Юбилей

Повтор публикации от ноября 2017 года... Вся преамбула сегодняшнего повтора - внутри самого рассказа, в самом его начале, и по всему пространству поста...

    Этот рассказ был частично написан в 90-е годы, в самую тяжкую пору несущейся мимо жизни, а потом надолго затерялся посреди моего житейского бедлама и казался окончательно утраченным. Однако, совсем недавно, среди случайных бумаг, предназначенных на вынос, в нескольких скомканных листках я узнал свою пропажу и восстановил некогда написанное. Правда, некоторых листков, исписанных с двух сторон весьма убористым почерком, я всё-таки не нашёл, и надежды на это теперь уже практически нет.    Решил напечатать рассказ таковым, как он предстал на данную минуту передо мной: с его неизбежными купюрами, с его ощутимой неоконченностью… Дабы сохранить хотя бы то немногое, что удивительным образом и столь неожиданно уцелело в самый последний момент своего существования!  Хочется верить,что атмосфера и приметы минувшего времени как-то по-своему сохранились в этих реальных набросках человеческого отчаяния и надежды…      

Написанное в потерянных листках, при всём своём желании, я уже не вспомню. В местах изъянов очень коротко попытаюсь припомнить, о чём в них шла речь, но писать заново не считаю целесообразным. И буду ли я продолжать рассказ до его завершения, я тоже не уверен: с тех пор сменилась целая эпоха, и сам я существенно изменился в непонятную сторону! Я решил опубликовать его незавершённым, как есть, в несколько приёмов (или целиком ,в зависимости от окончательного объёма), – именно таким, как рассказ был написан, со всеми невольными купюрами, но без поправок. В ту пору он казался мне прежде всего по-настоящему правдивым, и этот фактор, сам по себе, оказался для меня решающим в пользу публикации, как некий зеркальный осколок минувшего времени… 

   1. Сыпал мелкий мартовский снежок, было по-зимнему холодно и неуютно. Идти куда-то страшно не хотелось, но поиски работы в последнее время стали для Фёдора чем-то автоматическим и неизбежным, как наступление дня или ночи. Натёртые до какой-то фиолетовой сукровицы ноги перед самым рассветом, словно по приказу, переставали болеть, и начиналась беготня по городу почти до конца рабочего дня. А потом… Потом он еле добирался до автобусной остановки, твёрдо зажимая в кулаке последнюю денежную купюру, и мечтал о том, чтобы кондуктор не заметил его… В случае удачи он покупал на спасённые деньги батон, и дома с удовольствием съедал его весь целиком, запивая холодной кипячёной водой. В случае неудачи предпочитал всё же заплатить, чем снова превращаться в пешехода, иначе назавтра ноги отказались бы ему содействовать в поисках работы… А голод можно и потерпеть, по крайней мере дня четыре, а то и больше, лишь бы ноги носили… 

Но в то злополучное утро Фёдор проснулся как раз от сильной и какой-то незнакомой боли в ногах, и это его смертельно испугало. Какие там поиски работы, – не помереть бы в своей пустой и почерневшей от одиночества халупе в полной изоляции от мира! Звонить своей бывшей супруге и жаловаться на жизнь он не станет ни под каким видом, – всё равно она ничего не поймёт и перетолкует его звонок по-своему. А друзья… Друзей давным давно словно мором повыкосило, – не осталось ни одного… Фёдор встал на ноги – и на мгновение потерял сознание от боли. Очнулся на полу от удара головой при падении. Долго лежал, сожалея лишь о том, что поленился вчера подмести пол, – точно так же, как поленился сделать это и позавчера, и неделю назад… Теперь он дышал пылью и мусором своей неудавшейся жизни и не знал, смеяться ему над собой или плакать… 

Неожиданно зазвонил телефон, молчавший до этого целую вечность: и он никому не делал звонков (боясь отключения за неуплату), и ему не звонили тем более. Словно раненый на поле боя, он с большим трудом подполз к тумбочке, где стоял телефон, и потянулся к трубке. В этот момент звонки прекратились. «Кто бы это мог быть?» – стал рассуждать Фёдор, лёжа на грязном полу возле тумбочки. – Может, кто-то из бывших друзей вспомнил о своём пропавшем друге? Вряд ли… Если не вспоминали обо мне почти шесть лет, зачем же я им понадобился теперь? Да и мне они – зачем?» Больше звонков не было, и нужно было как-то подниматься и что-то делать. 

Фёдор подтащил к себе стул, и с его помощью, орудуя сильными руками, подтянулся и ловко сел на сиденье, почти не потревожив больные ноги. Правда, сильно закружилась голова, но всё же сидеть было лучше, чем валяться на полу. За окном раздалось теньканье синички, и милая птаха прилипла к маленькому выступу на той стороне окна. Повертела головой, как бы разглядывая внутренности комнаты то одним, то другим глазом, и, наконец, твёрдо стукнула несколько раз клювом в стекло. Фёдор не был шибко суеверным человеком, но в этот момент по-настоящему испугался, – примета была к покойнику в доме! «Уж не я ли?» – мгновенно подумалось Фёдору, и он, холодея от ужаса, не смог ответить на этот вопрос отрицательно. – Ну, а кто же ещё, кроме меня? Тут никого другого и нет…» 

Синичка улетела. Фёдор всегда, если смотреть по внешним обстоятельствам и по его словам, был скорее пессимистом и ироником, чем оптимистичным человеком. Но где-то в самой глубине души (может быть, слишком в глубине) он неистребимо верил в лучшие начала жизни. Правда, написал однажды небольшое стихотворение, которое, как ему потом показалось, абсолютно точно характеризовало его самого: 

Уберегая душу от побоев,
Мы закрываем наглухо её,
И в глубине взлелеянных покоев
Она таит развитие своё.
 

Лишь иногда вдруг вырвется наружу,
Чтоб в упоенье воздуха глотнуть,
Но мы опять запихиваем душу
В безмолвный склеп, где так легко уснуть.
 

Приходит час возмездья и расплаты,
Где тление – растлению сродни:
Прорехи на одежде скроют платы,
Но для души – не найдены они... 

Конечно, Фёдор постепенно позабыл об этом своём прозрении, как за серыми буднями и мелкой бытовщиной человек забывает о каком-то ярком событии в жизни. И лишь когда «прорехи» стали слишком очевидны (сначала для окружающих а затем и для него самого), исправляться было уже поздно.  

Главной «прорехой» для Фёдора была его неспособность жить в настоящем. Он либо впадал в мечтательность и «жил» будущим, либо становился чрезмерно сентиментальным и «жил» только прошлым. Настоящее для него всегда было чем-то временным, преходящим, не имеющим почти никакого значения… Правда, став прошлым, оно начинало приобретать для Фёдора серьёзную ценность, которую он едва ли успешно стремился сохранить и зафиксировать в своих писаниях, - а писания, в свою очередь, предназначались, по устремлениям Фёдора, для будущего. Как литератор, Фёдор восхищался поэтическим образом из популярной песни: «Есть только миг между прошлым и будущим, – Именно он называется жизнь…», но, как человек, он вёл себя абсолютно противоположно. И, наверное, поэтому настоящее довольно часто мстило равнодушному горделивцу в самой жестокой форме. Оно как бы говорило ему: «Ах, ты меня не замечаешь? Ну, так я схвачу тебя за горло, и пока ты не увидишь меня в упор или хотя бы не почувствуешь мою руку, – не отпущу тебя, пусть даже до тех пор, пока мы вместе, одновременно, не растаем во мраке вечности!» Продолжалась эта дуэль с переменным успехом до 42-х лет, а затем – словно воздух выпустили из шара: жизнь Фёдора стала затухать, скукоживаться и превращаться в сумерки. И так, незаметно и бесславно, подполз юбилейный год Фёдора, полувековой рубеж его несуразной жизни…

  (Продолжение следует).   … ноября 2017 на Голос   

2. Собственно, до юбилея оставалось ещё чуть более недели, но уже сейчас было абсолютно ясно: это конец его жизни, даже если он и протянет ещё лет 10-15 до своего земного конца. Весь вопрос в том, – а стоит ли тянуть? Не лучше ли по-честному подвести итог, – да и отойти с миром, никого не обременяя на матушке-земле? «Ни тебе аванса, ни пивной», ни дурацких поисков работы! В тумбочке, на которой стоял телефон, в выдвижном ящичке лежали ещё какие-то рубли, – так, на день-другой «батонной» жизни, не более. А дальше что? Подработать грузчиком немыслимо в сложившей ситуации, если он даже по квартире еле передвигается, а другой работы, сулящей немедленную оплату, он не знал. Разве что постоять с протянутой рукой у ближайшего магазина… Но ему было стыдно – просто физически – даже за других попрошаек, а уж себя представить на их месте было выше всяких сил и фантазий… И если ничего в ближайшем будущем не изменится, юбилей грозил Фёдору элементарной голодной смертью! 

Вот уже несколько последних лет он почти ни с кем не разговаривал, только в самых крайних случаях и практически односложно: «да», «нет», «извините», «пожалуйста», «батон»… И даже при устройстве на работу не находил в себе сил говорить что-то случайное, поэтому диалог выглядел примерно так: «Я по объявлению». – «А сколько вам лет?» – «Полтинник». – «В объявлении ясно сказано – до 35». – Что ж, до свидания...» И уходил – подальше от жизни, поглубже в себя… Но мысленно, в уме, он вёл иногда самые настоящие разговоры, произносил монологи, горячился в спорах с воображаемыми оппонентами, ругался матом и напевал песенки… Он привык размышлять, не сотрясая воздуха произнесением слов, – и это его вполне устраивало.. ………………………………………………………. ………………………………….. ……………

(Здесь утрачен целый лист, исписанный с двух сторон… Кажется, Фёдор в какой-то момент стал рассуждать о своей бывшей жене: в том плане, что можно ведь позвонить ей с нейтральной информацией о том, что вчера повредил на улице ногу (фиолетовая сукровица будет подтверждением), а сегодня дома упал и ушибся, даже сознание потерял, и не могла бы она приехать хоть ненадолго, чтобы купить лекарств… При этом Фёдор, зная жену, был уверен, что она привезёт не только лекарства и какие-то деньги, но и еду, и он, как больной человек, не откажется от пищи… Но, рассудив так, посчитал это подлым и недостойным со своей стороны, – и с великим сожалением отказался от своего спасительного замысла… Далее, по задумке рассказа, обеспокоенная молчанием телефона (а это жена звонила!), словно что-то предчувствуя, она приезжает к нему и звонит в дверь. Но Фёдор и здесь, слыша голос жены, утаивает своё присутствие в квартире  и пытается представить её, стоящую у его дверей… Но эта часть с женой, насколько я помню, не была написана, а осталась только в задумке… Хотя уверенно сказать я это не могу!) ……………………………………………………………………….   

(Сохранённый листок начинался оборванной фразой, и начинался так): … бы журнальной подборки стихов или рассказов? Не отдал пьесы в театр? Не предложил композиторам песенных стихов? Ведь это есть, это написано, – и мною самим одобрено… Почему же всё это – в столах и портфелях, в папках и мешках, на шкафу и под кроватью, во всех щелях и на всех поверхностях, какие есть в доме? Кому это нужно? Если на мгновение представить, что всё это погибнет в пожаре или наводнении, – что же от меня останется на земле? Ведь это всё – моё единственное, пожалуй, оправдание промелькнувшей жизни! Кто-то скажет, что есть ещё дочь, а у неё – свои дети… Но дочь – далеко, аж в Канаде, а меня если не презирает, то, по крайней мере, не уважает, не говоря уж о любви… Не велико приобретеньице, да к тому ж отсель – за тридевять земель… Вряд ли это моё земное оправдание… 

Ох, какое жуткое словцо, – оправдание! Перед кем это я должен оправдываться, хотел бы я знать? Творец, что ли, установил такой негласный порядок? А как он сам оправдывает то, что я, не самый глупый человек своего времени, не самый ленивый и не самый бездарный, – помираю в нищете? Как он, Всевышний, оправдывает это: – передо мной, перед собой, перед мирозданием? Очень хотелось бы знать…» 

Фёдор, позабыв о боли в ногах, нервно зашагал по комнате – три шага до окна, три шага обратно, к столу… Когда же острая боль копьём прошла от пяток до затылка, он упёрся руками в подоконник, – и так, в полунаклонном состоянии, переждал ослепляющую боль. Затем медленно опустился на пол у окна, прижав спину к батарее отопления и вытянув перед собой больные ноги. Становилось по-настоящему тоскливо, как, наверное, бывает в одиночном заточении. Как назло, мучительно засосало в желудке, – он почему-то раньше времени затребовал своего батона, не считаясь нисколько с затруднениями хозяина! Фёдор стал припоминать, не осталось ли какого-нибудь сухарика от былых времён, – ведь не всё же и не всегда он съедал до последней крохи! Нет, ничего не выявила услужливая память, как он ни старался ей помочь, понукаемый спазмами голода… За этим невесёлым занятием он постепенно успокоился, даже слегка забылся и почти задремал, с нежным удовольствием впитывая всею спиной драгоценное тепло от батареи. К тому же боль в ногах почти утихла, словно Фёдору сделали обезболивающий укол; успокоились и мысли… И под этой лёгкой сенью (словно «тихий ангел» пролетел) захотелось хоть немного помечтать-подумать о чём-нибудь хорошем, – быть может, в последний раз на этом славном дивном свете… 

(Продолжение следует)  

 3.

А болтовню других людей Фёдор приспособился пропускать мимо ушей, каким-то периферийным чутьём улавливая только то, что могло иметь непосредственное отношение именно к нему, и, таким образом, избегал в глазах окружающих впечатление глухонемого или даже чокнутого. Его воспринимали именно так, как он и хотел, - как молчаливого, немного странного, но безобидного человека. Все страсти кипели у него либо в душе, либо в мысленных спорах, особенно с самим собой, Этой своей внутренней жизнью Фёдор не на шутку дорожил, понимая, что он пока ещё держится на белом свете благодаря именно ей, своеобразной тоненькой ниточке, держащей всё его беспомощное существо над чёрной пропастью небытия!.. «Я мыслю, - значит, существую…» - это было когда-то сказано явно про него… Вот и сейчас, в ситуации обострившегося цейтнота, он дал волю своей взлелеянной годами умственной привычке, и стал размышлять: 

«Ну, ладно, допустим, я через неделю сдохну? И что случится с миром, что произойдёт с когда-то близкими людьми – женой, дочерью? Да ровным счётом ничего! Ни моя жизнь, ни моя смерть никого не волнуют и не взволнуют! Может быть, взволновала бы меня самого, но после смерти я этого не узнаю… – А с другой стороны, допустим, потрясённые жена и дочь разрыдались бы над моим гробом, – что, мне легче стало бы от этого лежать в том же самом гробу? Или сейчас мне станет от этого легче, – от сознания того, что кто-то надо мной поплачет? – Да чушь собачья! - Вот ноги мои болят – это уже серьёзнее… Если бы кто-то уменьшил мне эту боль, - вот был бы великий человек: хоть родной, хоть не родной, хоть близкий, хоть далёкий… Не рыдания нам нужны, не все цветы планеты, не кровное или даже духовное родство нужны, а просто уменьшение боли. Вот и всё, что нам нужно в жизни: – уменьшение боли! Слышите, братцы? Уменьшайте боль на земле, - и вы будете равными Богу! - Конечно, это эгоизм. Но, может быть, великими деятелями становятся те, кто сумели удовлетворить эгоизм как можно большего числа людей? Уменьшили боль, уменьшили голод, увеличили продолжительность жизни… Правда, если бы ноги у меня не болели, я рассуждал бы наверняка по-другому, исходя из какой-то другой боли (или, наоборот, радости). Так уж устроен человек. И обогнал бы на дороге хромого человека, особо не задумываясь над его проблемами, оправдываясь тем, что своих проблем слишком много… Миллионы непересекающихся судеб, несмотря на то, что физически мы почти наступаем на пятки друг другу или сталкиваемся на перекрёстках… Парадокс! - 

А если даже и совпали две судьбы, слились в одну семейную жизнь, - почти никогда это не бывает счастливым совпадением… Чаще всего – случайным и несуразным, о котором легко можно сказать: нарочно не придумаешь! «- Ну, что хорошего было в нашем браке с Аней? Если начать вспоминать, - что-нибудь хорошее и наскребётся… Но в основном… Кажется, без содрогания и не вспомнишь! Да, пожалуй, и не стоит вспоминать…» 

Фёдор осторожно поднялся на ноги и сделал несколько шагов по комнате. Из этого «похода» вынес твёрдую уверенность в том, что в ближайшие дни он не ходок… Присел на кровать, уставился взглядом в пол. Просидел так не менее получаса… Мысли роились самые разнообразные и назойливые, - но какие-то неотчётливые, обрывочные, необязательные… Наконец, из этого рыхлого хаоса вынырнула, словно распустившийся парус над морем, одна простая мысль: нужно позвонить именно Ане и сказать совершенно будничным, абсолютно спокойным голосом, как о чём-то незначительном и несерьёзном, что он сломал ногу и уже три дня ничего не ел, ибо не может добраться до магазина… Она, конечно, приедет, привезёт еды, - и денег за неё, разумеется, не спросит…. Вместо сломанной ноги он предъявит ей свои истёртые в кровь голеностопы и скажет, что с перепугу ошибся, особенно когда упал на ровном месте от потери сознания… В общем, это не будет откровенной ложью, но в результате её визита он сможет продержаться аж несколько дней, а там видно будет, что делать дальше… « - 

Какой же, однако, я свинтус и негодяй… Пока петух жареный не клюнул в одно место, даже и мысли не допускал звонить своей бывшей подруге, а сейчас схватился за эту мысль, как за панацею от всех бед… Ничтожество и бездарь!..» 

Обозвав себя мысленно бездарью, Фёдор запнулся. Оказывается, и в мыслях наедине с собой можно лукавить и даже кокетничать. Фёдор не только не верил в свою бездарность, но был глубоко уверен в своём литературном таланте, только старался хранить эти мысли в настоящем подполье души, спасая их от девальвации. Он понимал, что если вдруг лишится это глубинной уверенности в своём таланте, - то не сможет не только писать талантливо, но и вообще не сможет писать. Сказано же: «По вере вашей воздастся!» 

Правда, писал он импульсивно, мало, нерегулярно, но иногда написанное доставляло ему неподдельную радость, как и самый процесс написания. Были, конечно, и пресловутые муки творчества, когда он просто рычал от бессилия выразить какие-то свои ощущения и хоть немного приблизиться к поставленной перед собой задаче. Задач, задумок было великое множество, а воплощений ничтожно мало… Неужели так было у всех талантов, которыми он восхищался с детства? Ему было легче от мысли, что именно так у великанов человечества и было… 

«Ну, так что: – звонить или не звонить, гений? Помирать в гордыне, – или сделать вид, что всё нормально, только ноги вот немного подкачали?.. Поголодать – или отвести душу в канун юбилея? Говорят, голодные лучше творят, это стимулирует их к творчеству… Вроде бы так, но почему-то хочется сперва поесть, а потом уж заниматься творчеством… Как-то надёжнее будет…» Всё же он встал с кровати, сел за стол и придвинул к себе жёлто-серый, из грубой бумаги, «Журнал учёта строительных работ», в который записывал свои стихи (на обычную бумагу не было денег), – и почти сразу же стал писать. …

 ДО ПЕРВЫХ ЗАМОРОЗКОВ 

Всё чаще собственную низость
Пытаюсь высоко поднять,
Чтоб ощутить к высоким близость,
А после - под себя подмять...
И это часто удаётся,
И изворотливость ума
Вдруг чем-то странным отзовётся,-
Как будто всё не задарма:
Любая лёгкая победа
Таит в себе великий крах,
И на душе в часы рассвета
Не радость чувствую, а страх...
И даже собственная честность
Какой-то фальшью отдаёт,
Как будто стала неизвестность
Известной людям наперёд,
И в неподдельном бескорыстье
Все видят тайную корысть...
Так иногда горит сквозь листья
Рябины пламенная кисть:
Чем ближе осень, тем сильнее,
Тем обнажённее горит...
Кто скрыт, как в листьях, в словопреньях,-
До первых заморозков скрыт! 

Перечитав написанное, он сделал небольшие поправки и захлопнул журнал. 

«- Для чего я пишу? И для кого? Для себя, для славы? Гомер жил за 8 веков до Рождества Христова, - для кого он писал? Неужели для меня, живущего на расстоянии почти 3-х тысячелетий от его жизни? Неужели только для себя? Но ведь он был слепец, – и прочесть своих произведений не смог бы… Или «для себя» означает – высказывать то, что на душе, - чтобы не болело? Такой своеобразный эгоизм… Может, Гомер писал для своих современниковГ Но их уже давным-давно нет на свете, а произведения великого грека – живы… Может, он писал своеобразный отчёт какому-то своему божеству, с которым у него была живая духовная связь?.. Что подвигало Гомера к созданию его абсолютно гениальных, совершенных творений? По некоторым исследованиям, до нас дошли далеко не все его произведения. Что же ещё было им написано? Не открылась ли бы нам в тех писаниях могучего слепца тайна Атлантиды, память о которой во времена Гомера почти осязаемо была ещё жива среди народа: в преданиях, легендах и другом усном творчестве? Просто дух захватывает! А для кого пишу я? Для современников? Да они давно уже на…рали на меня, как и я на них! Тогда для кого? Почему за 50 лет не издал ни одной книги, не опубликовал ни одной хотя … бы журнальной подборки стихов или рассказов? Не отдал пьесы в театр? Не предложил композиторам песенных стихов? Ведь это есть, это написано, – и мною самим одобрено… Почему же всё это – в столах и портфелях, в папках и мешках, на шкафу и под кроватью, во всех щелях и на всех поверхностях, какие есть в доме? Кому это нужно? Если на мгновение представить, что всё это погибнет в пожаре или наводнении, – что же от меня останется на земле? Ведь это всё – моё единственное, пожалуй, оправдание промелькнувшей жизни! Кто-то скажет, что есть ещё дочь, а у неё – свои дети… Но дочь – далеко, аж в Канаде, а меня если не презирает, то, по крайней мере, не уважает, не говоря уж о любви… Не велико приобретеньице, да к тому ж отсель – за тридевять земель… Вряд ли это моё земное оправдание… 

Ох, какое жуткое словцо, – оправдание! Перед кем это я должен оправдываться, хотел бы я знать? Творец, что ли, установил такой негласный порядок? А как он сам оправдывает то, что я, не самый глупый человек своего времени, не самый ленивый и не самый бездарный, – помираю в нищете? Как он, Всевышний, оправдывает это: – передо мной, перед собой, перед мирозданием? Очень хотелось бы знать…» 

Фёдор, позабыв о боли в ногах, нервно зашагал по комнате – три шага до окна, три шага обратно, к столу… Когда же острая боль копьём прошла от пяток до затылка, он упёрся руками в подоконник, – и так, в полунаклонном состоянии, переждал ослепляющую боль. Затем медленно опустился на пол у окна, прижав спину к батарее отопления и вытянув перед собой больные ноги. Становилось по-настоящему тоскливо, как, наверное, бывает в одиночном заточении. Как назло, мучительно засосало в желудке, – он почему-то раньше времени затребовал своего батона, не считаясь нисколько с затруднениями хозяина! Фёдор стал припоминать, не осталось ли какого-нибудь сухарика от былых времён, – ведь не всё же и не всегда он съедал до последней крохи! Нет, ничего не выявила услужливая память, как он ни старался ей помочь, понукаемый спазмами голода… За этим невесёлым занятием он постепенно успокоился, даже слегка забылся и почти задремал, с нежным удовольствием впитывая всею спиной драгоценное тепло от батареи. К тому же боль в ногах почти утихла, словно Фёдору сделали обезболивающий укол; успокоились и мысли… И под этой лёгкой сенью (словно «тихий ангел» пролетел) захотелось хоть немного помечтать-подумать о чём-нибудь хорошем, – быть может, в последний раз на этом славном дивном свете… 

(Продолжение следует)    

источник изображения