Вдаль чёрным бисером рассыпанная ночь…
Ссылка на оригинальное изображение
Глава 13.
Иногда сигара ― это просто сигара…
Зигмунд Фрейд
Второгодника Петухова раздирало понятное любопытство ― почему всё-таки Чуча заступился за Вадика Мешкова, с которым, как всем было очевидно, его ничего не связывало. Они даже не здоровались при случайной встрече во дворе. Тем не менее Чуча как-то в разговоре назвал Вадика своим «кентом». В переводе с блатного ― другом, почти братом. Титул «кент» не раздавался просто так: его мог удостоиться только самый доверенный, проверенный и преданный, почти родной человек, за которого можно было бы отдать свою жизнь без раздумья. Мешков же вообще не входил в гоп-компанию Чучи. Именно это недоумение и бродило сейчас по тёмным закоулкам и без того не самой светлой головы второгодника. Но спросить напрямую у Чучи он побаивался, поскольку за любой неудобный вопрос можно было легко схлопотать по «фейсу». Спросить об этом самого Вадика он не мог, поскольку после драки в туалете школы мальчики, по словам Моны Лучевской, находились в «антагонистических» отношениях. Несмотря на то, что смысл слова был непонятен Петухову, само звучание ему очень нравилось. Вот и оставалось ему быть терзаемым любопытством. Думай, что хочешь.
Сама история случилась прошлой зимой ― очень холодной и снежной. Вадик возвращался вечером из магазина, неся в авоське бутылку кефира и батон за 13 копеек. Проходя мимо мусорных баков, стоящих в закутке двора среди воздвигнутых дворником огромных сугробов в человеческий рост, он случайно заметил пару ботинок, торчащих из-под снега. Он подошёл ближе и увидел лежащего ничком человека, припорошенного белым одеялом января. Вадик присел рядом и осторожно, с опаской потряс неожиданную находку за плечо.
― Э! Ты живой?
Мешков повернул на спину лежащего на снегу человека и узнал в нём Чучу ― соседа по лестничной клетке, бандита и хулигана, от которого не было никакого слада во дворе. «Не бросать же его на произвол судьбы» ― решил Вадик, и, взяв его одной рукой за рукав, стал поднимать с промёрзшей земли.
Из нечленораздельного бормотания Чучи, выведенного из состояния анабиоза, можно было разобрать, и то с трудом, нечто похожее на «пошёл ты!»
― Вставай, вставай же! Замёрзнешь! ― уговаривал Вадик пьяного вусмерть хулигана.
Тот, видимо, не желая прерывать сладкого сна, не понимал ещё, что этот сон мог быть последним в его жизни. Чуча попытался вырваться от Вадика, махая руками и густо дыша винными парами, но движения его были слабыми и смешными.
― Вставай, тебе говорят! ― разозлился Вадик, когда январская стужа, пробравшись к нему под пальтишко, уже вовсю пыталась проникнуть под свитер. ― Слышишь, Ванька, вставай! Держись за меня, вот так!
Чуча, опираясь на красные промёрзшие руки, попытался встать. Вадик помог ему подняться и, перевалив его руку себе на шею и одновременно обхватив за пояс, тяжело дыша, потащил к подъезду. Он с превеликим трудом затащил Чучу на второй этаж, прислонил к стенке рядом с его квартирой и нажал на звонок входной двери. Чуча мутным взглядом обвёл фигуру своего спасителя и довольно внятно, но очень медленно произнёс как приговорил:
― Я те этого никогда не забуду…
И правда не забыл.
Протрезвев, Чуча понял, что этот пацан спас ему жизнь, а «по рыцарским» понятиям блатного мира надо было отвечать за добро. И он взял Вадика под свою защиту в радиусе окрестных улиц, насколько распространялось его влияние. Да и чисто по-человечески что-то шевельнулось в его изорванной, чёрной, никому не нужной душе: «Ведь мог бы и мимо пройти, и одним дерьмом стало бы на этом свете меньше».
А Вадик уже давно забыл про этот зимний эпизод и даже не подозревал, что вокруг него кипят такие страсти. Раз в неделю он, зажав подмышкой альбом со своими рисунками, посещал Александра Сергеевича Фёдорова ― преподавателя Суриковки, любезно приглашавшего его к себе домой. Дорога не занимала много времени: от улицы Горького до Пятницкой, если идти напрямую, через Красную Площадь, было всего полчаса ходу. Александр Сергеевич всегда встречал своего «милого мальчика» ароматным индийским чаем с вишнёвым или малиновым вареньем и неизменным печеньем «Шахматное» в хрустальной вазочке. Закончив чайную церемонию, мужчины убирали всё лишнее со стола, и начинался разбор рисунков, выполненных Вадиком за неделю. Фёдоров внимательно рассматривал каждое произведение своего ученика и либо акцентировал взгляд на несоответствии размеров или другом техническом браке, либо хвалил за правильность построения фигур или за штриховку светотени. Но что его постоянно восхищало в творчестве Вадика ― так это глубокая продуманность изображаемого сюжета. Это всегда было значительно, свежо и заставляло задуматься. «Откуда у этого маленького, по сути, мальчика такое философское видение окружающего мира? ― удивлённо думал Александр Сергеевич, разглядывая творения юного художника. ― В будущем из него может вырасти очень и очень серьёзный мастер. Ни в коем случае нельзя бросать его на произвол судьбы».
В это время о Вадике думал ещё один человек ― Мона. Она думала о нём уже не как о воспитаннике, которого в виде поручения надо было подтягивать по основным предметам, а как о самом настоящем друге, заступившемся за неё в самый унизительный момент её жизни. Она долго соображала, как ей отблагодарить Мешкова. И, наконец, решилась…
На следующий день они, как всегда, вместе возвращались из школы и о чём-то весело болтали. Войдя к Вадику в квартиру, где днём никогда никого не было, Мона, бросив на стул портфель, произнесла:
― Мне бабушка говорила, что у тебя в рисунках плохо получается человеческая фигура.
― Да, ты знаешь, не очень, ― Вадик повернулся к столу и стал отбирать рисунки, намереваясь показать подруге, что конкретно у него не выходит в изображении человеческого тела. Он ещё некоторое время шелестел своими работами, а когда обернулся ― листы веером полетели из его рук и рассыпались по полу. Перед ним, опустив глаза, стояла обнажённая Мона.
― Ну, давай, ― не поднимая головы, сказала она.
― Что? ― едва шевеля непослушным, вмиг ставшим сухим языком, спросил Вадик.
― Рисуй! Что же ещё! ― по-прежнему глядя в неотполированные досочки паркета нервно ответила Мона.
В комнате повисло напряжённое молчание.
Мона подняла глаза и перехватила далёкий от творчества ошарашенный взгляд Мешкова. Она резко повернулась к нему спиной и лихорадочно стала одеваться. Наконец, завязав сзади последнюю деталь одежды ― ленты школьного фартука, она обернулась к Вадику злым лицом. Но увидев перед собой залитые краской щёки и широко распахнутые удивлённые глаза своего друга, вдруг громко рассмеялась, схватила портфель, и уже обернувшись в дверях сквозь смех сказала:
― Ну и дурак же ты, Мешков! Какой же ты дурак!
На лестничной площадке ещё несколько мгновений раздавался цокот её каблучков и весёлый смех.
На следующий день Вадик Мешков в школу не пришёл…