Вдаль чёрным бисером рассыпанная ночь…

Ссылка на оригинальное изображение

Глава 24

То, что люди обычно зовут роком, ― чаще всего их собственная глупость.

Артур Шопенгауэр

Жизнь человеческая ― не художественный фильм, где можно сделать множество дублей, пока актёры не сыграют так, как задумано режиссёром. Каждая новая страница жизни пишется ежедневно и сразу на чистовик: поступок, требующий мужества или силы характера; обыденность, граничащая со скукой; наковерканный клубок глупостей, который сложно распутать. Дни сплетаются в недели, недели ― в месяцы, месяцы ― в года… Что сделано, то уже сделано. Или, наоборот, не сделано… Назад ничего не вернёшь, ничего не поправишь, не подкорректируешь... «И от прошлого уже не отмолишься», сказал бы Есенин... 

Что хуже всего, жизненный путь каждого из нас известен многим. И уж тем более очень многим, если ты чем-то знаменит. Нас окружают люди, которые не всегда правильно оценивают наши поступки, особенно если не являлись прямыми свидетелями событий, но при этом что-то где-то когда-то от кого-то слышали. Но есть ещё одно ответвление рода человеческого, совсем уж дегенеративное ― корреспонденты жёлтой прессы. 

Вот именно с их «лёгкой руки» спустя некоторое время после кражи в квартире Лучевских по городу поползли слухи, что из квартиры одной театральной дивы, где собираются сатанисты и устраивают дьявольские мессы, распевая срамные гимны и лакая кровь животных из золотых кубков, похищена бесценная библиотека, половину которой составляли книги, принадлежавшие лично Ивану Грозному. Нашёлся даже свидетель жутких событий ― местный дворник-алкаш дядя Гера, который утверждал, тыча в волосатую, давно не мытую  грудь, что по ночам из квартиры Лучевских выбегали голые женщины и по очереди скакали по двору на его метле, заботливо прислонённой им до утра к стене подъезда.

Если бы Веронике Марковне нужна была реклама, то лучше придумать было невозможно. О ней снова заговорили, но уже в другом формате. Теперь знаменитый почтовый ящик Лучевских ломился от псевдорелигиозной литературы, разнообразных молитв, написанных от руки, а также писем с угрозами от неравнодушного и всему верящего народа. Дверь и стены некогда элитного подъезда были разрисованы загадочными рунами, в которых мог разобраться только узкий специалист в области мистических знаков. 

Это или что другое решило судьбу пятничных сборищ ― неизвестно, но с тех пор весёлым Вероникиным посиделкам в квартире отставного мужа пришёл конец. Теперь бывшая служительница Мельпомены загадочно исчезала по вечерам из дома, всё так же оставляя за собой шлейф дорогих ароматов. Её мужчины, соревнуясь друг с другом, одаривали музу драгоценными подарками, так что со временем ей удалось восстановить золотую коллекцию, не хуже похищенной. Жизнь постепенно возвратилась в нормальное русло ― не столь бурное, как прежде, но вполне устраивающее отставную актрису и вполне ещё цветущую женщину. При этом надписи со стен и двери подъезда были отмыты, а те из них, которые не подчинились тряпке, ― закрашены.

Мона была вне себя от ярости и полного бессилия что-либо поправить, когда только лишь по дурости её матери благородную фамилию Лучевских смешали с грязью и трепали на каждом углу огромного города. И если бы только одного города. 

Подавленное состояние Моны сильно волновало её коллегу по школе ― Евгению Аркадьевну. Однажды на большой перемене, утешая в учительской «девочку», как ласково называла она свою подопечную, Евгения Аркадьевна предложила:

― Давай сходим на выставку современного американского искусства. Мне тут родители принесли пару билетов. Она уже недели две как работает в Доме художника на Кузнецком. Скоро закрытие.

Мона в ответ только равнодушно пожала плечами...

Суетливо озираясь среди груды железа, символизирующего у заокеанских художников по металлу безусловную мощь, и сиротливо побродив среди таких же ультрасовременных, перепачканных разноцветными красками холстов, намекающих, видимо, на прекрасную жизнь за бугром, подруги вошли в следующий зал и остановились, как вкопанные. На противоположной от входа стене висела большая картина в стиле эпохи Возрождения, с которой на всех входящих в зал смотрела… Мона. Юная девушка, почти подросток, с лёгкой, счастливой улыбкой и широко распахнутыми глазами, протягивая руки вперёд, в прозрачном шёлковом платье-тунике шла навстречу зрителям, стремясь сойти с полотна. За ней ровным треугольником был выписан великолепный светлый пейзаж: залитые солнечным светом дома, поля, реки, люди. Там, где она прошла, всё дышало счастьем и радостью. А по бокам, в тревожном сумраке смутно вырисовывались поле битвы, усеянное трупами, кресты, злые, уставшие от жизни то ли лица, то ли морды каких-то существ…

У картины собрались посетители. Они вглядывались в детали и тихо обсуждали увиденное. Мона пробралась сквозь толпу ближе к полотну ― ей не терпелось прочитать фамилию автора на табличке под картиной… «V. Мешкоff. «Святая Мона», и сердцу в эту секунду снова стало тесно в груди. Она застыла у картины, не видя и не слыша ничего вокруг. Время остановилось.

Из оцепенения её вывел голос Евгении Аркадьевны, которая негромко, но настойчиво звала Мону. Рядом с Евгенией Аркадьевной стоял полноватого вида бородатый мужчина.

― Познакомьтесь, ― сказала она Моне, улыбаясь. ― Это Миша, мой бывший ученик, а теперь художник и устроитель этой выставки.

― Михаил Скорик, ― галантно произнёс бородач и уставился на девушку.

― Вы случайно не знаете автора вот этой картины? ― с надеждой в голосе спросила Лучевская, указывая на холст позади себя и давая одновременно понять, что имя Миши ей ни о чём не говорит.

― Как же, знаю, конечно! ― Повернувшись, Скорик, поднял руку над головами посетителей и указательным пальцем сделал кому-то призывающий жест. 

У Моны пересохло во рту. Лавируя между людьми, к ней приближался Вадик. Рядом с ним, не отставая, семенила дама в роскошном вечернем платье. 

Да, это был он ― повзрослевший, возмужавший, и только по-детски блестящие голубые глаза выдавали в нём того самого Вадика Мешкова, каким она его помнила с детства. 

Повисла, как казалось, бесконечная пауза, пока Мона и Вадик жадно вглядывались друг в друга.

― Привет, Лучевская, ― первой нарушила молчание красавица в дорогом наряде, теребя в руках поникшую розу.

― Мона, ― краснея, как девушка на первом свидании, произнёс Вадик. ― Это моя жена, ― как-то неловко, не поздоровавшись, продолжил он, кивая в сторону спутницы-брюнетки. ― Да вы, впрочем, знакомы.

― Здравствуй, Вадик, ― всё ещё не веря своим глазам и не замечая никого вокруг, ответила Мона. Потом она медленно перевела взгляд на женщину рядом с ним. ― Зимина? Ты? 

Бывшая одноклассница через силу растянула пухлые губы в подобие улыбки. 

― А как же морлоки? ― изумлению Моны не было предела.

Никто, кроме двух молодых женщин, не понимал, что означает их диалог, а они, в свою очередь, уже забыли, что выясняют отношения не в школьном коридоре.

― Да брось ты, ― пыталась казаться равнодушной Зимина, ― это всё детские глупости.

Дочь известного архитектора взяла соперницу под локоть и, сославшись на то, что надо срочно припудрить носики, повела Мону прочь из зала.

― Слушай, я не знаю, откуда ты здесь взялась, но ты сейчас же отсюда уберёшься и больше никогда не возникнешь на моём пути! Сегодня ― закрытие выставки, и вечером ― самолёт. Моему мужу ― Зимина сделала ударение на этом слове ― скоро дадут американское гражданство, и тогда пропади пропадом эта ваша Россия! Ненавижу эту его картину, и тебя… тебя тоже ненавижу! 

Густо намазанным губной помадой ртом жена художника выплёвывала ядовитые слова, не заботясь об их смысле, связи и последовательности. Понятно было одно ― Мона всё это время находилась в сердце Вадика, поэтому представляла собой реальную угрозу, и документ о заключении брака с любой из женщин терял в её присутствии свою силу.

Мона встретила откровение одноклассницы с каменным лицом. Она с презрением выдернула руку из цепких лапок Зиминой и, ничего не ответив, вернулась в зал.

Глаза Мешкова засияли счастьем: 

― Мне предложили работу в России, и я принял предложение. Но контракт вступит в силу только в следующем году. 

Сзади к Вадику подошла красавица-жена и томно взяла его под руку:

― Дорогой, нам пора всё подготовить к отъезду, прощайся уже, времени на сборы слишком мало…

Мешков разом сник.

А Мона, действуя по отработанному годами сценарию, уже включилась в игру…