Отрицалово

К вечеру ему нашлось дело - отрубить голову курочке, что он и сделал. Бросил ее в таз, чтобы Лиза ощипала. Ему подумалось о том, что за всю жизнь не убил он, пожалуй, ни единого человека, ни на воле, ни на тюрьмах-зонах. Не считая разве того наглого жигана, которому Степан однажды в бешенстве плеснул кипяток в рожу. У того слезла кожа, и уже на больничке он получил заражение крови и двинул кони.

Он сидел на табурете и ждал, пока Лиза домоет и без того чистый вроде пол. Поднял ноги, когда она взглянула на него снизу. Лизу эту он приютил меньше года назад, с пацаненком. Увидал их на автобусной остановке, проходя там дважды - днем и ближе к ночи. А они всё сидели там и сидели. Она спросила у него покурить, но он не курил.

Недели с две он присмотривался к ней, а потом взял да и поставил в комнате фанерную выгородку с проемом, чтоб баба считалась живущей обособленно. У нее вышло метров девять, у него чуть поменьше.

Лиза была высокая нескладная деваха лет тридцати пяти, довольно глупая и не злая. Работать она не могла, с пацаном-то. Да было особо и негде. И потому она частенько подворовывала - то яблок, то кур, а то картошки с огородов за поселком. Степан это в ней уважал. А что ему не нравилось - это когда она при нем беззастенчиво почесывала под халатом задницу и что там у нее еще… Словно не считала, что рядом кто-то есть, а именно - чужой мужик...

Сам он жил на квадратных метрах бабы Таты, в комнате сына ее, зарезанного кем-то по пьяни здесь же, на поселке. Бабка проживала на той же площадке этажа, за дверью напротив. В последних числах месяца Степан приходил к Тате с гостинцами - чаем, сушками, карамелью и журналом “Крестьянка”. Или когда надо было сменить прокладку в кране - Степан это кое-как умел. Хотя многого из жизни и не знал - ни телефонов этих или, скажем, как водить машину.

Харчевался сам Степан на царские червонцы, которые припрятал после того как обнесли они с поделом хату одного барыги под Ростовом. Они хранились у Степана в специально высверленной деревянной ножке табурета, на котором он сейчас сидел. Пару раз в году он ездил в райцентр, где сдавал их скупщику.

Степан не работал в жизни своей почти ни дня - ни на воле, ни в неволе. Если не считать пары недель, когда отчим устроил его к себе копать могилы на новом кладбище. Но копать их - не западло. В конце концов, ты копаешь людям, по их необходимости. А не на власть.

Да, Степан был по всей своей жизни и по глубоким убеждениям - отрицалово. В душе он гордился этим, когда сейчас вспоминал иногда, кто он такой есть. А не работал он нигде и никогда - идейно. “Характеризуется отрицательно” - такая вот приписка в бумагах мусоров всю жизнь сопровождала его передвижения по тюрьмам и по самым жестким зонам.

Повернувшись задом, Лиза всё терла пол на его половине, хотя Степан видел, что чисто уже и так. Особо он ни одну бабу никогда не любил и даже не очень это понимал. Да, было такое, что он год с лишним, между ходками, жил на таком же примерно поселке и по ночам спал с одной и той же женщиной. Ей нравилось, а ему же было почти всё равно.
Будучи человеком тюрьмы, он считал, что баба - существо низшее, презренное и жалости не достойное. И жениться - уж это-то было западло, без всякого базара.

Ко всем, кто был ему не ровня – будь то вертухаи или “мужики”, у него было равно презрительное и снисходительное отношение. Говорил он с ними медленно, сквозь зубы, в глаза не смотрел и не улыбался. А в беседе с “кумовьями” любил держать в тоне даже агрессию и вызов.

И внешне он должен был тоже отличаться от этих всяких, остальных. Он не мог себе позволить выглядеть неаакуратно. Когда был помоложе, любил выделиться чем-нибудь – или мутоновой зимней шапкой, или ушитыми ботинками.

Были у него и наколки - чтобы сразу определить, что он за человек. Перстень с шестиконечной звездой, звезды на коленях, погоны с черепами и с “SS” - “сохранил совесть”, да и много другого.

Иногда молчаливый Лизин пацанчик выходил на половину Степана и смотрел на его наколки на руках и груди, если они были в ту минуту открыты его глазам. Степан видел, что пацану они нравятся. Имя ему было Женька. Степан брал его на руки и сажал себе на колени. Тот водил пальцам по синеве наколок и говорил отдельные слова, непонятно о чем. Чаще других он говорил “сука” и “обнал”.

Стать вором в законе Степан не стремился. В душе он считал добрую половину из них людьми без строгих понятий. А у него они были. В их суть он не вдумывался, считая, что они - просто есть и всегда были, и их не может не быть. И он унесет их в могилу. И пусть это будет единственное, что он туда унесет.

Темнело, но свет Степан обычно старался не включать, разве что когда читал или писал. Да, вечерами он иногда писал карандашом в тетрадке свои записки или имена старинных корешей, а потом на утро перечитывал и рвал. А телевизора он не имел.
Когда стало совсем темно, он поднялся было ставить чайник, но тут занавеска в Лизином проеме сдвинулась. Он вгляделся и едва различил ее фигуру. Потом она сделала шаг к нему, и он понял, что на ней ничего нет.

Не зная, как себя повести, он просто остался стоять, где был. А она сделала еще шаг и приблизилась совсем. Положила руки ему на грудь, а потом положила и голову. Так они простояли довольно долго, но руки Степана в конце концов погладили ее спину с выступающими позвонками.

На утро Степан поднялся позже обычного, и первым, что он увидел, были глаза Женьки, стоявшего в проеме. И тут он обернулся на постель и вспомнил. Лиза спала у стенки, лицом к нему, и улыбалась.