МИХАИЛ ТАРКОВСКИЙ — «ТОЙОТА-КРЕСТА». АКТУАЛЬНОСТЬ ПРАВОРУЛЬНОГО МЫШЛЕНИЯ.
(написано в рамках паблика "скRAPы" - https://vk.com/skrapy1 )
Это — Михаил Тарковский, живой классик; писатель, поэт, провинциал. В руке у него — роман «Тойота-Креста». О нем — спустя несколько абзацев обоснования актуальности.
Сейчас — когда граната панической тишины рванула, осколками достучавшись и сквозь самый-самый крепкий стеклопакет миллионов кем уже только не отпетых «панелек», - становится, медленно, но верно, ясно: насколько ж иллюзорен город, городская цивилизация – вообще… даже не так; насколько иллюзорна — столичная цивилизация.
Москва да Питер, при всей к ним снисходительной патриотической любви… увы – эстетический апофеоз даже русских этих столиц сегодня – жалкое вездесущее нагроможденное стекла «новостроек», пошлое своей аккуратной спальнорайонной выверенностью.
Дворовая комнатность «четырёх высоток», жутко сегрегационного характера: рядом — частная клиника, частная школа, маленький частный мирок помещается на ладони высунувшегося с балкона человечка. Почему-то, посчитавшего за счёт высоты балкона — что он сам больше не маленький, человечек-то.
В замечательном сборнике игривых, деконструктивно характера эссе «Бураттини. Фашизм прошел» - Михаил Елизаров весело, как бы походя, задел этот апофеоз нынешней цивилизационной вехи (затянувшегося (петлёй) будущего) – так: «Подарки Хоттабыча лишены смысла. Его дворцы эфемерны, как, впрочем, и нынешние постройки многорукого таджикского джинна: все эти возведенные за месяц с нарушением ГОСТов новостройки готовы обвалиться еще до того, как в них въехали жильцы...» (эссе «Хоттабыч как предупреждение» - вообще, интереснейший опыт Елизаровской деконструкции).
И это правда. Алчущий провинциального реванша маленький человечек (своей малости и не отрицающий), когда уже зашумели первые информационные бураны коронавирусной эпидемии, еще в самом-самом начале — когда в России и погибшего ни одного не было, а столичный двор не пустел от одного только громогласного эсэмэс-запрета!… – человечек сей — мог подойти к новёхонькому, цветастому осколку многоэтажного стекла, который ему втюхивали интернет, телевизор, вывески в метро… — подойти, и!...
Как-то, воочию, что ли, ощутить пылиношный вес этого слова: «панелька». В сей момент оно уже не захрипит натужным, блюющим бытие быта напевом Хаски, – нет. Смотришь, снизу-вверх, и понимаешь: каждую квартирку от кромешной, по-мартовски прохладной жути улицы, отделяет… сколько?... – десять сантиметров этой «панельки»?... сколько!? – да хиленький сруб нищего деревенского дома – толще. Раза в два.
Ну, а когда паника захороводила, и: бытие сгустилось в продуктовых магазинах, забегало, «на всякий случай, гречку, туалетную…», а — простор новехоньких лестничных клеток оказался недостаточным, чтобы гарантировать «дистанцию больше полутора метров», а – сказалась, вдруг, непостоянность тёплой воды в душевой!... – а!... – великое множество «рабочих мест» столичного типа («клерк», так это называется?) рассеивается даже не при хорошей встряске, а еще только на подступах к ней, как и ценность «столичного» образования, которое, оказывается, настолько ценно – что его всё можно перевести на дистанционку, и всегда можно было, и, на что же тратили ради своих чад деньги — провинциальные родители, когда два года обучения на престижном юрфаке СПБГУ ( «его Путин заканчивал!…») стоит чуть меньше однушки в, в… Нижнем Новгороде?... А!...— вздохом, окриком, стоном раздается непонимающее «А!?» столичной цивилизации. Выезжавший на дачку люд, трясшийся от бульканья грома в низеньком небе — понял, вдруг: в крепеньком столичном зданьице гром — тоже, жутковат. Всякий гром.
Вот тут и должна помочь нам, что есть сил самоизолирующимся, литература из «глубинки». Напоминая — о заранее покинутых пространствах.
Замучаешься перечислять, сколько эпохальных лейтмотивов содержит произведение «Тойота Креста» Михаила Тарковского, достойное безусловного восхищения кутающим в гордость клеймом: «классика!...» — но очень уж хочется подчеркнуть (схайповав, конечно) и эпидемологическую актуальность романа. Что, в общем-то, лишний раз обусловит правильность характеристики его как романа «геополитического». И даже – как «геополитического романа о любви».
Любовь – это ведь не только достаточно броский метафоричный сюжет, когда главного героя буквально разрывает между двумя историософскими типажами женщины, и он, что твой Григорий Мелехов, только – в немножечко другую, в мирную, фазу нашей пока что вечной Гражданской войны, – мечется между очередной архаичной Натальей и стихийно-вольной Аксиньей. (У Тарковского, кстати, «воля», «стихия» и «архаика» наплывают друг на друга в женских образах, и все куда более спорно, чем у Шолохова; потому что актуальные проблемы требуют актуальных решений.) «Женщина» – оно, конечно, хорошо, но и политика — как практика обращения к непосредственной окружающей действительности – достойна любви. Эту аксиому, кстати, не проговаривая вслух дребезжащих возле нее истин, можно с легкостью развить в очередной упрёк жутко «аполитичным» рэперам, — но, не будем.
Итак: начнем с того, что Михаил Тарковский – это дальневосточный шаман, судя по всему – особо возлюбивший стихию льда; однажды он поймал в художественный силок промозглый Сибирский ветер, колдовски прошуршал им над водой, что стократ глубже северного неба – и явил этим такой, например, текст.
«В прорези приспущенного стекла твёрдо трепетал воздух. И снова наполняло душу одиночеством, неуютом, и было досадно за неё, так ослабшую с дороги. Всё вокруг – посёлки, белый просвет Енисея и скалистый берег за ним – всё померкло и будто выключилось, и, чтобы озарить вновь эти места, нужно было дотянуться до дому.
Когда на подъёме машина порывалась обойти фуру, Женя легко одерживал её нарыск и вправлял в дорогу. Обогнав тягач, он ловил в прицел тойотовского овала новый срез пустоты, с каждым километром всё цепенеющей от предчувствия Севера. Она всё накипала, и они шли к Енисейску, где трасса кончалась, временно длясь зимником, а дальше не то река, ширясь, уходила в никуда, не то ледовый клин океана подступал заснеженным краем света
Ближе близкого знал Михалыч эту береговую жизнь, вынесенную на обзор, прижатую к крайнему рубежу, где не спрячешься ни от пьянки, ни от пожара, ни от смерти, ни от наводнения.
И казалось, именно из города, из центра, с запада наступает беда, катится груз греха и чем ближе к краю, тем больше лишается прикрытия. И что дом его на краю жизни уже давно противостоит не ветрам да морозам, а великому и обнажённому несовершенству мира».
В сущности, в «Тойоте-Кресте» есть аналогичные описательного характера фрагменты с вкраплениями рассудительности — и раза в два-три побольше, и всё-то, каждый-да — пропитан этим: описанием земель, поднебесно счастливых даже под игом снующей по русскому Востоку вековечной зимы. Той, что иногда оборачивается ледяным, почти стеклянным дождем (не путать с градом!) — когда полугодовалая наша зима задевает своей полой «позднюю осень» или «раннюю весну», — а всё равно, зима.
«Заснеженным краем света» — уже один этот образ, вплавленный в безудержную светлость повествования и «описательного характера» текст, подстегивает нас, людей – столичной цивилизации; нашу, пусть мужественную — но трусость (льнём, льнём к ласковым батареям!…), наш, пусть жизнеспособный — но декаданс.
В провинциальной прозе «край света» — всего лишь некое новое начало, ибо время там — уж точно, не линия; а для нас «край света», тем паче, покуда заснеженный — это что-то, что рифмуется со строчками Славы КПСС «тело к телу… белым-белым в ледяной пустыне», — пугать должно, настораживать. На это наслаиваются и образы визуальной, цифровой эпохи: заснеженное «Застенье» из «Песни Льда и Пламени», или какой-нибудь Нордскол из «Варкрафта», или «Дикая Охота» из «Ведьмака; «Белые Ходоки», «нежить» и «Белый Хлад» — обязательно какая-нибудь мертвечина, и вообще — жуть. Даже коли живем мы поближе к Уралу — все равно, информационные импульсы столицы сейчас столь сильны, что какой-нибудь Boulevard Depo и вправду, как он читает, «катается меж мирами» — модный голос из похожей на «убер-блэк» колонки «катается» и по провинциальным русским городам, как «Игра Престолов» — в равной степени засела в телеэкранах и мониторах как Новосибирска, так и Москвы-Питера.
Да, редко встретишь подсвеченный аполлоническим мировоззрением «снежный» образ сегодня и в рэп-музыке (рамки «сегодня» - вольно размываем, так что…) – и даже «Забери их себе, зима-мама» 25/17 – это, конечно, не дионисийское и не декаданс, но! – и не промозгло-полюбовное заявление. Особенно, учитывая сюжет песни: там ведь прям-таки провинциальный реванш – стучится о имитирующую льдистость стеклянную проголодь «столицы», завернутой в наши умы, — а клин клином, а… Сунь Цзы, Гегель и какой-нибудь из персонажей Дмитрия Нагиева, — всё человечество! – нам, тем или иным методом, сказало уже: борясь с врагом, мы в чем-то становимся похожи на врага. Диалектика, что ли.
Тарковский – не становится. Описания отдаляющейся от своей европейской части России – полны трепещущего света; жаль только, что даже такой светлый лёд – не разбить, хотя очень уж, иногда, хочется, в попытке утолить жажду по этой спасающей мир красоте — пока едешь и читаешь книжку в метро, и обо «льде», как в издёвку! – напоминает только вагонное стекло напротив. Еще и заслоненное чьей-то стеклянной же рожей. Может, твоей.
С героями Тарковского и их взаимоотношениями с «врагами» — сложнее; вот и второй мотив, связанный уже непосредственно с «буквальной» любовью: Женя, главный герой романа, сколь ни льни он к своей Маше, сколь ни иди на понятное необходимостью сближение, в том числе – «геополитическое» — а, держит в уме из приведенного же в пример фрагмента текста, держит: «с запада наступает беда…».
И сколь ни слышь Женя, на родном себе языке, вместе с Тарковским, в самом дыхании, смешках Маши – раздувающихся мехов («Маша вгляделась в комодистый задок «хонды-капа» и вместо ответа издала носовой смешок, нежное фырканье, будто сдались и выпустили воздух какие-то тёплые и шёлковые меха…»), — не выйдет. Не наше это. Хотя, применимо к сюжету «Тойоты-Кресты» — нельзя сказать, что уж совсем «не вышло», но тут мы заходим на территорию, облагороженную занесенной снегом табличкой «спойлер».
Если уж обсуждать такую обязанность текста, как сюжет, знайте: здесь он — многогранен и жесток к читателю, даже в своей любви к людям, к России и к миру вообще. Мы, «столичные», привыкшие к разнородному нервозу, панике, которая всякими эпидемиями только подзуживается, расставляя над всеми заикающимися «и» — точки, — мы пуще ощутим эту любящую жестокость: надо же, ведь есть бескрайние провинциальные просторы, в которых люди, занимаясь куда более рукоприкладным трудом, таская всякую выживательного характера тяжесть… — так удивительно спокойны?… В этом — жесток Тарковский. Думается: неосознанно жесток.
«В-третьих», что ли: «Тойота-Креста» - пособие по автопрому. С заковыкой, пособие; и хотелось бы, чтоб неверно-идеалистическому обществу именно так прививали внимание к материи, дополняя брошюры по всякой там технике – фрагментами разнообразного художественного текста. Чтоб подрастающему поколению сложность таки технологически «прогрессирующего» мира — не сулила угодить в пластмассовое отрицание любого проявления «материальности»; необходимо сопряжение традиции и прогресса. Ну, вот описаны вам модели тракторов – рядом описания их из «Горящих садов» Проханова, описаны грузовые автомобили – рядом крохотное предложеньеце с упоминанием оных из концовки «Библиотекаря» того же Елизарова; и вот – когда дело доходит до «Тойоты-Кресты»…
«…А третий кент евоный только что колотит «целку» и хочет её впарить ему вместе с «надюхой». А себе взять суперового «чифиря» и «кубик» для тёлки.
– В общем, ещё один знакомый разбивает купе «тойота-целика» и хочет продать её вместе с мини-вэном «тойота-надя», а себе купить седан бизнес-класса «ниссан-цефиро» с суперсалоном и городской автомобильчик «ниссан-куб» для любимой девушки.
– Я не слушаю!...»
Противясь провинциальной материальности, убитости в технические интересы, Маша кричит: «Я не слушаю», а ведь Женя её ещё пощадил; вот читателя «столичного» автор явно не щадит, потому что «автопромных» фрагментов текста, причем, со специфичным лексиконом, вполне бытовым для автора и вообще жителей Сибири и Дальнего Востока – уйма; а некоторые имеют слишком перечислительный (хотя и очень уместный в контексте) характер, — стольких названий автомобилей лично я, например, в жизни и не слыхал, и не хочу, даже после такой потрясающей их интеграции в мощную художественную прозу. Но «перечислительного» — скорей, меньшинство; чаще всего всё это «автропромное» две роли играет: либо – метафора, что ваша (читать залпом) «отображающая чувства лирических героев описанная автором природа!!!...»; либо – микроистория, разрез Сибирского быта.
Тут-то и подойдем к главному: в ходе художественного многообразия, разноплановой начинки текста, описанной выше — вот-вот да и пройдешь мимо важнейшей детали, не менее важной, чем лейтмотивные напоминания одного героя, что у российского орла-то, как бы, две головы, а не одна… — распространенность «праворульного» автопрома на нашем Востоке. В «Тойоте-Кресте» эта распространенность еще и анализируется, так сказать, изнутри, — несколько глав посвящены интригующим «схемам», по которым Сибирь обзаводится автомобилями. Глянешь: ну, деталь, с точки зрения художественного текста – банальноватая, да? – «у героя другое мышление!...», подумаешь…
Но — присмотрись, присмотрись… — а что такое это «другое»?... Нет, речь идет совсем не о банальной, обосновывающей любовное метание главного героя, растяжке «антагонизма».
Машу ведь раздражает не материальность «Жени». Это был бы абсурд; «Маша» сама до боли материальна, и по характеру своей работы (некоторый «топ-клерк», завязанный на медиа), и по бытийным практикам вообще.
Чего стоят только две сцены: когда Женя с нею спорит по поводу телевидения, возмущаясь, на что тратится сила ресурса масс-медиа (в рамках её поганой работы) – и на какие иные, образовательные, напимер, цели, — можно было её перераспределить бы, эту силу!... – и, вторая сцена: спор героев о книгах. Да, о книгах. Оба — читают. Просто иногда Маша (хотя в целом персонаж сложнее и шире; к Востоку её тоже потягивает…) – это коллективная эдакая столичная «Маша», которую забавит-задирает-завораживает употребление вслух западэнского имени, пафос приобщения к какому-то культу; ведь красиво ж звучит фамилия Фицджеральд, ведь правда, ведь да?!
«- А что ты читаешь?
– Вот. Ты читал? – Она взяла с буфета яркую книжку. – Это очень известное… Почему ты так пожал плечами? Ты же не читал!
– Я не могу такое читать…
– Значит, я ничего не понимаю?
– Вообще ничего не значит. Мой брат читает три книги: «На Иртыше», «Угрюм-река» и «Амур-Батюшка». Живёт в одном месте и всю жизнь любит Нину Егоровну.
– Это он тебе сказал?
– Он сказал… и я знаю…
– Это слова… Слова ничего не значат.
– Слова значат всё. Просто они бывают разные. Есть слова-слова, а есть слова-поступки. А есть слова, от которых мы становимся другими. О словах надо думать.
– Зачем? – Маша медленно отпила минеральную воду.
– Чтобы видеть, как мы изменились. Мне раньше казалось, что в книгах, особенно в стихах, очень много, ну… общих слов. Любовь, смерть. Земля, небо. Весна, берёза… А потом я понял, что слова, они, знаешь, вначале, ну, как пустые бутыли. И вот эти бутыли начинают заполняться… Берёзовым соком… и открывается… тайна слова… Когда каждое столько значит, так пережито, выстрадано, такой настой смысла имеет… А сок всё капает, и кажется, ещё чуть-чуть… и весь русский язык станет таким, что ни одно слово нельзя будет произнести… без трепета… Я такие книги люблю… Давай за это выпьем!»
Так что даже крохотный «ориентализм», проецирующий вездесущего «Другого» на неизведанное, незнакомое, — неуместен. «Праворульное мышление» в этом плане — нельзя назвать чем-то, основательно неуместным для европейской России. Тем более, его представители так долго молчали, что «леворульное» теми же «столичными импульсами» — колонизаторски уж распространилось на территории Сибири; было б попросту лицемерно ПРОТИВОПОСТАВЛЯТЬ друг другу две России. У орла — две головы. Об этом следует вспомнить в сию мрачную годину.
И не нужно тут выдумывать, сразу, вдруг, что автор этой статьи (хотя, возможно!) – или сам писатель Михаил Тарковский – это представители какого-то провинциального ажно фашизма, совсем карикатурящего «столичность» и русский Запад. Не-е; не!... – «Запад»-то этот – он тоже, русский, и Тарковский же не предлагает отрубить орлу вторую голову и пришить её замест десятилетиями так согнутой шеи, чтоб клюв орлиный дотягивался до спины «западной» половины орла, и послушно-послужно выщипывал оттуда блошек… — нет. Двуглавый орёл — просто должен быть подлинно двуглав. И к «провинции», раз уж на то пошло (сметём чуть снега с таблички «спойлер») Тарковский тоже не сказочно милосерден; скажем… брат главного героя совсем не всю жизнь «любит Нину Ивановну».
Да и (Тарковский эту мысль, вроде бы, не развивает; но…) – насколько «Востоком» является Япония, от которой зависит автопром «русского Востока» - тоже, ой какой спорный вопрос. Хотя это не столь важно.
Подведём итог.
Тарковский дает нам уроки «праворульного» мышления посредством великого романа «Тойота-Креста». Слава КПСС, урожденец, кстати, тоже – Дальнего Востока, скорее всего, не зря выбравший именно такое заглавие для одного своего трека, — в тему не попал, и сделал композицию на больно уж «столичную» тематику.
А «Тойота-Креста» — это произведение из числа «провинциальных» романов, сохраняющих, как в замораживающей камере текста – глубинную русскую суть, для поверхностного будущего. Чтоб потомок получил её в целости и сохранности, свежую, сохраненную расписной зимой. Особенно актуальна эта аналогия по отношению к Тарковскому, заглядевшемуся на родной Сибирский лёд сильнее, чем другой Тарковский – на зеркало. Кстати, не только прозой. В романе есть и стихотворения то ли автора, то ли — главного героя; и, раз уж мы всё о стекле да о стекле…
На дороге сумрачно и сыро,
До Урала близко, и уже
Белый «марк» работы Кунихиро
Не прижмёт плавник на вираже.
Стрелки лобового циферблата
Расчищают память, не щадя,
И мешают зарево заката
С пеленой холодного дождя.
Снова ночь над лесом и степями,
И под синим маревом светил
Кажется ненужными словами
Всё, что я тебе наговорил.
Леденеет крестик на решётке,
Свет восхода льётся в зеркала,
И считают вытертые щётки
Километры мокрого стекла
Читая провинцию — почитаем провинцию. Так — переживем любую напасть.
А.К.