О белых журавлях

Мне всегда казалось, что самое интересное (в жизни, в людях, в событиях, в искусстве) — подробности, а не "общие места". И частенько за проигнорированные подробности мне становится обидно. Почему-то большинство предпочитает приблизительную картину мира. Картину маслом (обычно сливочным), а не мозаику, составленную из маленьких фрагментов, которые так хорошо, так красиво, так плотно и ладно примыкают друг к другу.

На днях я слегка обиделась на кавказское сообщество, воздвигшее памятник нерукотворный поэту Расулу Гамзатову. Процитирую начало поста:

Имя Расула Гамзатова для дагестанского народа такое же святое, как имя Александра Пушкина для русского народа. Имя Расула Гамзатова так же бессмертно, как имя его любимого русского писателя Льва Николаевича Толстого. Даже если бы Расул Гамзатов написал только одно стихотворение "Журавли", он уже стал бы великим и известным на весь мир!
Мне кажется порою, что солдаты,
С кровавых не пришедшие полей,
Не в землю эту полегли когда-то,
А превратились в белых журавлей.

Конец цитаты. Далее в том же духе — гибрид школьного сочинения с длинным грузинским тостом.

Раз уж стихотворение о журавлях так значительно, что только оно одно сделало бы поэта великим — вполне уместно (было бы) посвятить абзац-другой истории создания этого стихотворения. На самом деле — не столько стихотворения, сколько песни: именно песня "Журавли" стала невероятно популярной, тогда как первую публикацию стихотворения заметили немногие.

Расул Гамзатов и Ян Френкель, автор музыки:

Гамзатов, между прочим, такого не писал: "Мне кажется порою, что солдаты..." Не писал — в буквальном смысле. А теперь подробности.

Стихотворение о журавлях, в оригинале написанное на аварском, было национальным по духу и букве — при том, что сам образ журавлиной стаи явился поэту при посещении Японии. Умирающая после Хиросимы японская девочка решила сложить тысячу журавликов (по старой легенде это было верным способом выжить), но, простите за грустный каламбур, не сложилось; история, ставшая для японцев культовой, запала Гамзатову в душу.

О тех днях в Японии он вспоминал: «... у памятника японской девочке с белым журавлём я видел впечатляющее зрелище — тысячи и тысячи женщин в белой одежде. Дело в том, что в трауре японки носят белое одеяние, а не чёрное, как у нас. Случилось так, что когда я стоял в толпе в центре человеческого горя, в небе появились вдруг настоящие журавли. Говорили, что они прилетели из Сибири. Их стая была небольшая, и в этой стае я заметил маленький промежуток. Журавли с нашей родины в японском небе, откуда в августе 1945 года американцы сбросили атомную бомбу!

И надо же было такому случиться: как раз в это же время мне вручили телеграмму из нашего посольства в Японии, в которой сообщалось о кончине моей матери. <...> Я думал о журавлях, о женщинах в белых одеяниях, о маме, о погибших двух братьях, о девяноста тысячах погибших дагестанцев, о двадцати миллионах (а теперь выясняется, что их значительно больше), не вернувшихся с войны, о погибшей девочке из Освенцима и её маленькой кукле, о своих журавлях. О многом думал… но мысли возвращались к белым журавлям».

В переводе Наума Гребнева, который специализировался на кавказской и восточной поэзии, стихотворение Гамзатова было опубликовано в конце шестидесятых годов, в толстом литературном журнале "Новый мир". И вот как выглядел тот перевод:

Мне кажется порою, что джигиты,
С кровавых не пришедшие полей,
В могилах братских не были зарыты,
А превратились в белых журавлей.

Они до сей поры с времён тех дальних
Летят и подают нам голоса.
Не потому ль так часто и печально
Мы замолкаем, глядя в небеса?

Сегодня, предвечернею порою,
Я вижу, как в тумане журавли
Летят своим определённым строем,
Как по полям людьми они брели.

Они летят, свершают путь свой длинный
И выкликают чьи-то имена.
Не потому ли с кличем журавлиным
От века речь аварская сходна?

Летит, летит по небу клин усталый —
Летит в тумане на исходе дня,
И в том строю есть промежуток малый —
Быть может, это место для меня!

Настанет день, и с журавлиной стаей
Я поплыву в такой же сизой мгле,
Из-под небес по-птичьи окликая
Всех вас, кого оставил на земле.

Если бы я была кавказским человеком (или большим поклонником кавказских человеков), я бы в кавказском сообществе непременно выложила изначальный вариант "Журавлей", ибо он о джигитах и об аварской речи; из национальной гордости (или гордости за национальность) я нашла бы даже аварский оригинал — для тех, кто понимает. Честное слово, это лучше, чем писать панегирики, в которых все герои становятся похожи на товарища Саахова (каким он сам себя воображал).

После публикации дело было так: тот "Новый мир" однажды попался на глаза Марку Бернесу, и всё завертелось. Наум Гребнев по его просьбе снова занялся стихотворением — и в одно мгновение лишил его всех кавказских красок. Заодно для песни стихотворение подрезали. Мне, кстати, нравится определённый строй изъятого:

Не знаю, сколько в этой определённости от Гамзатова (который поначалу был огорчён, что для песни стихотворение сократили), а сколько от Гребнева (вероятно, много: сам Гамзатов называл его "почти соавтором"). Вообще советские переводчики, переводившие с каких угодно языков на русский (чаще по подстрочникам), позволяли себе многие вольности; взять хоть того же, извините, Пастернака. Да что там Пастернак — замахнёмся на Самуила нашего Маршака. Вот уж кто не щадил Вильяма нашего Шекспира.

Замахнёмся — и промахнёмся. Вернёмся к джигитам, ставшим солдатами. Бернес обратился к композитору Яну Френкелю; Френкель сочинил выдающуюся мелодию. И Бернес, который был уже не жилец, записал песню "Журавли". Она оказалась последней в его исполнительской биографии. Бернес, надо сказать, хотел, чтобы она была последней — очень торопился спеть, и спел уже на последнем дыхании.

Вот как прозвучало прошедшее долгий путь стихотворение:

Кроме того, что песня получилась замечательно гармоничной (без спекуляции, без истерики, без слезливых интонаций), она при всей антирелигиозности советской жизни спокойно допускала мысль о бессмертии души. А стало быть, и мысль о Боге. Леониду Ильичу Брежневу доложили про подозрительную тенденцию (мол, песня похожа на молитву), и он решил: "Петь можно, но не часто".

Но пели, конечно, часто.

* * *