Перед тем, чтобы сделать себя владыкой Монголии

Перед тем, чтобы сделать себя владыкой Монголии - тем более.
Он только к этому и стремится.
Ему кажется - он исполняет миссию.
Это его собственный, личный миф.
Это его игрушка, цацка...
Он готов перебирать их бесконечно.
Ты поможешь мне захватить царственных супругов?
Я знаю, что у тебя есть свои люди в Урге.
Мысль
Клик
Литмир
Не вздрагивай, я не против.
Если тут пахнет предательством - я расстреляю тебя на месте.
Я давно бы расстрелял тебя на месте, Иуда, если бы тут пахло предательством.
Но ведь ты не предатель, Иуда, правда?
Иуда, почувствовав, как охолодели и окаменели внутренности и само сердце, сухо, будто горох рассыпался, рассмеялся тоже.
Тишина и табачный дым.
И огонь керосиновой лампы.
Скажи мне тогда, что ты думаешь об исчезновении людей из лагеря?
Или это монгольские разбойники орудуют?
Ты знаешь, Иуда, я не верю в монголов-разбойников.
Монголы - сакральная нация.
Они бы не могли так поступать со мной.
Кто так поступает со мной?!
МинКульт
Букварик
Библиотека
Иуда подобрался, как для прыжка.
Ему показалось - барон сейчас, как волк, бросится на него.
Это ваши враги, разумеется.
У такого, как вы, не может не быть врагов.
Вы же сами это знаете.
Убийцу, ежели он - один?..
Если ты промедлишь с ответом - ты проиграл.
Таков закон игры с бароном.
Те, кто медлил или выжидал, проигрывали всегда.
Он-то сам мог тянуть волынку сколько угодно.
Ему это только шло на пользу.
Но мне нужен помощник.
Один из ваших солдат.
Молодой мужик, казак, храбрый до отчаянности.
И оружием владеет хорошо, сноровисто.
И в лошадях знает толк.
На коне проберется по любому болоту, по трясине, над пропастью по горной опасной дороге, где никакое авто не пройдет.
Иуда внимательно смотрел в лицо Унгерну.
Командир сегодня был чересчур бледен, до лимонной желтизны, его щетина уже превратилась в небольшую колючую бородку, видно, он неумело, коряво подбривал ее опасной бритвой.
Глаза горели белым пламенем спиртовой горелки под выцветшими на гобийском жестком солнце круглыми совиными бровями.
У него был вид смертельно невыспавшегося человека.
На столе в беспорядке лежали исписанные листы бумаги.
Урга будет взята - пора идти на север, в Сибирь, на красных?
Белые глаза Унгерна вспыхнули болотным, зеленым.
Носков напрямую связан с англичанином Биттерманом, который и поставлял оружие прямо в Ургу, минуя красных, и в Японию.
Из партий оружия, полученных через Биттермана, я лично отправил сюда, вам, в ставку, сто винтовок и семь пулеметов.
Домкниг
Николаевка
Читай
Унгерн с минуту глядел на Иуду недвижными, расширившимися светлыми глазами.
По Чите еще помню.
Пройдоха, английская собака, вислоухая легавая.
Но дело знает туго.
И ты тоже знаешь дело туго.
Жулик, правда, и беспощаден, деньгу вытрясет из нищего на паперти.
Я тобой доволен, Иуда Михайлыч.
Атаман не говорил мне, что это оружие ты передал.
Это наше общее, святое дело.
Иуда вернул барону столь же пристальный взгляд.
Часы, многочисленные дворцовые часы, все по-очереди, наслаивая друг на друга то раскатистые, то нежно-медовые, то устрашающе-мерные, тяжелые как судьба звоны, били поздний час.
Еще полночи нет, Богдо-гэгэн.
Гляди, огромные холодные звезды в окне.
И ты во дворце, в своем дворце.
В одном из своих дворцов.
Но ты - птица в золотой клетке.
Китайцы позволили тебе жить во дворце, но твоей страной правят они...
Мир сгорит в огне, разве ты не знаешь древние предсказания?
В огне революций или в огне гнева Будды - это уже не твое дело.
Не людское это дело, владыка, хотя ты знаешь, что все людские дела делают люди.
Люди делают тебе, владыке, вкусную еду.
Люди делают тебе и твою любимую...
Он тихо ступал по коридору в своих расшитых золотой нитью домашних туфлях.
Его радость - веселящий напиток, белый, прозрачный, безумный.
Когда сибирскую, привезенную из Иркутска, с Алтая или из Кяхты водку наливали ему в маленькую прозрачную хрустальную стопку или в золоченую чашу, он радовался как ребенок.
Пусть о правлении, о политических сумасшедствиях думает его Эхе-дагини, восседающая на троне, благословляющая подданных не рукой - приспущенной с руки шелковой черной надушенной перчаткой.
О, водка уничтожалась быстро.
Он любил водку больше всех других горячительных зелий.
Чистая, прозрачная, как глаза реки, как глаза Бога...
А как же завет Будды?
Перед ним мелькнула тень.
Женская тень, в халате с широкими рукавами-крыльями.
Видения, он видит видения.
Это от прозрений великого ума, они все дураки, они не понимают.
Пошел ты в Нижний Мир, бездарный врач, глупец, издеватель!
Там, в комнате, за дверью, в конце коридора, - там стол с ножками в виде позолоченных львиных лап, над столом - висячий шкафчик с инкрустированной нефритом дверцей, за дверцей, в шкафчике, - бутылка алтайской водки.
Из Иркутска по Кяхтинскому тракту верный Доржи привез.
Священнослужителя никогда не тронут.
Где те времена, когда он раскатывал по столице на подаренном ему русским консулом авто, наплевав на ритуальный священный паланкин?
Где артиллерийские увеселения, когда раз в неделю он, Богдо-гэгэн, приказывал выкатывать на площадь пушки и палить из них, палить в честь грядущей войны с иноверцами, с теми, кто не почитает великого Будду и его наместника на земле, Живого Бога Далай-ламу?
Монмартр
Научлит
Успех
Артиллеристы замирали у трехдюймовок, привезенных из Иркутска.
Он, уже полуослепший, с трудом различал, как на резком степном ветру мотаются, трепещут на высоко вздетых шестах ленты из синей и красной далембы.
На лентах были начертаны по монгольски и по-старомонгольски, а также по-тибетски, а еще по-китайски двадцать шесть имен Чингисхана.
Где было последнее, двадцать седьмое имя?
Оно, по преданию, начертано на чешуе безглазой рыбы.
Рыбу выловят из водоема лишь тогда, когда последний владыка Шам-Ба-Лы, бритый налысо, смеющийся перламутровыми вечными зубами Ригден-Джапо, протягивающий голую пятку свою для поцелуя тем счастливцам, кто, выжив в последнем кровопролитном бою, явится к нему в Страну снегов, чтобы поклониться ему до перехода в состояние бардо, в своем подземном дворце с окнами из пластин слюды, отделанными звездчатыми сапфирами и кабошонами саянского лазурита, повернет на своем пальце перстень с восьмигранным камнем Шинтамани.
Повернет перстень с камнем Шинтамани - и на Севере в эту минуту воздымется в неизвестных миру, крепких смуглых руках белое девятихвостое знамя, и на нем кровью сердца, вырванного из груди врага, будет начертано последнее, Двадцать Седьмое Имя.
Может быть, это его, его имя?!
Многого хочешь, старый Богдо-гэгэн.
Я хочу водки, водки.
Вот что мне надо.
Я устал от войн.
От вечной Зимней Войны.
Вошел в комнату с высокими сводами.
В комнате тонко, призрачно и томяще пахло сандалом.
Их цветки-раструбы, казалось ему, медленно поворачиваются к нему.
Он уже не видел, не различал фигурок на гравюрах.
Он только мог погладить пальцами позолоту рамки.
Гораздо больше, он помнил это, его возбуждала другая картина.
Богатое ложе, шелковый балдахин, зеркала кругом - на потолке, вокруг кровати, на стенах.
Любовная пара самозабвенно соединяется на ложе и отражается во многих зеркалах, повторяясь бесконечно.
Мастер с ловкостью Подглядывающего изобразил тот момент, когда женщина, присев над лежащим навзничь мужчиной, садится на него верхом, направляя рукой жезл наслаждения себе внутрь, в Сердцевину Пиона.
Он приказал сделать себе во дворце точно такое ложе с балдахином и точно такие зеркала вокруг.
И забавлялся со своей женой, наблюдая их отражения.
Их любовь уходила далеко в пространство зеркал.
Он вскинул руку, пощупал картину, которую не видел.
Засохшие потеки, накаты масляной краски вздрогнули, поплыли, как живые, под дрожащей высохшей рукой.
Я стар, да, стар.
Но мой уд жив.
Я мужчина и умру мужчиной.
Наощупь он нашел ручку дверцы висячего шкафчика, рванул на себя.
Ущупал на полке и хрустальную стопку.
Великий Будда простит ему отсутствие закуски.
Он выпьет, сил прибудет, и он еще сегодня переспит с Эхе-дагини.
А может, и с любой девочкой-наложницей, что по его приказу немедленно приведут ему эти подлые трусы, гамины-китайцы.
Они пленили его, но они боятся его.
Это участь всех узурпаторов.
Ах, жаль, он уже никогда не увидит себя в любовных зеркалах.
Он налил стопку - слепой, не пролил и капли, - поднял, улыбаясь, и влил себе в рот.
Не четыре, а лишь три священных жидкости есть на земле: водка, семя и кровь.
Будучи с женщинами, он умел втягивать в себя выпущенное в любовницу семя - так, как губы втягивают из чашки горячее молоко.
Это умели немногие люди на земле, посвященные.Кто пробежал мимо него в коридоре?..
Эхе-дагини шептала ему, прислонив ракушкой ссохшуюся ручку к его уху: китайцы, от греха подальше, тайно поселили в этом же дворце, где ютятся они сейчас, бывшую жену барона Унгерна, принцессу Елену Павловну, называемую также и Ли Вэй...
Почему он не окликнул ее: Ли Вэй!..
Зачем ему какая-то девка Ли Вэй.
Ему бы сейчас тоненький ломтик осетрины...
Он властный, он умный...
Он знает, что такое Бог...
Может быть, он поможет ему, старику...
Он налил, выпил еще.
Струйка водки потекла у него по подбородку, как белая кровь.
Он утер рот рукавом брусничного-алого, расшитого золотыми драконами дэли.
И звон, тягучий, страшный звон восстал, поднялся вокруг него.
Это часы в коридоре, в комнате, на стенах, у него в затуманившейся радостью голове уже били полночь.
Сто, тысячу, сто тысяч двенадцать раз.
То один гром грянет с небес, то другой.
Тут позвал было его главный, он-то думал, сердиться, бить в морду будет, ан нет!
С главным рядом стоит этот, ургинский житель, брательник нашего атамана, Иуда.
Делай все, что он тебе повелит!
И нашел там… Фуфачев сидел, как заговоренный, как прикованный, уже три часа кряду, около своей палатки.
Разглядывал, веря и не веря, диковинный нож.