Сказ о Госпоже Зоне Комфорта и рабах её освобождения
Госпожа Зона Комфорта шла по улице, раскинувшейся на все стороны света, жуя какой-то невиданный в сих землях деликатес – личинку, али жука. Как бы подкрепляя имидж.
Шла, и ярко светил пред ней дорогу в этом сером, еще не освобожденном городе, знак пацифика, выцарапанный ножом лейтенанта Альдо Рейна на её лбу во времена Холодной войны.
Шла, и расступался пред ней люд, и кланялся. Шапки вскидывали, носами шмыгали, зубами клацали, в восторг по-всякому приходили.
И кричали, кто – что, а всё – одно:
«Я выйду из тебя, о благословенная!»
«I will broaden my horizons, любимая!»
«Я птенцом вспорхну из гнезда твоего, запахом несамостоятельности пьянящего!»
«Я научусь критически мыслить, дабы не терзали меня твои цепи!»
«Я пойду, пойду, - пойду! - и прямо сейчас заведу себе новых друзей! Минимум двух!»
«… А я – четырёх!...»
«… А я – семерых!...»
«… Я – десятерых!...»
«Лот продан!», - закричал, нелепейшей шуткою, какой-то невежда. Ох, и не дотумкал он, что за ересь высказал – а вдогонку еще и крикнул: «Ошейники и поводки прилагаются!».
Не знал человек, что в мире освобожденных всякая шутка может оказаться плевком в свободу.
Госпожа Зона Комфорта опешила.
Госпожа Зона Комфорта начала стремительно оглядываться.
Госпожа Зона Комфорта искала эту… эту… эту мразь, посмевшую высмеять необходимость необходимости разговора о выходе из неё.
Глаза патрулировали толпу, многострадально ахающую и охающую от невежества крепостной мрази. Госпожа была доброй женщиной, но суровой – и свет пацифика мог покинуть их, карой за невежество одного лишь члена общества.
И она высматривала, высматривала, высматривала, и в самом деле подумывая, покарать ли все-таки этот несчастный, несведущий люд… мысли прервал испуганный взгляд небольшого человечка, озиравшегося вокруг, явно не понимавшего, что он сделал не так.
Нашла. Да, это - какой-то мальчик лет пятнадцати, посреди уже расступившихся стариков и детей, и молодых. И ни одной собаки или кошки.
Дитя, что с него взять.
Но ведь надо что-то взять.
Походкой, сохранившей присущую ей величественность, Госпожа Зона Комфорта приблизилась к еретику.
«Ты что, мелкая консервативная сволота, считаешь, что заведение новых друзей – это рынок какой-то?! Недоносок, закулаченный социопатией! Быть хиккой модно, видите ли, такой особенный-разособенный, против общества потребления, да?»
Мальчуган аж заплакал от столь неожиданной злости, вернее – нет, вернее – доброты, а одна лишь мысль, что он посмел обвинить освобождающий, ведущий его к вечному добру крик – в злости, причинила боль, боль, боль. На колени упал, и глаза его были как раз на уровне колен Госпожи. Увидит ли она в этом ещё какую злую шутку несвободного человека?!
Но, видимо, смилостивилась.
Зона Комфорта развернулась, люди вновь столпились, заслонили мальчугана, и каждый норовил встать впереди толпы – желая сопроводить взглядом то, от чего, наконец, освободился. Как бы Ходынки опять не произошло.
Госпожа побрела дальше, походкой грациозной, почти женской.
Только сейчас мальчуган заметил, глядя сквозь ноги взбешенных, кое-где – уже танцевавших людей, что в каждой шутке – лишь доля шутки.
Из-под шитого разноцветными нитками балахона выскользнул хвост Госпожи, не до боли напоминавший, но являвший собой цепь.
Разнервничалась дамочка; хвост-цепь бешено бился об асфальт. А от этой цепи расходилось много-много других цепей, освободительных цепей, накидываемых на всех расступающихся, кланяющихся, шапки вскидывающих, носами шмыгающих, зубами клацающих, в восторг по-всякому приходящих.
«Да будет славно бесцарствие твоё, о Зона Комфорта!» - неслось ей вслед от людей, навеки скованных освобождением златистым.
«Аминь», - прощальной иронией прошептал мальчик и, подобрав невесть откуда взявшуюся ветку сирени, застрелился ею. Окровавленные лепестки – пулями навылет, и что их, что тело мальчика – затоптали люди, со счастливыми улыбками разбредавшиеся по неизменным своим делам. Позвякивая цепями.