Вдаль чёрным бисером рассыпанная ночь…
Ссылка на оригинальное изображение
Глава 16.
Однажды будущее станет настоящим и покажется нам таким же неважным, каким теперь кажется настоящее.
Сомерсет Моэм
Вадик Мешков метался в бреду. Подмышкой у него стоял градусник, в котором элемент шестого периода системы Менделеева то поднимался почти до предельной шкалы, то опускался до отметки, означавшей упадок сил. Вызванный врач не определил какой-либо конкретной болезни, но посоветовал полежать несколько дней в постели. Через пару дней недуг неожиданно отступил, точно так же как и охватил бедного Мешкова.
Встретившись в школе, Вадик и Мона старались не замечать друг друга и боялись встретиться взглядами. Шли утром в школу и возвращались после уроков тоже порознь. Оба чувствовали неловкость недавно произошедшей ситуации.
Так прошло несколько дней. Мона уже давно осознала, что поступила непедагогично. Но в тот порыв с раздеванием, как она себя уверяла, она вкладывала только желание помочь другу. А Вадик, как кра́сна де́вица, повалился в обморок при виде костлявых Мониных ключиц.
― Ну и что? ― думала Мона, ― я на даче сто раз видела голых мальчишек, купающихся в речке, и ничего, разумом не тронулась! ― И для себя она приняла решение, что всё, хватит, пора заняться делом!
Подойдя к Вадику, она серьёзным голосом объявила: «Сегодня занимаемся русским! ― и тихо, пытаясь заглянуть в его глаза, твёрдо добавила: А о том, что было ― забудь. Понял?»
Вадик утвердительно кивнул, поднял голову и попытался выдержать взгляд Моны.
Через некоторое время история, произошедшая между ними, стала как будто понемногу забываться, и отношения друзей восстановились в привычных границах. Мона продолжала заниматься с Вадиком, подтягивая его по основным предметам, хотя он уже и сам неплохо справлялся с учёбой. А Мешков буквально «глотал» жизнь из книжного богатства Лучевских, и рисовал, рисовал, рисовал…
Как гром среди ясного неба взорвала окружающее пространство новость, что родители Вадика разводятся, и он уезжает жить в Красноярск к родным своей матери. Навсегда. Измученная бесконечным пьянством и побоями мужа, несчастная женщина слишком быстро, как будто давно готовилась, подала документы на расторжение брака и честно призналась секретарю, просматривавшему её бумаги, что на заседания она ходить не будет, потому что решение принято давно и сохранять семью не имеет смысла. Собрав незамысловатый скарб, она зашла в школу и забрала документы сына.
В день отъезда Вадик зашёл к Моне и принёс с собой большой самодельный пакет из плотной бумаги. Протянув его девочке, он сказал:
― Это тебе. Только дай мне слово, что вскроешь пакет, когда я уеду. Не раньше.
― Хорошо, ― пообещала Мона, ― и грустно добавила: Ты пиши мне, Вадь. Адрес знаешь. Мне очень жаль, что ты уезжаешь…
― Мне тоже, ― взволнованно произнёс Вадик, и, смутившись своего состояния, протянул руку для прощания: Ладно, я пошёл!
Так они расстались, не зная, встретятся ли когда-нибудь в этой жизни.
Мона честно ждала, поглядывая то и дело на часы, и вскрыла конверт, оставленный Вадиком, когда стрелки подсказали, что поезд на Красноярск покинул пределы Ярославского вокзала. Внутри оказался рисунок… Но какой… На нём была изображена божественно прекрасная обнажённая Мона, молитвенно сложившая ладони… Её глаза, полные хрустальных слёз, были устремлены куда-то вверх. Все четыре угла рисунка, выдавая задний план, были подёрнуты какой-то дымкой. Но вглядываясь сквозь искусно нанесённую пелену, в одном из верхних можно было угадать очертания Вероники Марковны, играющей роль в своём театре, в другом ― отрешённого Кирилла Онисимовича за роялем, в нижних ― бабушку Моны, вяжущую что-то в кресле, и Лёнчика, записывающего в своём блокноте только что пришедшие на ум стихи, ― напротив.
Мона прижала рисунок к груди и заплакала. Как точно угадал Вадик состояние её души, как правильно расставил в очередь всех, кто должен был её любить, но не любил; кто должен был в дни сомнений убеждать, что она самая умная, самая красивая и самая лучшая девочка на свете, но за неимением времени ни разу не похвалил; кто должен был бережно вводить её в мир взрослости, рассказывая обо всех премудростях растущего организма, но кто так старательно избегал общения с нею… Самые близкие оказались самыми далёкими людьми на свете. Все были рядом, но одиночество было уделом каждого из них… Вадик понял мятущуюся душу подруги ― это было главное, а перенести душевное состояние на бумагу ― было делом техники, отточенной на уроках преподавателя Суриковки Александра Сергеевича Фёдорова.
Ах, Вадик! Вот сейчас бы она ему всё рассказала, спросила бы совета. Но он уехал. Уехал её единственный друг. Единственный на всём белом свете!
Мона положила рисунок на письменный стол и, плача, упала на кровать…
Проснулась она от слов бабушки, которая разглядывала рисунок Вадика, так неосторожно оставленный Моной на столе.
― Да, здорово он тебя отобразил, и главное ― абсолютно правильно. Как будто ты перед ним стояла в таком виде. Ты что, позировала ему?
― Бабушка!!! ― вскочила Мона с постели и, подбежав к Варваре Юрьевне, вырвала рисунок из её рук.
Она заметалась по комнате, не зная, куда бежать с ним, и ей казалось в эту минуту, что дороже этого листа бумаги, нет ничего на свете.
Варвара Юрьевна остановила Мону и прижала к себе.
― Такие вещи надо прятать получше. ― Бабушка ласково гладила внучку по голове. ― Я тебе только одно могу сказать, родная моя, не соревнуйся со своей матерью ― это может плохо кончиться. Поверь мне, девочка…
Время шло, но слова бабушки не выходили из головы.
― А ведь она права, ― думала Мона, разглядывая своё отражение в зеркале. ― Я это сделала не для того, чтобы отблагодарить Вадика, когда он заступился за меня …
Она долго не хотела себе в этом признаваться, но это было так. Она мстила матери и отцу. Она доказывала сама себе свою ценность на этом свете. Она попробовала и у неё получилось смутить Вадика своим ещё не сформировавшимся, но уже принимающим красивые очертания женственности телом.
Неужели это правда? Неужели я буду такой же, как мать? Нет, нет!!! Я никогда не стану ею! Никогда! Никогда! Никогда!!!
Конец первой части