Тьма низких истин
Из всех гибридов литературы и так называемых человеческих документов – то есть мемуаров, писем, записных книжек, дневников, – первый жанр самый сомнительный (лично для меня), поскольку практически любой мемуарист тенденциозен. Какие-нибудь "Другие берега" Набокова – пример изысканной, великолепной рисовки; в собственных письмах сам Набоков куда живее, достоверней и парадоксальней. Тенденциозность может быть и вольной, и невольной; у кого-то на старости лет мутится взгляд, и автору кажется, что, например, подлеца и предателя он разгадал ещё в юности, а возлюбленную возлюбил с первой встречи; кто-то просто придаёт сочинению стройности и жертвует людьми и событиями, мешающими повествованию; кто-то всю прожитую жизнь на бумаге подчиняет доказательству одной излюбленной мысли (ну, двум). А кто-то делает всё сразу.
Тот же Набоков, упивавшийся каждой загогулинкой, в своих воспоминаниях практически исключил родного брата из состава семьи; он посвятил ему лишь несколько обтекаемо-печальных строк. Набоков стыдился гомосексуальности брата, и, похоже, стыдился этого стыда, а после гибели Сергея в концлагере не мог не мучиться некоторыми угрызениями.
Дневники предпочтительней – при условии, конечно, что автор писал их для себя, а не в надежде снискать лавры за исповедальность, оправдаться перед потомками, объясниться или перевести стрелки. Одна таких книг, написанных не для того, чтобы стать книгой – "Дневник" Юрия Нагибина; решаясь на публикацию, Нагибин, будучи человеком бывалым, чувствовал, какое отторжение его жизнь может вызвать у нежного читателя. Он не ошибся, но по причине смерти не застал реакции публики на свою жизнь.
Юрий Нагибин был талантливым прозаиком и умелым, универсальным, высокого класса сценаристом – работать мог в каких угодно киножанрах. Он написал, например, сценарий "Председателя", одного из самых громких (и жутких) оттепельных фильмов; странно, что после этого кино не закрыли колхозы. Фильмография у него обширная; назову ещё "Красную палатку", "Дерсу Узала", "Детство Бемби" – специально перечисляю фильмы, между которыми нет практически ничего общего (зашлифовать можно "Гардемаринами"). На мой вкус сценарий "Председателя", рассказ "Терпение" и "Дневник" – лучшее, что оставил после себя Нагибин.
То самое отторжение, почти отвращение, о котором сказано выше, "Дневник" вызвал у многих, поскольку автор не стеснялся сетовать на недополучение каких-то материальных благ, премий, загранпоездок и т.д.; он признавался в пьянстве и сочинении халтуры; был безжалостен к современникам, друзьям, родственникам, коллегам... И чем же, спрашивается, этот дневник хорош? Безжалостностью и хорош: Нагибин и себя не щадил, и жалил сам себя больно, и препарировал. И вздрагивал – и от ужаса, и от жалости. Себя он мерил той же мерой, что и окружающих, и саму, так сказать, эпоху.
Чтобы чтение нагибинского дневника не казалось совсем уж сомнительным удовольствием, следует сказать главное: это всё-таки литература. И тем она интересней, что автор к литературности не стремился. Точность его языка происходит только от принципиального нежелания украшать действительность, превращать картину жизни, написанную маляром негодным, в Мадонну Рафаэля. Да и талант не пропьёшь, хотя он и пытался.
Позволю себе цитаты, чтобы дать представление о нагибинском языке. Первые страницы – военное время. Сорок второй год: Из-под земли полезли трупы. Деревенские парни с простыми лицами и голенастыми ногами. Неловко такое говорить, но это очень кинематографично.
Ещё предложеньице: Когда он снял шапку, у него оказалась бритая, непрочная голова человека, который должен погибнуть в первом же сражении. Это писал молодой человек с очень острым зрением.
Послевоенная зарисовка – весна, рыбалка (заметьте, здесь тоже практически кино; даже, пожалуй, мультфильм, который детям лучше не показывать): Когда стояли на берегу, Игорь обратил наше внимание на странную, «двухэтажную», как он выразился, лягушку. Приглядевшись, я обнаружил, что это две лягушки, слившиеся в акте любви. Он охватил свою подругу сзади, пропустив свои пухлые, детские, человечьи ручки ей под мышки. Казалось, он сцапал её за титьки, головой прижался к её плечу – поза, любимая Сомовым. Они то замирали, то принимались скакать, в лад отпихиваясь ножками. Этот влюбленный всадник обскакал на своей даме весь берег, по длительности своего омерзительного наслаждения они могли дать сто очков вперед любой, самой неистовой человеческой паре. Это было так гадко и бесстыдно, что мысленно я дал себе слово никогда больше не жить с женщинами.
И ещё о любви – готовый кинокадр: Когда я её целовал, её темно-карие, пушистые глаза сходились у переносья в один огромный, нестерпимо чёрный, глубокий, мохнатый глаз.
Некоторые фразы и предложения из нагибинского дневника стали моими личными мемами. Он описывал Андрона Кончаловского (тот ещё был молодой и дерзкий), с которым однажды весело поужинал; Андрон-де такой начитанный, умный, знающий, весь из себя европеец, всё понимает и т.д. И всё-таки он Михалков. Это подытоживающее "и всё-таки он Михалков" – неустранимое качество, прочная основа личности, бросающая тень на любые достоинства (и даже их отменяющая).
Иногда Нагибин в одном предложении мог выразить то, что графоман, пытающийся вербализировать свои тёмные душевные движения, безуспешно описывал бы на трёх страницах: Последние уродливые содрогания молодости охватили моё поношенное существо.
Портреты современников тоже, что называется, доставляют. Герой дня Евгений в красной палаческой рубахе. Это про Евтушенко; как живой, царство ему небесное.
Об Ахмадулиной: ...Но тонкая, детская шея, деликатная линия подбородка и бедное маленькое ухо с родинкой – как быть со всем этим? И голос незабываемый, и счастье совершенной речи, быть может, последней в нашем повальном безголосье, – как быть со всем этим? Основа нашего с ней чудовищного неравенства заключалась в том, что я был для неё предметом литературы, она же была моей кровью. (Ахмадулина была и женой Нагибина, и женой Евтушенко; не одновременно, конечно.)
Групповой портрет особо важных советских персон: Без икры власть имущие за стол не садятся, а срать преспокойно ходят на двор.
Творческая интеллигенция: Меня попросили провести семинар кинодраматургов. Я пришёл и вместо юных доверчивых комсомольцев увидел старых евреев, политкаторжан и цареубийц.
У Нагибина, кстати, описан феномен мемуаристики – как меняется отношение к человеку, когда он предстаёт в новом статусе, под флёром савана: Распространился слух, что умер Драгунский. Мёртвый он стал мгновенно и так горестно, так мраморно прекрасен, так глубоко значителен, человечески привлекателен, так слёзно нужен, что теперь его живое, вульгарное, источающее шумную, неопрятную жизнь существо просто непереносимо. Живой Драгунский в подмётки не годится Драгунскому-покойнику.
Мёртвый Нагибин остался в известном смысле живым. После знакомства с "Дневником" никто уже не вообразит его мраморно прекрасным; по-моему, это прекрасно. Конечно, с классиком не поспоришь – "тьмы низких истин мне дороже нас возвышающий обман", – но, возможно, тьма низких истин в сумме даёт одну высокую, да и низость истин трудно измерить (представления о низинах и возвышенностях меняются). Этот же классик сказал ещё кое-что: и с отвращением читая жизнь мою, я трепещу и проклинаю, и горько жалуюсь, и горько слёзы лью, но строк печальных не смываю. (Чего и вам, товарищи, желаю. – Н.Б.)
