ИВАН ОХЛОБЫСТИН: «ТЕМНЫЙ АЛЬБОМ». ПОСТМОДЕРНИСТСКОЕ БЫТОВОЕ ЖИТИЕ
(Статья написана в рамках паблика «скRAPы»: https://vk.com/skrapy1 )
Иван Охлобыстин. Знаменитый «Доктор Быков», и — шут из фильма «Царь».
Русский актер, которому запретили священнослужение — и православный священник, которому претит актерствовать; все мы ведь знаем эту присказку, мол Охлобыстин — везде Охлобыстин. От «постмодернистского» фильма «Даун Хаус» и до сравнительно неудачных «Временных трудностей».
Большой поклонник русской литературы, имперец, автор таинственно откровенной «Доктрины 77», провозвестник «аристократического национал-патриотизма», обуреваемый ироничным интересом к прогрессу и всем его вытекающим. Кстати, где-то здесь зиждется основа его промежуточной любви к вселенной Вархаммер, по которой, мол, «пишется много мусора, но есть и что-то с претензией на литературу» (согласимся). Именно Иван Охлобыстин поспособствовал завершающей фазе причудливой интеграции «ваха-лексикона» в «рунет».
Ясно, что термин «банхаммер» в обиходе в пабликах и на форумах совсем не благодаря усилиям Ивана Ивановича, но — в любую националистическую, патриотическую, имперскую парадигму совсем не стеснялся он совать слово «Империум».
Смелый жест. А знаете, какой ещё это жест?
Именно. Жест — невероятно постмодернистский.
Запрягать в телегу трезвого ума лошадей терминологии – дело грешное, а потому обмолвимся тезисно, с неким вызовом: осколочки постмодерна в теле человеческой культуры можно разглядеть еще где-нибудь в частушках семнадцатого века, а то и в более ранних – там, с поправкой на время, «рабы Божьи» себе такие постмодерны Стенькоразинские позволяли, какие Виктору Пелевину в самом страшном дзен-буддистском сне не приснились бы
Но можно и банально: мол, вот, в такой-то конкретный период, допустим, после падения Советской империи, мир угодил в безусловный плен постмодерна, теперь все несказанно-иначе, потому что… иначе-то и не сказать!… — и тогда технически любой творец после 1991 года становится актором постмодерна.
Важно только его личное отношение к действующей парадигме: как с ней быть? Преломить в модерн, консервативно ввернуть времени архаичную традиционалистскую оплеуху, или — упразднять и упразднять человека, тщательно считывая его бесполезность, пародируя искусственный интеллект ради блещущего интеллектом искусства?...
Жизнь Ивана Охлобыстина показательна: три-четыре строчки выше можно стереть, забыть и вытоптать в грязи – они бессмысленны уже на уровне постановки человека перед вульгарным выбором из двух наспех сварганенных зол: «или-или». Особо, покуда пытаешься каждое «или» огранить четкой концепцией: вот есть, дескать, чистый консерватизм, а есть – чистый прогрессизм, и, и, и…
Что – «и»? И – Иван.
Обычный русский Ванька из обычной советско-русской провинции.
Попав в круги кино-гвардии, наспех строящейся в свой мечтательный поход — не изменил некоей инертной провинциальности, не изжарил кожу десятком слоев тональника буржуазных увлечений, а — продолжил жить: гонял себе дальше на мотоцикле (восхищение которым явно по его воле интегрировано в сериал «Интерны»), отслужил в армии (где едва не угодил в штрафбат), и — молился. Ради особо ярой молитвы, чтоб не стыдно, что ли, было, да в силу еще разненьких жизненных причуд – даже кинематограф на время забросил.
Господь важнее, особо когда этот Господь необходим в твоем быту.
… Вот, опосля прочтения «Темного альбома», на белый листок вордовского файлика выпрыскивается какое-то такое мгновенное обобщение человеческой судьбы.
Парадоксально, и за счет каждого же парадокса объяснимо: «Темный альбом» ведь и не совсем книга. Это — жуткая мешанина статей разных лет, чередующихся почти что с прозой да с нарезками откровенно «дневникового» характера. «Жизнь человека подобна бегу по льдинам через реку. Вот из таких льдин и состоит «Темный альбом». Темный он оттого, что автор явно до «светлого» не дорос духовно. Альбом – потому что я абсолютно убежден в том, что настоящую прозу можно спеть. А музыка – язык ангелов», — так эти обстоятельства книги конкретизирует аннотация.
Сегодня, аж в 2020 году, незаслуженно популярна пустозвонная глупость по типу – «Спорный человек, конечно…», или нежность, пронизанная комплиментарной пошлостью, мол – «Личность человека так многогранна, что невозможно выхватить единый лейтмотив…». Эти реплики — жутко пустые, ибо уместны в отношении любого писателя и, тем более — человека. Однако, в случае Ивана Охлобыстина стоит воспользоваться последней, только чтобы потеснить расхристанную интернет-вульгарность, стремящуюся к односложным трактовкам. Там любят про Ивана Ивановича – «шут», либо – «юродивый», либо – «крикун», либо – «актёришко!...», — ну уж нет.
«Темный альбом» — живое опровержение этой пустоты, причем, это опровержение касается не совсем даже автора книги. Оно выходит на геополитический уровень, если припомнить несомые авторской личностью противоречия, перетягивающие канат жизни: противоречия традиции и прогресса, особо обостренные загнивающим постмодерном.
И именно за счет поминутного увлечения то тем, то другим, с явно ощущающейся готовностью нырнуть в ошеломляющую крайность – Охлобыстину и удается соблюдать какой-то даже метамодернистский центризм.
Например, из примечательной статьи «Критика Эволы»: «… Эвола боялся показаться смешным и про любовь напрямую говорить воздеживался. Ему хотелось «свободы как добровольного жертвенного подчинения»». Эвола неистово искал своего «человека Традиции», но Традиции уже не было. Её неоходимо было «создавать из воздуха», а не кликушески оглядываться на тени древних побед и богов…».
Как по-христиански подмечена необходимость любви!… Как по-русски сказано – «кликушески оглядываться на тени древних побед и богов». Не грех повторить, вслух.
Пугачёвщина здесь с «русским бунтом» ещё конечно не блеснула, но что-то такое... Какие древние победы, какие боги – а быт где, товарищ Юлиус?!... Где — любовь!? Не-е... слишком аристократично, даже для «аристократического национал-патриотизма».
Наконец, как постмодернистски — об отсутствии Традиции, как честно — о необходимости создания её из воздуха. О надобности переосмысления. Ересь ли это? Ну… — нет, даже на Лимоновские «Ереси» не тянет; по большому счёту, о необходимости подспудного пересмотра «православия» говорил весь «Серебряный век» русской литературы, что есть сил пытаясь совладать со всяческой модернизацией. Традиция должна опережать прогресс и, не ставя ему подножек, направлять в сторону души; эдакий конвой. Как, например, буддизм сегодня почти всецело соответствует разнообразным проявлениям науки. (Сознание — везде и во всём.) Нашим «Традициям» нужно что-то такое же — и думается, с этим обобщением Иван Охлобыстин охотно бы согласился. Да он сам и есть это обобщение.
Так-с!... К чему-нибудь более обыденному, но так, чтоб и прогрессом душу коротнуло… во!
«… умер один из старожилов – милый дедок, прежде служивший каким-то начальником в одном из столичных строительных трестов, пока с ним не вступил в контакт электрический разум, живущий в розетке электропитания над столом в кабинете. <…> Пусть тебе, электрический разум, достанется хоть и противоречивое, но честное имя!» — из истории о пациентах одной психбольницы. И если есть тень иронии в авторском пересказе, то – не заметно ни тени сомнения в истории дедка: было. Даже зависть чувствуется — каково ж оно, услышать электрический разум?…
Сложно сегодня представить более революционный консерватизм. А про «корпускулярно-волновой дуализм» - так: «… Где-то на уровне запроса в поисковой строке, мы однажды сформулируем тезис, открывающий нам двери в принципиально иные формы существования. И, если нам хватит мудрости, все приобретенные знания мы используем для собственного самосовершенствования. Получим доступ к заветному источнику жизни – душе, откуда и поведем свой диалог с реальностью дальше». Новоправославный футуризм, сопрягающий науку с верой.
Есть и иной, подчас интернациональный футуризм: «… я парадоксально убежден, что спустя тысячелетия земляне все-таки станут единой расой. Но там тысячелетия!...» - это о своем нежелании, «на биологическом уровне», увидеть супругом дочери – негра. «Чтобы не превратили они (дети) свою жизнь в бесконечное исследование другого вида, в то время когда они должны, по графику, неистово любить, падать и взлетать на крыльях этой любви, разбиваться о скалы житейской суеты и парить на облаках жертвенной нежности».
То есть, интернациональный футуризм на одной странице с… ксенофобией?... – может быть. Однако, это очень уж специфичный её подвид, заранее как бы уважающий представителя иной «расы»; чтоб и у него была любовь, а не мода, не пошленькое познавание человечины.
Или – помните, как проникновенно Бранимир спел, как «давит танчики в Денди»? Обручил лакомое детством новшество с вечностью, ещё и войны в песню намешав. (Лучшее средство смирения прогресса и «традиции», кстати.)
Также и Охлобыстин – как же плачут темные строки «Темного альбома» над сущим, казалось бы, пустяком: питомец умер, в недрах тамагочи!... Ещё тогда, во время службы в армии, десятки лет назад. До сих пор помнит, привязался. И нет тут никакой Дугинской «объектно ориентированной онтологии». Человеческое чувство обуздало новинку, пышущую (за)экранным блеском.
Это приятие прогресса больно уж по-русски чередуются тезисами гиперконсервативного характера, когда речь заходит о воззрении на классические ритмы в поэзии и на роль экспериментаторов в искусстве: «О деятельности авангардистов вспомнить нечего, кроме них самих, что, я уверен, образовательной, а тем более художественной пользы принести не может. Никого, кроме себя, они не любили, и стихи их не пелись ни в каком состоянии. Разумеется, имелись исключения из общего правила, такие как Михаил Генделев, чьи стихи тоже не пелись, но этот принципиальный недочет с лихвой компенсировался душевным светом, исходившим от самого поэта…».
«Тёмный альбом» — сплошь искренность, проницательно бытовая и потенциально близкая каждому. Автор не стесняется, что будет соскребён всяческий «интеллигентный лоск», автор хочет сказать — автор говорит: «Нюша засунула указательный палец в банку с мокрыми салфетками, вытащить не смогла. Хохотали десять минут. Пришлось успокаивать пострадавшего ребенка рассказом, как в шесть лет лизнул на морозе дверную ручку и десять минут ждал пока воспиталка из чайника кипятком отольет».
Признаемся; ныне редко какая проза честна в отношении сплошных глупостей, над которыми в быту мы горазды смеяться минут так по десять (минимум). Тем менее ж честен в этом отношении становится читатель, впадая в забавный транс, который в самом же «народе» и окрестили таким оборотом: «на серьёзных щщах». Охлобыстин способствует вытеснению этой моды — и тем и лучше, что делается это на уровне публицистики.
Не менее редки ныне — семейные поучения, не вздёрнутые интонациями бизнес-тренингов. Автор этим проблемам посвящает десятки страниц, от того, как важно прививать семье привычку говорить, при виде автомобильной катастрофы: «Дай Бог чтоб все выжили!» вместо «Слава Богу не нас!…» — и до полноценных гайдов по ограждению детей от соцсетей, на нескольких уровнях. Как, мол, отрегулировать быт, чтоб старшие потихоньку взрослели, и чтоб в то же время отгораживали младших от грозящего резким взрослением баннера посреди браузера… — полезно, и с юмором.
В конце концов, хорошо запоминаются две совсем не интеллигентные истории – как одному наглому священнику, поливавшему грязью коллегу по религиозному цеху, Иван отправил реликвариум с собственной кровью («пусть напьётся!»), и – как угораздило отведать человечины во время службы в армии (рассказ «Обыкновенная брехня»). Случайно; глупый сослуживец сварил вместе с мясом кладбищенских собак. А что поделать — почти без еды оставили проштрафившихся, они и выживали, как могли.
А бывает и так: «… моя вера, наверное все-таки, не в видимом мире, а на уровне любви к людям. А как их не любить, если они такие же, как ты? Да еще среди них был паренек из Славянска, который писал песни и последнюю посвятил святому Евгению. В песне паренек сетовал, что не смог уподобиться Евгению, не снявшему крест и за это убиенному. Смог. Пошел в ополчение воевать с фашизмом и его убили. А у меня такой веры, видать, нет. Да и жена не отпустила. Я статьи только про веру пишу, а так…»
Помимо сущей искренности, любви этот отрывок достоин за один только оборот «наверное всё-таки».
Уж не будем распространяться о тонне бытовых афоризмов: «Вообще детство – самое счастливое время жизни. Собственно, это и есть жизнь. Все остальное не более чем вариации, просто развитие темы, заданной в начале…»; «А русский человек, как известно, надышаться может только ветром, оттого его бытие абстрактно и нерентабельно»; «… пустоты общественного сознания, которые остаются от вытесненных консерваторов, чаще всего заполняются неонацистами»; «… С простыми людьми ему надо. Где они – простые? Я не встречал. Пуганые – сплошь и рядом, спящие – девять из десяти, а – простые?! Это невозможно. Это подразумевает линейный сценарий в абсолютно изолированном секторе бытийности и как данность – отсутствие свободы. Что ересь и недопонимание…». Ладно, последнее – не афористично, зато правда.
Признаем, что есть резон с недоверием относиться к прозе Охлобыстина. С поправкой на все написанные книги, про него пока сложно сказать — «прозаик», а назвать его тянет скорей «литератором», — ну да всё ещё впереди.
Однако, «Темный альбом» — это отличная «солянка». Постмодернистское бытовое житие совсем не «святого» человека. Хотя та искренность, с которой фиксируются собственные уступки грешному миру — заставляет позавидовать. Или возненавидеть; тут уж, кому как.
Постмодерн посулил людям забыть свои корни, а заодно и души, посулил запереться поглубже в вакуум абстрактной индивидуальности – и личность Охлобыстина выворачивает этот постмодерн наизнанку. Откровенность обращается орудием, ограненным страннейшими, почти акционистского характера ролями и выступлениями, а все его кажущееся несоответствие «скрепам» — только утверждает в вере. Не зря ж в подытоживающей сборник статье Иван Иванович очень уж по-русски художественно кается, описывая особенности своего верующего безверия — и здесь, кажется, он попадает в огромный процент русских людей.
Мне не читала мама Библию перед сном и мы не молились всей семьей перед едой.
Но я иду в церковь и молюсь.
Мне ближе строгое, величие католической архитектуры, зажигательное безумие суффийских танцев, экстатическое равнодушие буддистов, животный восторг пиров Вальгаллы. Но я иду в церковь и молюсь. <…>
У меня нет веры, но отчего-то я знаю точно – настоящий смысл моей жизни и заключается в утверждении того, во что я так и не смог поверить.
Иначе никак нельзя объяснить, почему я иду в церковь и молюсь.
А я иду и молюсь.
Что-то такое… на бытовом уровне — староверческое, что ли.
Интересно, что особенным вниманием к Охлобыстину тяготеет Дмитрий Быков. Точно имелось одно стихотворение с упоминанием «доктора Охлобыстина», были стихи, посвященные решению оного баллотироваться в президенты, исполненные Михаилом Ефремовым; был ряд стихотворений, выражающих недовольство гражданина-поэта тем, как смеет интеллигентный человек якшаться там со всякими ДНР и ЛНР, ага. Причем, Быков это все делает с претензией на историософию, что есть сил впихивает метафору в жизнь: вот мол как показательно, что человек, который не раз юродствовал, теперь это поддерживает, — и всё в таком духе.
И тут в отношении Быкова Охлобыстин избирает идеальную тактику: почти не отвечает ему. Разве что, как спросят про современную прозу, скажет — «Быков, да. Мы не успеваем за Быковым…», — вообще не затрагивая никаких там заявлений Дмитрия Львовича, говоря исключительно о художественном контексте. И из уст православного русского человека эта преспокойная отмашка звучит особенно, наверное, оскорбительно для поэта. Поэт ведь жаждет огненной перепалки — а на его скорбные попытки влезть своим слогом в общественную жизнь даже внимания не обращают!… Наверняка еще и приговаривают про себя: «юродствует, но талантлив», разворачивая его ж аргумент на сто восемьдесят градусов — ещё и негласно! Какой удар.
А великий Вадим Демчог рассказывал однажды такую историю: гуляли они с Иваном семьями, с детьми, купили тем наборчик военных игрушек для детей – автоматик там, гранатка игрушечная… И едут, значит, едут домой уже, на машине, встали у перекрестка, всё как ни в чем не бывало — и тут подъезжает к ним одним видом своим ханжеская машина, опускается стекло, и рожа из окошка высовывается, наверное, бурая от загара. И — давай кричать четырехэтажным матом, да при детях!… Демчог растерялся, не понимает: почему?!... – мистер Фримэн о таком не предупреждал! — а Охлобыстин взял игрушечную «лимонку» и аккуратненько метнул в окно ханжеской машины. Населявший её мажор, пуще загоревший от страха фантомного взрыва — убежал, куда глаза глядят. Аж машину запереть забыл.
Иван положил Вадиму руку на плечо, и спокойно приговорил: «Поехали».
Быков бывает прозорлив; в отношении Ивана Охлобыстина действительно уместна кое-какая метафора, проецируемая на русское общество. (Он даже, как мы, любит слово «поэт» не по назначению использовать — в адрес Макаревича, например. Весь — мы.) Просто говоримое Быковым надо вовремя выворачивать наизнанку, возвращая искалеченную его слогом жизнь — к норме.
В таком случае, рассказанную Демчог историю можно запросто обернуть в метафору: представьте, удалось Охлобыстину всё-таки стать президентом России, подъезжает к нему в навороченном кадиллаке олигархат, всячески договариваться — а Иван Иванович метает в недра их кадиллака игрушечную «лимонку». Так перепужаются, что разом вещички соберут, и — за бугор. Восвояси. Безо всяких пароходов. И без кадиллака этого. Забудут, в панике.
Может, еще сбудется. Говорят, Иван Охлобыстин вступил в какое-то общественное движение, к арсеналу которого ну о-о-очень подходит его «Темный альбом»!…
Будем посмотреть.