Вдаль чёрным бисером рассыпанная ночь…

Ссылка на оригинальное изображение

Глава 11. 

Классическая музыка ― это когда все ждут, когда же появится мелодия. 

Фрэнк Хаббард   

 Это было подобно взрыву. После первого исполнения по всесоюзному радио романса  «Вдаль чёрным бисером рассыпанная ночь» в редакцию мешками повалили письма трудящихся с просьбой повторить произведение. Но была и масса посланий с пометкой «лично авторам», и тогда письма отсылались на адрес Лучевских. Почтальоны и курьеры доставляли груды корреспонденции каждый день. Едва разгибаясь под тяжестью ноши, они передавали бумажные мешки и картонные коробки, получали расписки и исчезали, чтобы появиться на следующий день. 

Варвара Юрьевна и Лёнчик сидели в гостиной и разбирали высыпанную в центр большого круглого стола гору писем со всего Советского Союза, присланных авторам романса. Писали отдельные граждане и рабочие коллективы, инженеры и колхозники, пенсионеры и школьники. Особенно много было писем от молодых девушек, которые настаивали на личной встрече с одним из авторов, а некоторые из них открыто признавались в любви и верности до гробовой доски. Каждый раз, наткнувшись на такое признание, адресованное Леониду Викентьевичу Кузнецову, Варвара Юрьевна незаметно подкладывала его Лёнчику и тайком, из-под очков, с удовольствием наблюдала, как он читал восторги в свой адрес и приглашения на свидания, украшенные либо гербарием из чего-то зацветающего ранней весной, либо отпечатком накрашенных губ на бумаге, либо фотографией с изображением задумчивого личика. 

― Милый человек, Варвара Юрьевна, ― наконец, не выдержал Лёнчик и обидчиво склонил голову: Что вы всё время подсовываете мне какую-то ересь? 

― По-вашему, любовь ― это ересь? 

― Это же не любовь! Это всего лишь желание юных особ, чтобы на них обратил внимание известный человек. Иногда им удаётся выйти замуж за актёра или писателя, но очень скоро их постигает великое разочарование ― кумиры оказываются не полубогами на глянцевых обложках, а обыкновенными людьми со всеми человеческими недостатками и пороками.

― А вы, Лёнчик, попробуйте, ответьте кому-нибудь, ― вкрадчиво ворковала Варвара-искусительница. ― Кто знает, может быть, в одном из писем ― ваша судьба! 

― Да, Боже меня упаси! ― возмутился Лёнчик. ― Варвара Юрьевна, голубушка, корреспондентки же раза в три моложе меня! Что мне с ними делать?

― Вот нелепый вопрос! Не знает он, что делать с девушками, признающимися в любви! ― Лучевская-старшая с нескрываемой иронией продолжала ловко сортировать письма.

― Ну, знаете, Варвара Юрьевна, ― уже кипел Лёнчик, тоже не отрываясь от раскладывания писем по отдельным стопкам, ― вы как будто опыты какие надо мной ставите! А я считаю подобные эксперименты над людьми низкостью, недостойной высокоорганизованного человека. 

― Ну-ну, остыньте, мой друг, ― и уже серьёзно, глядя прямо в глаза поэту, Варвара Юрьевна спросила: Скажи честно, Леонид, почему ты до сих пор не женат?

Леонид Викентьевич сразу сник, горько усмехнулся, и уже тихо, глядя куда-то сквозь годы, начал своё признание: 

― Были у меня три любимых женщины. И не поверите, дорогая Варвара Юрьевна, звали их Вера, Надежда и Любовь. В буквальном смысле. И ни одна из них не пожелала составить со мной семейного счастья… В ящике Пандоры оставалась хотя бы надежда, а у меня не осталось ничего. Знаете, Варвара Юрьевна, я заметил, что на свете есть такие мужчины, которых женщины почему-то на дух не переносят. Видно, я из их числа. 

― Да что вы, драгоценный мой, уверяю вас всем своим женским опытом, ― нет таких мужчин. Есть люди закрытые, как жемчужные раковины, которые сами не хотят, чтобы их вскрывали. Им хорошо в своём внутреннем мире, и они никого не хотят туда пускать. И вам ли, Лёнюшка, низводить себя «ниже всякой щепки», как писал Достоевский. И добр, и умница, и с детишками возится ― вон Мона вас, как отца, любит! А теперь ещё и популярен на всю страну. Самое время собирать лавры! 

От такой похвалы щёки Лёнчика, как у тургеневской девушки, стали пунцовыми.

― И всё-таки, ― тяжело вздохнул поэт, ― я уже привык жить один. Да и моя муза не выносит женских визгов. Поэтому одной из них придётся уйти. Так что пусть лучше всё остаётся по-прежнему. 

Лучевская-старшая не успела что-либо возразить ― звонок в дверь прервал их откровенный разговор. 

Варвара Юрьевна встала из-за стола, накинула на плечи пуховый платок и вышла в прихожую. Щёлкнул замок входной двери и сразу же грудной баритон, который ни с чем невозможно было спутать, заполнил собою всё пространство огромной квартиры.

― Моё почтение, Варвара Юрьевна, моё почтение! ― раздавалось между чмоканиями рук хозяйке дома. 

― Проходите, Илья Власович, ― великого исполнителя романсов добродушно приглашали «в залу». ― Однако, если вы к Кирюше, то его нет дома. 

― Жаль! Очень жаль! У меня к нему имеется очень важное дело, ― голос лауреата приблизился к гостиной, и вот уже  вся фигура обладателя всех, в том числе немыслимых, премий прогремела в дверях: Ба! Леонид Викентьевич! Дорогой! Вы мне тоже очень нужны, и знаете, по тому же вопросу! 

Скользнув насколько было возможно безразличней взглядом по возвышавшейся горе писем, он несколько натянуто улыбнулся и с затаённой завистью спросил:

― Это почта, часом, не на счёт ли вашего нового романса?

― Да, так, разбираемся потихоньку, ― скромно пожал плечами Лёнчик. 

― Что же вы, друг мой любезный, ― с укором в диапазоне между тенором и басом гудел Илья Власович, ― не убедили меня принять ваше произведение?

― Как? ― обескураженно произнёс поэт-песенник. ― Вы же сами отказались! 

― Надо было настоять! Заставить! Дать мне время почувствовать глубину гениального текста. Необычайную красоту чудесной мелодии. А вы взяли и сразу ушли. Нехорошо, Лёня, ой, нехорошо. 

― Вам тогда, насколько я помню, ― беззлобно напомнил поэт, ― не понравилось обилие буквы «рэ».

― Перестаньте, право! Рэ, бэ, жэ… Какая разница! Главное ― вещь замечательная. Так и просится её исполнить. Как вы считаете, а, Варвара Юрьевна? ― обернулся он к хозяйке дома, всё ещё стоящей в дверях гостиной. 

― Ну-у-у, ― хитро прищурив глаз, протянула Варвара Юрьевна, ― в вашем исполнении и «Чижик-пыжик» ― непревзойдённый шедевр, ― закончила она двусмысленный комплимент. 

Шувалов разразился отрепетированным хохотом, приблизив его по тембру к басу, от звука которого затрясся чешский хрусталь под потолком. 

― Умоляю вас, ― взмолилась Варвара Юрьевна, ― Илья Власович, пианиссимо, потише. Если с потолка упадёт старинная люстра ― мы разоримся. 

― Хм-хм… Извините, не рассчитал! ― виновато закашлялся и сдул свои необъятные меха народный артист, при этом он вмиг посерьёзнел. ― Так вот я по какому поводу пришёл. Скоро намечаются торжественное заседание и праздничный концерт в Кремлёвском Дворце. Меня попросили исполнить ваш романс, Лёня. Вы не возражаете? Тем более ― на этих словах  он взял поэта под руку и понизил голос почти до шёпота ― что ваш опус очень понравился там ― и он показал одними глазами куда-то наверх.

― Неужели Господу Богу? ― подхватывая тон разговора, тоже шёпотом пошутил Лёнчик. 

― Почти, ― совершенно серьёзно ответил маэстро, и снова стало понятно, что при раздаче чувства юмора Всевышним Илья Власович в очереди не стоял, ― и чуть ниже, почти вкрадчиво, заглянув поэту в глаза, он добавил: Вы меня понимаете?

― Понимаю, ― тоже шёпотом ответил Лёнчик. ― Мне очень приятно.

― А уж как мне приятно! ― вырвалось у прославленного певца. Он ненадолго замолчал, потом с порывом снова обратился к собеседнику: Лёня, дорогой, прошу тебя, разреши мне спеть ваш романс в Кремлёвке. Сам понимаешь, туда не часто зовут. Я же, со своей стороны, обещаю, что это будет единственное выступление с вашим произведением, так что хлеб у вашего милого мальчика я не отберу. Очень тебя прошу, не откажи.

― Что касается меня, ― ответил Лёнчик, ― пожалуйста, я не против. А вот за Кирилла Онисимовича я вам ничего сказать не могу.

― Я могу, ― словно подхватив свою партию, вступила в разговор двух мужчин Варвара Юрьевна. ― Думаю, Кирюша тоже будет не против. Я с ним договорюсь.

― О, несравненная наша, благодарю вас, ― «забронзовевший» лауреат, теряя «напыление» славы, снова кинулся целовать руки Варваре Юрьевне. ― Благодарю! Благодарю!

Идиллическую картину прервал поворот ключа в замке входной двери. В прихожую ворвался Кирилл Онисимович, который, не раздеваясь и ни с кем не здороваясь, почти иноходью промчался к чёрному роялю, стоявшему здесь же, в гостиной. Откинув крышку с клавиатуры, он тотчас заиграл нечто несусветное, а на лице его сияла блаженная улыбка. Если бы в эту минуту, чисто гипотетически, в комнате находились два непримиримых гения симфонии Прокофьев и Шестакович, они бы перестали ссориться и удивлённо уставились бы на неизвестного им исполнителя, наяривавшего на рояле какой-то какофонический бред. Закончив бессмысленное извлечение звуков из безупречно настроенного инструмента, Кирилл Онисимович торжествующе посмотрел на застывших в неподвижных позах слушателей и спросил, сверкая счастливыми глазами и массируя пальцы правой руки:

― Ну, как? Правда здорово?

Первым очнулся Шувалов и, включив весь свой подхалимаж, на какой был способен, подобострастно зажурчал:

― Да-да, замечательно… Глубокая, глубокая музыка… С претензиями… Я хоть и мало что понимаю в симфонической музыке, но то, что вы нам сейчас продемонстрировали, это очень, очень… Я прав? Варвара Юрьевна? Лёня? ― обернулся он к своим собеседникам. Лёнчик закивал головой, а Варвара Юрьевна произнесла: 

― Кирюш, тут к тебе Илья Власович с вопросом…

― Ой, м-м-мама, мне сейчас некогда! Прошу, решите всё без меня, если это возможно! 

На этих словах Кирилл Онисимович установил нотную тетрадь на пюпитр рояля, и остальной мир перестал для него существовать…