Вдаль чёрным бисером рассыпанная ночь…
Ссылка на оригинальное изображение
Глава 19.
До женитьбы у меня было шесть теорий воспитания, а теперь у меня шестеро детей и ни одной теории.
Джон Вильмот, герцог Рочестер
С тех пор как Вадик Мешков уехал с матерью из Москвы, прошло долгих пятнадцать лет. Поначалу они с Моной часто переписывались, но со временем общение стало сходить на нет, пока совсем не прекратилось. В Красноярске, по протекции учителя Александра Сергеевича Фёдорова, написавшего своим друзьям, Вадик поступил в художественное училище, где совершенствовался в избранном для себя творчестве. Его мама устроилась на работу и больше не помышляла ни о каком замужестве. Отец, оставшись в пустой квартире, за́пил ещё больше и через несколько лет умер от пагубной страсти к зелёному змию. Вот и всё, что Мона знала о Вадике.
А Вадик её не забыл. Он часто представлял встречу с ней ― бурную и радостную. Однако вышло всё наоборот.
Закончив школу, Вадик не торопился в Москву ― в Суриковский институт, куда усиленно зазывал Александр Сергеевич. Мешков два года усердно зарабатывал деньги, делая заказанные местными музеями копии с картин известных авторов. В свои молодые годы он уже считался вполне зрелым художником ― самородком, молва о котором распространилась по всей области. Специалисты восхищались его умением копирования. Иной раз только специальная экспертиза помогала отличить копию от подлинника.
Но это была только одна из талантливых способностей юного художника. Его работами, сделанными в училище, интересовались не только местные специалисты, но и искусствоведы центральных музеев России.
Наконец, Вадик Мешков решился приехать в столицу.
Он без особого труда поступил в Суриковский институт к своему старому преподавателю, устроился в общежитии и в один из свободных вечеров со всех ног помчался к Моне ― своей однокласснице и наставнице, повернувшей в корне его жизнь в светлую и правильную сторону. От Лаврушинского переулка до своего бывшего двора он долетел, словно на крыльях, однако последующая сцена у подъезда Мониного дома заставила его резко остановиться. Издалека он жадно вглядывался в такие вроде бы знакомые черты лица и фигуру любимой девушки, которая направлялась к такси в сопровождении какого-то хлыща в кримпленовом костюме, нежно державшим её за руку. Прежде чем усадить свою спутницу в машину, этот франт поцеловал Моне запястье, потом прислонился губами к щеке и только после этого распахнул дверцу ожидавшего такси. Реакции красавицы на ухаживания и взгляды, которыми она одаривала спутника, не вызвали сомнений в том, что эти люди были довольно близки ещё несколько минут назад...
Вадик понял всё... Он решил не появляться на глаза Моне. Зачем? И кто он ей вообще? Забытый друг детства? По сути, никто. А она за последние пять лет ни разу ему не написала. Значит, забыла. И теперь Мешков получил реальное тому подтверждение. Что ж, значит, так и должно быть...
Тем не менее жизнь текла своим чередом, однако Мона до сих пор не знала, что Вадик поселился в Москве. Нет, она не забыла своего старого друга. Иногда, когда ей было совсем плохо, она вытаскивала из папки, бережно хранившейся в её столе, рисунок Вадика и долго его рассматривала. Несколько раз порывалась ему написать, но ни одно письмо не дописывала до конца. Она не знала, каким он стал за эти годы молчания. А какой стала она? Нет, пусть лучше он тоже ничего не знает. Незаметно для себя, переступив ту грань, от которой пыталась предостеречь её бабушка, Варвара Юрьевна, Мона, наконец, обратила на себя внимание своей матери. И это внимание не было той ожидаемой в детстве любовью, напротив, это было соперничество двух красивых женщин за внимание и поклонение представителей противоположного пола. Мона легко и изящно, не испытывая ни жалости, ни сострадания ни к кому из участников «треугольника», уводила поклонников у матери, только затем, чтобы сразу их бросить. А влюблённые в умную, образованную, молодую, красивую, с лёгким, на первый взгляд, характером девушку брошенные кавалеры осаждали подъезд её дома, игнорируя встречи с Лучевской-старшей. Была ли это месть за материнское пренебрежение ею в детстве? Да, отчасти, в какой-то степени. Испытание своей красоты и ума ― этой безотказной смеси, дающей полное преимущество любой женщине, ― тоже да.
Надо ли говорить, что учёба в училище и затем на литфаке одного из столичных вузов давалась Моне легко, без каких-либо трудностей. Впитывание новой информации можно было сравнить с губкой, собирающей без остатка воду с поверхности стола. Моне нравилось учиться, процесс доставлял почти физическое наслаждение, и именно поэтому её боялись и часто ненавидели преподаватели-женщины, которым Мона не давала спуску, делая им всё более изощрённые вызовы по преподаваемым им же предметам. Ну а мужская половина преподавательского состава либо делила с ней постель, удивляясь не меньшему мастерству, чем за партой, либо довольствовалась её многообещающими взглядами.
Единственная женщина, которой Мона доверяла больше остальных, была сотрудницей той же школы, в которую новоиспечённая учительница начальных классов попала по распределению. Именно перед ней, Евгенией Аркадьевной Елизаровой, человеком передовых взглядов в области своей профессии, Мона фонтанировала новыми идеями обучения, больше похожими на утопические представления «Полдня» Стругацких и «Школ третьего цикла» Ефремова. Вот и сегодня Мона, разгорячившись, озвучивала Евгении Аркадьевне своё видение преподавания предметов.
― Представьте, если в пятом классе по истории проходят историю древнего мира, тогда и по литературе проходят Гомера, Вергилия, Овидия…
― Да, особенно Овидия, ― скептически улыбнулась Елизарова.
― Хорошо, не Овидия, а, скажем, Еврипида, адаптированного, разумеется, для детского восприятия. Ведь то, о чём он писал в своих трагедиях, те нравственные вопросы, которые ставил, остаются и сегодня актуальными для всего человечества. В шестом классе дети проходят историю средних веков ― значит, по литературе надо давать Петрарку, Слово о полку Игореве, поэзию вагантов, да стихи того же Микеланджело, незаслуженно забытые сегодня. Это я всё к чему. Просто совмещение времени изучения предметов даст более глубокое представление учащимся о той эпохе. Оно станет понятнее ― чем люди жили и как творили. Какие вопросы ставились в те времена. Да и темы русского языка можно подогнать к этим предметам: например, сочинение на тему творчества Шекспира.
― Я понимаю и приветствую твой энтузиазм, Мона, но сказать по правде, что-либо изменить в общеобразовательной программе вряд ли удастся. Даже если это актуально и хорошо, никто в системе образования не будет рассматривать эти предложения. Тем более что школа в последнее время начинает постепенно деградировать. Из неё удалены такие инструменты, как пионерская организация и комсомол. Да и само такое понятие, как воспитание, повисло в воздухе. Никто уже толком не знает, в каком направлении двигать подрастающее поколение. Боюсь, что в школе останется только преподавание предмета и больше ничего. Ну и, конечно, личность самого учителя, если он вообще останется преподавать за «спасибо». Сама видишь, зарплату выдают не каждый месяц. Думаю, если так пойдёт и дальше, учителя разбегутся в разные стороны. А если они научатся зарабатывать «на стороне», то вряд ли уже когда-нибудь вернутся в школу. Сложное время выпало на нашу долю, Мона, не до идей. Выжить бы.
― А может быть это и к лучшему? ― наивно спросила Мона. ― Останутся самые лучшие, те, кто верит в своё предназначение, кто действительно любит детей, кто останется до конца на выбранном пути.
― Может быть, ― устало проговорила Евгения Аркадьевна, ― но даже самым упорным и преданным надо кушать. Ты же знаешь слова Сократа: «Я ем, чтобы жить, а некоторые живут, чтобы есть». Вот только Сократу «повезло» ― у него не было никого, кроме его Ксантиппы, которая пилила его с утра до ночи. А у наших учителей есть семьи, за которые они в ответе, есть дети, которых надо кормить. Так что и самые лучшие начинают сомневаться в профессии. Ты не думай, Мона, я тебя ни от чего не отговариваю. Просто констатирую факты. Если так дело пойдёт и дальше, лет через пятьдесят, а может быть и раньше, мы будем жить, с точки зрения морали и нравственности, в каменном веке... Ой, извини, ― как бы очнувшись от своих размышлений, попыталась улыбкой сгладить мрачные мысли Елизарова. ― Я очень надеюсь, что до этого не дойдёт. А тебе, Мона, поскольку ты мне далеко не безразлична, советую крепко подумать о выборе профессии.
― Я уже обо всём подумала! ― твёрдо сказала Мона. ― Давно!