проблемы с учёбой».
Что оставалось мне? Прокусывать губы до крови, борясь с желанием (нуждой) обнять тебя. А дома просматривать твои страницы в социальных сетях – там на фотографиях ты лучиста и смешлива, на щеках здоровый румянец, а лак на ногтях не светит прогалинами. Ожидание подходящего момента стало моим новым хобби.
Ты морщишься на уроках от тошноты – ждать. Поднимаясь по лестницам, до побеления костяшек цепляешься за перила, а после ещё долго восстанавливаешь дыхание – ждать. Останавливаешься посреди предложения, будто вдруг разом все мысли из головы вылетели – хмуриться и ждать. И ждать, ждать ждатьждатьждать.
Меня задолбало это «ждать». Как хорошо, что наша злая сказка вскоре всё же оправдала своё название. В них мучения всегда оканчиваются ровно в тот момент, когда терпеть уже не остаётся сил. Не знаю, чьи силы иссякли первыми: твои или мои, но…
Ты когда-нибудь задумывалась, с каким глухим стуком ударяется о пол человеческое тело? С очень-очень мёртвым звуком. Даже не зная, что упал человек, просто услышав его в помещении, по коже пробегает стайка мурашек. И в затылке так противно холодеет – будто ещё не твой разум, но твой организм уже почувствовал приближение чего-то нехорошего. А знаешь, что вызывает такой глухой «стук»?
Так бьётся о камень человеческая голова. Нечто жизненно необходимое, хрупкое и очень ценное, заключённое в клетку из костей и обтянутое тонким слоем кожи. То, что делает человека человеком. И оно может разбиться на мельчайшие кусочки, стоит лишь бросить в него неправильным словом. Что уж говорить о…чём-то физически осязаемом.
Это произошло весной. Ты успела помучить меня почти полных девять месяцев. Воспоминания о тебе уже не вызывали былую счастливую чуть мечтательную улыбку. Тогда они приносили лишь едкую тревогу и такое яркое реалистичное чувство отсутствия тебя в моей жизни, что неожиданно вырывающиеся из груди рыдания уже даже перестали приносить ощущение лёгкого недоумения.
(Плакать мне было не позволено – не позволено мной; опять-таки в отличие от тебя: твои слёзы, как и твои улыбки, витают в моей памяти квадратиками фотоплёнки, и каждый раз, когда они прилипают к внутренней стороне сетчатки – мне нестерпимо невыносимо больно).
В тот день у нас был осмотр у медика. Вызывали пофамильно – я сразу за тобой. Такая буквенная близость всегда казалась мне немного ироничной. Но лишь на буквах.
Не знаю, куда спешила молоденькая медсестра, но, видимо, дело было крайне важным, раз меня впустили, даже не дав тебе времени до конца одеться. В общем, манжеты рукавов свободно свисали, и ты сама понимаешь, чего они не скрывали.
Оба твои предплечья были изуродованы иглами. Следы от уколов разных оттенков и размеров украшали кожу в тех местах, где у молодой девушки должна быть лишь чистая молочная кожа и дорожки вен.
Не знаю, какие мысли бились о стенки моей черепной коробки, но вряд ли они были оптимистичнее твоих. Единственное, что удивляет меня до сих пор – в них не было ни намёка на наркотики. Хотя, как оказалось позже, очень даже зря. Было бы логично предположить и такой вариант развития событий, но моя уверенность в твоей чистоте была сильнее любых других доводов.
Дорогая мне девушка борется с серьёзным заболеванием – вот, что тогда было важно. Моё это «ждать» наконец оправдало себя. Неоспоримые доказательства твоей болезни были найдены. Я до сих пор называю случившееся с тобой болезнью, потому что… ну, фактически, так и есть. Ты проявила слабость, возможно, всего на секунду, но поддалась, и вот тебя уже затянуло в такую глубокую пучину, что выбраться нет ни возможности, ни, что таить, желания.
Я представляю тебя, дорогая, сидящую в полумраке комнаты. Твоё судорожное дыхание, всхлипы, может, шёпот. Я чувствую твою боль и вижу твои слёзы. Мне так же плохо, как и тебе. Так же одиноко. И так хочется помочь тебе. Просто выбить эту дрянь из твоих рук, схватить за плечи и заставить поверить в то, что ты не одна. Что вот я – перед тобой. Делай, что хочешь, серьёзно, делай, что хочешь. Только, пожалуйста, я прошу, умоляю тебя, только не уходи. Ведь вот же вот же я тут перед тобой руку протяни…
А потом я открываю глаза и снова оказываюсь в школе. В том месте и в то время, когда всё поменялось.
Мне тогда удалось закрыть дверь до того, как кто-то из посторонних смог заглянуть внутрь. Ты, дорогая, удивительна. Просто окинула меня внимательным взглядом, с тихим щелчком застегнула рукава и, бросив медсестре едкую и справедливо обидную фразу, выскользнула из кабинета. Не сказала мне ничего. Решила разобраться со всем чуть позже, наедине.
Как же иронично, что наш с тобой первый разговор стал, по сути, твоим последним. Конечно, иронии тут нет ни на грамм. И вообще всё это ни капли не смешно, а очень даже грустно, но давай будем честны: тебе этот момент тоже показался бы… интересным. Конечно, знай ты наперёд, как всё закончится.
Мы говорили совсем недолго. Ты ничего не объясняла, не пыталась оправдаться, не просила меня молчать. Тебе вообще, казалось, было наплевать, узнает кто-нибудь, или нет. Сказала лишь одно: «Ты уже ничем не можешь помочь» и, не дожидаясь ответа, направилась в сторону туалетов.
А спустя пятнадцать минут твоё тело уже летело с лестницы. И все эти физические законы, все цифры, гравитация и статистика – всё сыграло против тебя.
Что-то кричала медсестра, но слышно было плохо, хоть в коридоре и стояла мёртвая тишина. Глухой «стук» и будто треск тысячи косточек стоял в голове, повторяясь раз за разом. Ты знаешь, дорогая, с каким звуком ударяется чужая жизнь о мраморный пол?
Наверное, теперь-то знаешь. Как на осколки бьётся небо.
Мне хотелось… мне хочется признаться тебе кое в чём, Небо.
Я – твоё личное Море.
И во всём мире есть лишь одна линия, в которой Небо и Море могут сойтись.
Как жаль, что до неё ни добраться, ни дотянуться.
Но мы с тобой, дорогая, всего лишь люди.
Именно поэтому сейчас я сижу напротив твоей фотографии, рисуя пальцами узоры на холодном мраморе. Я сижу на влажной земле, пытаясь выдумать сказку, в которой ты была бы ослепительно-недостижима, изменчива и эмоциональна. А мне только и оставалось бы ловить водной гладью твои блики и радоваться каждой упавшей сверху капельке, даже несмотря на то, что это твои слёзы. Ты не знала бы даже о моём существовании, а мне приходилось бы унимать цунами и тайфуны, потому что, какими бы огромными ни были волны, им никогда не достать до неба и не застыть в воздухе. Даже если не навечно.
Правда, на самом деле, в том, что ты всего лишь девушка, слишком одинокая и слишком яркая для этого мира. А я всего лишь трусливый подросток, слишком сильно нуждающийся в тебе.
Так давай я расскажу тебе ещё одну сказку. И буду рассказывать до тех пор, пока не сядет голос и не кончатся слова, буду говорить, пока ты не поймёшь, наконец: ты не одна.
Я здесь, я с тобой, я рядом.