Семейный праздник-3
3.
…ослепляющий ток пробежал и по телу аиста. Он вместе со своим двойником как бы сбросил оцепенение и очнулся от странных видений… Внизу расстилался огромный ковёр плодоносной земли: перелески, холмы и речушки, луга и озёра, светложёлтые платы ржаных и пшеничных полей… Острый толчок голода заставил аиста начать спуск, высматривая с высоты лягушек близ болот, полёвок на жнивье… Что за виденье странное привиделось ему? Откуда взялся мальчик и почему исчез? Ответить мог бы тот, притихший в сердце, но он молчал, хотя не спал и он… На всякий случай надо бы запомнить, где вдруг явилось дивное виденье… Но в этот миг увидел аист мышь, в одно мгновение настиг её, сглотнул,- и затерялось место в поднебесье! Сколь ни кружи, нельзя найти отныне! Как жаль, что не успел – увы! – запомнить ни одного ориентира аист! Как жаль, как жаль… А всё проклятый голод!
… По асфальту, весело сверкая стёклами окон, катил автобус. Он въехал в посёлок и остановился. Из него вывалил народ и стал растекаться в разных направлениях. К дому, стоявшему совсем близко, у шоссе, направились трое мужчин, о чём-то весело говоря.
Аист плавно опустился в своё гнездо на старой полузасохшей вербе, в дальнем углу сада у этого дома. Сквозь ветви яблонь были видны окна и крыльцо, ещё лучше чердак и черепичная крыша…
Навстречу гостям вышли две женщины и юноша, стали обнимать и целовать приехавших, приглашать их в дом. Вскоре оттуда раздался смех, громкие голоса, музыка…
Дождик окончательно прошёл, скрылся за лесом на горизонте, свежесть и тепло заструились над землёй. Приближался вечер, тихая заря одного из последних дней лета… В воздухе словно был разлит неуловимый дух семейственности и уюта…
У каждой семьи есть свои заветные праздники. С годами они теряют своё буйство, нежность и праздничность, к ним примешивается горечь невозвратности ушедшего, горечь потерь… Но их всё равно ждут, о них мечтают, втайне надеются на какое-то чудо в ожидании праздника: а вдруг исчезнут напасти и беды, а вдруг вернётся утраченная в повседневности, необъяснимая словами атмосфера любви и задушевности, чувство родимой семьи… Всё тут важно, всё драгоценно: и мимолётные, давно забытые запахи, и лёгкий скрип затёртых половиц, и полутень от старых занавесок,- на потолке, на стенах, на полу… А голос матери, а кашель у отца, а голоса детей,- увы, уже не детских?.. Необъясним, таинственен и хрупок заветный мир любой семьи земной…
Забравшись на поленницу у дровяного сарая, собака смотрела в вечерние окна шумящего праздником дома: мать, отец, бабушка и семеро детей собрались за столом. Давно они не были вместе, она и не помнит, когда это было в последний раз: лет пять уже прошло, а то и больше… Она тогда была уже ничейной, но здесь нашла приют, у этих дров: и миска ей стояла, чтоб не сгибла, и кацавейка брошена к дровам… Нет, нет, она семье была никто: не стерегла ни дом, ни сад, ни двор, её почти никто не видел днями… Лишь по ночам она сюда спешила,- а днём приют искала по кустам: зачем глаза мозолить лишний раз? Но у неё была заветная мечта: пойти с хозяином однажды на охоту,- и заслужить признанье и права…
И вдруг отстрел в посёлке начался: стреляли всех, кто не был на цепи, и потому считался не у дела… Хозяин дома тоже был среди стрелявших, и начал он с окрестностей двора: убил двух кошек, грязных и бездомных, и старого, чуть дышащего пса… Увидев у поленницы собаку, прицелился спокойно и в неё… Но нет, она не стала убегать: она смотрела прямо и открыто ему в глаза,- не станет он стрелять!
Но хозяин выстрелил, - и почему-то промахнулся; пока же снова перезарядил, она ушла, исчезла, растворилась, - и навсегда оставила свой взгляд в его душе! Он мучался отныне: ведь как ни поворачивай, была она живой свидетельницей зла… Убитые уж вряд ли упрекнут, а здесь – глаза живые сердце жгут!
И он решил для себя: выслежу, подстерегу, но прекращу дурацкие мученья! Ещё не хватало – страдать из-за какой-то собаки! Он знал, что она продолжает тайно приходить на двор, знал, что жена из жалости подкармливает её, но сам никогда с тех пор не видел собаку. И, не выдержав, приказал однажды супруге обязательно сказать ему, в любое время дня и ночи, когда псина вновь заявится в их двор. А ружьё держал наготове, поближе к выходу, в кладовочке…
Собака знала, что сейчас он вряд ли выйдет, - не до того за праздничным столом… Но для чего она сюда приходит, зачем играет жизнью всякий раз? Ведь можно убежать в другие сёла, хотя бы на другой, нейтральный двор… Но ей хотелось, страшно, как хотелось! – освободить охотника от мук, заставить отказаться от убийства, и полюбить собаку, полюбить! Нет, ей погибнуть от него не страшно, но он себя вовеки не простит, убив её: останется тот взор! Тот взор, - она-то знает это точно, - был не собачьим вовсе, а иным! Он был – зеркальным, то есть – человечьим! А от него свободы нет нигде! Лишь полюбив, к себе её приблизив, - он обретёт душевную покойность,- и снова радость жизни обретёт!
Так думала она, на окна глядя, а как хозяин думал – ведал Бог… О, как бы им хоть раз ещё свидаться, - и чтобы он всё понял до конца!..
Неожиданно в гнезде зацокал аист, и собака забеспокоилась – было в этом трескучем звуке что-то необъяснимо тревожное, бедовое, лихое… Взглянув на окна, она поняла: за ужином разразился скандал! Метались тени, раздавались горячие крики, дом сотрясало от громких ударов… Нет, не время сейчас со своими собачьими думами здесь оставаться,- и собака унылой побежкой убежала в луга и кусты… Аист проводил её взглядом и вдруг припомнил: да ведь это ж она растревожила его непонятной печалью, когда сверху он видел худую и в клочьях фигуру! Раньше засветло она никогда не приходила на двор, поэтому он и не видел её… Вот опять, как давеча, поднимается в сердце какая-то боль… Может, это от криков из дома, от криков людей?... Сквозь ветви своим проницающим взором аист увидел напряжённые лица за окном, вздувшиеся желваки, чью-то кровь… и съёжился в гнезде, но не нашёл покоя…
(Продолжение следует)
