Вдаль чёрным бисером рассыпанная ночь…

Ссылка на оригинальное изображение

Часть 2. 

Глава 17. 

Сейчас историки пытаются преподнести, что в тысяча пятьсот каком-то году что-то там было. Да не было ничего! Всё это происки!

В. Черномырдин

Сначала был большой взрыв. Из точки сингулярности появилась наша Вселенная. Она расширялась горячей плазмой, постепенно остывая и образовывая галактики, звёзды и планеты. На одной из них через четыре с половиной миллиарда лет от  знаменательного момента, давшего жизнь всему сущему, пребывала семья Лучевских.

Шёл 1991-й год от Рождества Христова…

В России произошли коренные изменения. Рухнула советская власть и на всю территорию бывшего Советского Союза всей своей тяжестью навалилась чёрная перестройка. Ещё работали заводы, а школы и больницы не знали слов «ЕГЭ» и «оптимизация», но предчувствием конца света был наполнен сам воздух.

― Вы можете мне объяснить, что происходит? ― сидя за столом в своей квартире, вопрошал Лёнчик недавно приобретённого друга Сан Саныча Борина. ― Вы историк, вы должны это знать!

― М-да… Ситуация, конечно, уникальная, ― макая перестроечный пакетик «Пиквик» в чашку с кипятком, задумчиво проговорил Борин. ― Самим у себя отобрать власть и при этом поменять социальный строй! Что-то я не припомню такого в истории человечества! Мне как историку очень интересно, что будет дальше и чем всё это закончится, но как человеку ― не хотелось бы самому жить в такие времена. В любом случае ничего хорошего для нас с вами не будет. 

― А свобода? ― капая малиновым вареньем с чайной ложечки на старинную толстовку, прошедшую вместе со своим хозяином весь жизненный путь и, кстати  говоря, снова входившую в моду, спросил Лёнчик. 

― Свобода чего? ― вопросом на вопрос ответил Сан Саныч. ― Говорить на улице то, о чём до сих пор дискутировали на кухнях? Не велика цена такой свободе, если при этом во всём остальном так закрутят гайки, что ни вздохнуть, ни пукнуть… Одним словом, болтать можно ― делать нельзя!

― Я всё-таки верю в человеческий разум и добрую волю наших руководителей, ― как будто сам не веря своим словам, настаивал на полемике Лёнчик, подливая новую порцию кипятка к уже использованному, но всё ещё не потерявшему могучий аромат пакетику на дне стакана.

― Вы поэт, Лёня, ― улыбнулся краешком губ Сан Саныч. ― Вам свойственно украшать серую жизнь цветастой акварелью слов. А историческая наука ― это факты и их сопоставление ― и больше ничего. А за примерами ходить далеко не надо. Вспомните предпоследнюю смену власти: «Мир ― народам!», «Земля ― крестьянам!», «Заводы и фабрики ― рабочим!» Воевали с первого дня и до последнего времени. Землю крестьянам не только не дали, но и отобрали последнее, а рабочие и теперь на заводах, но только как рабочие. Так что, мой дорогой Лёня, если сейчас обещают свободу, значит, ее точно не будет. 

― Что же нам делать? ― Лёнчик по-детски наивно заглянул в глаза своему новому другу, ища в них если не спасения, то хотя бы уверенности в завтрашнем дне.

― Нам? Ничего. ― спокойно ответил трезво мыслящий Сан Саныч. ― Пытаться выжить в эпоху перемен. Принять новые условия игры. Не умереть с голода. И не сойти с ума. Только и всего!

― Да, «не многие желают свободы, большинство ― справедливых господ», ― задумчиво пробормотал Лёнчик и, оживившись, продолжил: Эти слова были произнесены Саллюстием более двух тысяч лет назад. Ещё до Рождества Христова...  ― и сникнул снова: С тех пор ничего не изменилось. А жаль!

Собеседники задумчиво входили в будущее страны, в то время как основная масса народа, испытывая эйфорию от происходящего, с бесшабашным энтузиазмом, митингуя, пыталась встроиться в новые времена. 

Александр Александрович Борин появился в жизни Леонида Викентьевича пять лет назад, после того как внезапно ушла из жизни Варвара Юрьевна. Что делать ―  как ни долга жизнь, но она не вечна. Лёнчик очень тяжело переживал её смерть ― самого близкого человека, друга и, по сути, второй матери. Он даже на некоторое время слёг, и его физическое здоровье находилось под большим вопросом. Тогда и появился Сан Саныч ― добрый, спокойный, интеллигентный собеседник и умница. Ему удалось вернуть Лёнчика к жизни своими рассуждениями и энциклопедической эрудицией. С тех пор они часто встречались ― то у Лёнчика на Полянке, то у Сан Саныча на Кировской. 

И, разумеется, самым дорогим другом для Лёнчика по-прежнему оставался Кирилл Онисимович. Его всегда незаправленная раскладушка стояла у самого окна. С первого дня после развода с Вероникой Марковной Кирилл до «лучших времён» переселился к Лёнчику, оставив бывшей жене пятикомнатную квартиру со всем её содержимым. Спартанский образ жизни не смущал Лучевского. Он с одинаковым аппетитом ел как из позолоченной посуды, так и из консервной банки. Главным для него оставалась любимая работа ― Её Величество Музыка. Сейчас он сочинял Концерт для скрипки с оркестром №4, что занимало время с раннего утра до поздней ночи. А поскольку у Лёнчика в квартире имелось только старенькое пианино, Кирилл Онисимович днями пропадал в консерватории за роскошным белого цвета концертным фортепиано, которым мог пользоваться сколько угодно и в любое время суток. 

Время от времени к «дяде Лёне» забегала Мона, чтобы повидаться с отцом. Это была уже взрослая самостоятельная женщина, прошедшая «педулище» на Ордынке и заканчивающая в этом году педагогический институт имени Ленина. Мона, будучи ещё ребёнком, развод родителей переживала не слишком сильно. Внешне, во всяком случае, это никак не проявлялось, но смерть бабушки и последующий уход отца из семьи очень сильно подействовали на её внутреннее состояние. Мать не вызывала у неё никаких других ощущений, кроме брезгливости, а отца было почему-то бесконечно жаль, несмотря на его почти равнодушное отношение ко всему живому. 

Сам же Кирилл Онисимович в редких встречах с дочерью смотрел на неё как-то совсем по-новому: он понимал, что Мона ― его творение, однако записанное, к сожалению, не на нотном стане, где можно что-либо домыслить и исправить. Пропасть в общении с дочерью была столь глубока, что преодолевать её уже не имело смысла. Поезд, как говорится, давно ушёл, поэтому ничего не оставалось, как продолжать прежние отстранённые с ней отношения. Смущение при встречах Кирилл Онисимович научился прятать за придуманным  для себя ритуалом: сначала он, избегая прямых взглядов, смущённо бормотал никому не нужные слова оправдания, потом раскрывал бумажник и, не считая, вынимал несколько сотен для бывшей жены и три-четыре «четвертака» для дочери на карманные расходы. 

Да, в тяжёлые для страны времена, в условиях обесценивания всего и вся Кирилл Онисимович не бедствовал. В последнее время он редко бывал на родине. Его симфония «Зов далёкой звезды», которая  рождалась мучительно долго, была представлена публике только в 1986 году. Но тогда народ поголовно был увлечён перестройкой, безалкогольными свадьбами и прочими атрибутами новой жизни, поэтому премьера произведения осталась незамеченной. Зато на Западе моментально отметили талантливого композитора и тут же попросили Министерство культуры организовать серию гастролей сначала по Европе, а потом и по всему «шарику». Принимающие стороны сначала намёками, а потом и открытым текстом неоднократно предлагали самому Кириллу прекрасные условия для жизни и творчества. Но гений никогда всерьёз не рассматривал эти предложения. Оставить родину? Лёнчика? Могилу матери? Да и вообще ― зачем? Писать свои произведения он мог где угодно, даже сидя на лавочке в парке. Ни в чём другом он не нуждался…

Всё, может быть, долго оставалось бы, как есть, к общему удовольствию Кирилла, который имел крышу над головой, и Лёнчика, поселившего у себя друга и избавившегося таким образом от одиночества, но… 

«Но» ― эти две буквы всегда круто меняют жизнь…